Вращаясь 7 лет в кругу людей, беззаветно преданных революции, отдающих свою жизнь так же беззаветно и просто, я привык, чтобы меня понимали с полуслова. Меня не мучил вопрос о товарищеской среде, потому что эта среда у меня была. Но вот я попал в кинематографию в качестве редактора-монтажера, затем — в качестве режиссера, и вот, 10 лет как я работаю на фабрике и за все эти 10 лет я не мог привыкнуть к атмосфере какой-то глухой ненависти творческих работников друг к другу, часто прикрываемой любезной приторной улыбкой.
Привыкнув говорить прямо, я не мог себя перестроить, но я твердо знал, что придет момент, когда люди заговорят прямо и просто о том, что их волнует. Я верил, вернее, знал, что вся гадость кинематографической психики должна отлететь в процессе формирования нового человека, ибо мы боремся не только за зажиточную жизнь, но также за нового, прекрасного человека, чутко отвлекающегося на все то лучшее, что есть в человеке, являющегося носителем таких идей, которые зажигают сердце и заставляют звенеть голос. [...]
Давайте посмотрим на себя. Живем ли мы так, как подобает жить передовой части человечества, несущего в мир живую силу искусства? Нет, товарищи, плохо мы живем. В нашей среде нет солидарности, сплоченности, которыми по праву гордится каждый завод и каждая фабрика. Конечно, это можно объяснить историческими объективными причинами, но этого недостаточно.
За 17 лет мы могли бы сделать гораздо больше в области нашей творческой спайки; исцеляя других — мы еще не вылечили себя; боясь прослыть простаками, мы очень мало об этом говорили. [...]
Всякое сложное явление состоит из простых вещей и всякая простая вещь является бесконечно сложной. Показать простую вещь — это и значит показать ее в сложности. А чтобы показать в сложности, нужно знать все детали этой сложности, в закономерной связи и в их единстве. И вот, когда художник изучит это простое в сложности, он скажет просто и понятно. [...]
Мы только вчера видели картину, в которой, как мне кажется, автором двигала не светлая голова, а голое чувство в абстрактном виде. Режиссер лез из кожи вон, но ничего, кроме кошмара, не получилось. Эмоциональность картины создалась в ущерб ясной мысли. Две части нельзя было понять, что, собственно говоря, происходит. Мы имели здесь пример не только разорванного сознания, но и чувство было разорвано осколками сознания. Пудовкин просил отнестись снисходительно к молодому режиссеру. Это медвежья услуга. То, что режиссер «Любви и ненависти» талантливый человек — это несомненно, но то, что человек делает не то, что надо, — это тоже несомненно; «любовь и ненависть» нужно строить на основе большой культуры, на основе четкой политической направленности. Иначе эта любовь и ненависть нелепы. Немало еще сохранилось людей, которые любят и ненавидят такие идеи и вещи, до которых никому нет никакого дела. Ну, пускай себе в кабинете любят и ненавидят. Нужно любить все то, что помогает практике пролетариата, и ненавидеть то, что этой практике мешает.
ПЕТРОВ-БЫТОВ П. Выступление на всесоюзном творческом совещании работников советской кинематографии (8–13 января 1935 г. Москва) // За большое киноискусство. М., 1935.