<17.01.2000. Таллинн>

Уважаемый г-н Биневич, прошу простить меня за скверный почерк (я болею и пишу лежа).
Наша дружба с Леночкой длилась 70 лет.

Москва. 1929 год.
Студия Ю. А. Завадского. На III курс из Ленинграда приезжают две ученицы: Тамара Давыдова (в будущем чтица) и Леночка Юнгер.
Тамара — яркая, шумная.
Леночка — тихая, скромная, застенчивая. Но вдруг неожиданно она поражает нас «этюдом» — старуха, которую убивает Раскольников. Это было очень страшно и очень талантливо — мы вдруг увидели нашу (Леночку — актрисой! Помню еще ее Катюшу Маслову (она работала над этим отрывком с В. П. Марецкой).
Я предлагаю Леночке жить у меня — она с радостью соглашается. Эта зима 1929-30 гг. — начало дружбы, длящейся 70 лет! Сколько прожито вместе, сколько переговорено, перечувствовано!...
Дни проходят в учебе, вечерами — театры, спектакли. Зато ночи — наши. До сна ли было? Так о многом надо было поговорить, поделиться мыслями, чувствами... Всю зиму мы прожили вместе на Тверской над «У» и «А», — так называли нашу комнату (2 этаж, над магазином Универмаг).

Была ли Леночка красива? — Нет. Еще в Ленинграде в драматической Студии сказали, что у нее «лицо наоборот»... Но в ней было больше, чем красота, — море ОБАЯНИЯ — как в жизни, так и на сцене.
Потом наши пути разошлись, она работала в разных театрах, но дружба и близость сохранились навсегда. Так она мне и подписывала свои книги: «Собственной моей душе». Так жаль, что у меня нет литературных способностей, как у Леночки...

(...)

К сожалению, письма не датированы, конверты, скорее всего, не сохранились, и определить время их написания можно только приблизительно.

<Начало 90-х>

Миленькая моя, как же радостно увидеть твой почерк, почитать твои дорогие слова...

Вчера как раз была у Алиски. (Она собиралась тебе позвонить.) На этот раз я немного успокоилась. Она начинает обживаться, становится спокойнее. Окружение симпатичное, есть даже ее старая знакомая, очень хорошая. Кроме того, полное отсутствие забот, что сейчас особенно чувствительно. Т<ак> что я поняла, что это для нее очень нужно и хорошо, что она на это решилась. Купить ничего нельзя, часами стоять в очередях невозможно. Но, слава Богу, моя семья к этому относится легко — чай, хлеб, картошка нас вполне устраивают. Беспокоимся только за Машу — растет ведь, — но ей нет-нет да и перепадает что-нибудь. Во всяком случае, это не причина для драмат<изированных> переживании. Лучше подтянуться, чем очереди.

Алиска живет во 2-м корпусе, комн. 3. Это первый этаж, очень близко от выхода на улицу, т<ак> ч<то> она проводит много времени на воздухе. Квартиру она еще не сдала, остались кое-какие вещи, кот<орые> еще перевезут... Вообще, конечно, с переездом была масса всякого и неприятного, но теперь все постепенно «улегается», если можно так сказать. Конечно, жалко ее безумно, главное, что не видит, читать не может, это ужасно! Выручает радио, но!.. Вот так, дорогая моя, единственная! Умоляю тебя только стараться уж изо всех сил быть здоровой! Пожалуйста!

Крепко, крепко целую тебя.
Р. S. Наш песик умер. Грустно очень, тебе понятно хорошо. Особенно несчастной моей Анютке.

<1995>

Дорогая моя, милая моя Танюшечка!.. Пишу тебе на таком роскошном бланке (впервые). Не представилось ни разу необходимости его использовать. Фонд существует уже несколько лет, но что в нем происходит — для меня полная тайна, хотя иногда приходится подписывать бумаги какие-то, как члену правления (?!!) Единственное, известное мне за все время — это организация выставки Николая Павловича. За это большое спасибо. И бланки мне выдали довольно хорошенькие. Мне они нравятся.
Вот такую ерунду пишу тебе, вместо того, чтобы что-нибудь путное написать...

Самое главное, конечно, у меня событие — это рождение моей правнучки. Появилась она 25-го августа около 9 вечера, назвали ее Екатериной. С упоением глажу ее пеленочки и смотрю на это удивительное чудо природы — на человечка, вдруг появившегося на нашей многострадальной земле... Просто умиляюсь до крайности от этих маленьких пальчиков — на ручках, на ножках, от пробуждающегося интереса к окружающему в этих обещающих быть большими, но цвета еще непонятного, глазах. А Машка, кот<орая>, как мне кажется, сама-то появилась на свет совсем недавно, — в роли матери удивительна. Воспитания придерживается спартанского...

Целую тебя необыкновенно крепко, будь здорова, постарайся поберечь, не только Бимку...

Будь, будь, будь здорова.
Твоя...

<...>

Милая, дорогая моя, думаю о тебе все время. Удастся ли тебе поехать в Усть-Нарву, там, мне кажется, тебе все-таки не так одиноко.
Наш спектакль, над которым работали всю зиму, решили отложить премьеру до начала осени. Один раз сыграли на публике черновой гон, очень сырой, но для нас полезный. С ролью так сжилась, так люблю ее, но далеко не уверена, буду ли в нужной для нее форме к осени. Ни черта не слышу, плохо вижу, непомерно устаю. Ну, как будет так и будет.

Мои все тебя очень целуют. Все работают на полную катушку — Леша у себя на работе, Маша с Анютой переводят с английского, Катин папа учится — перешел на последний курс университета. Собаки (две) в порядке. Кошка рожает 3 раза в год. В данный момент кошачьего племени семь штук. Самое трудное — пристраивать малышей.

Господи, как хочется тебя увидеть.
Целую, обнимаю тебя, моя дорогая, дорогая, крепко и нежно.
Пиши хоть три слова. Пожалуйста.                                                        Твоя.

<1997>

Милая, милая моя, дорогая!

Такая досада, что кто-то мне звонил от тебя, а я была на даче. Конечно, ничего не расспросили, не спросили кто, знаю только, что некто звонившая поедет еще в августе...

Я буду в городе числа 15–17 августа, и буду в тайне (чтобы не сглазить) настойчиво ждать, что ты появишься в Петербурге.
Держу для тебя одну книжечку, в любом случае как-нибудь тебе ее перешлю. Книга замечательная. Это «Телефонная книжка» Евгений Шварца, отрывки из которой напечатаны в той книге «Я живу...» (забыла, как в названии он живет) — дневники Шварца. Здесь они полностью об очень многих людях, кот<орых> ты хорошо знала. Мне она необычайно дорога, и я все время в нее заглядываю.
Я старею уже неотвратимо. Но это меня ничуть не огорчает. Хочу только дотянуть до премьеры, очень хочется ее сыграть. Только из-за нее и поехала на дачу надышаться кислородом, чтобы хватило сил и мощи для нее, хотя уже совсем в этом не уверена, но только из-за нее и доживаю срок свой, пытаясь продержаться в форме. Удастся, буду, конечно, счастлива, — не удастся, постараюсь не огорчаться и спокойно доживать своё, стараясь никого не обременять. Это для меня самое невыносимое.

Очень часто вижу тебя во сне, так тревожусь о тебе, как ты, моя милая, обходишься, хватает ли тебе истинной, драгоценной верности твоего Бимки, чтобы держаться. Все время представляю себе, как ты бродишь по своей, не такой уж маленькой квартирке, как все тебе трудно и тяжело. Пожалуйста, пожалуйста, держись только, моя единственная, ненаглядная.

Господи, только бы еще увидеться...

Целую тебя крепко, нежно, пылко и осторожно (т. к. на неосторожные объятия сил уже почти не наберу). Только бы увидеться. Только бы ты получила это письмо и ответила бы мне.
Твоя.

<...>

С Новым Годом!

Дорогая моя, бесценная Танюша! Откликнись, умоляю тебя.
На 3 мои весточки никакого ответа. Пожалуйста, хоть одно слово. Здорова ли ты?

Кто выходит с Бимкой в такую холодную погоду?
Мои все тебя целуют и шлют все приветы.
Про себя могу сказать — очень быстро шагаю к полной слепоте. Пока еще читаю, чем стараюсь жадно пользоваться. Спектакли идут очень редко, поэтому каждый как премьера — по страху и волнению. Оттого, что не удается обкатать, нет уверенности и радостного чувства, необходимых для сцены.
Детишки подрастают, очень хорошие.
Целую, целую тебя, дорогая моя. Умоляю, отзовись. Невозможно ничего не знать о тебе.
Твоя.

19.3.98
Дорогая моя, обожаемая и драгоценная, вот, наконец, кажется, справляюсь со своими двугорбыми гриппами и могу взять ручку в руки. Вся семья переболела дважды, ну как же мне было не присоединиться. Сейчас как будто пошло на лад. Все, в общем, ничего себе, Машенька ждет второго ребеночка, который вскорости должен явиться.

Теперь самое главное — никогда не запоминаю дат, но поскольку мне вот-вот должно исполниться 88, то ты, вероятно, на подступах б. м. уже (?) достигла роскошной круглой даты, с чем тебя и поздравляю, и горжусь, глядя на твое последнее (у меня) фото — удивительная молодая красавица в дивной шляпе с полями (в руке, конечно, сигаре та, но в мундштуке).

Ты меня тоже не очень балуешь известиями о себе, знаю, что в Усть-Нарве (как всегда!) вызывала восторги купающихся, милая, милая моя, несравнимая ни с кем!

Радует ли тебя «Телефонная книжка» Шварца?
Господи, как необходимо увидеть тебя, посидеть обнявшись и наговориться всласть, как бывало когда-то на Тверской, над «У» и «А». Увы, я уж совсем не транспортабельна, а у тебя сложности заграничные. Неужели не проскочишь как-нибудь?.. Если бы!!! Когда по телевизору иногда пробегают таллиннские улицы, приставляю (в очках) нос к экрану, вдруг да мелькнешь случайно среди прохожих на радость подруге.

Конечно, счастье мое в спектаклях, но оно сопряжено с бездной опасностей, подстерегающих на ходу, — то ухо отключится, то оно же засвистит или зарычит во все горло, пугая партнеров и близ сидящих зрителей. Зависишь не только от себя самой, а от маленьких технических неполадок внезапных, где ты уже абсолютно бессилен. Если удастся доиграть этот сезон, поставлю точку наконец.
Не прошу, никогда не обижаюсь, сама знаю, как трудно начать письмо, но если напишешь, попробую перекувырнуться, несмотря на стол зрелый возраст, от безумной радости, А если уж отважишься на такой подвиг, сообщи о себе, о Бимке, о ком-нибудь, кто посещает тебя, том, что делаешь. Пиши книгу! Пиши обо всем, что в голову придет это иногда так радует, будто вновь переживаешь какие-нибудь прекрасные минуты. Ты должна писать! У тебя очень хорошо выходит!

Целую, целую, целую без конца.

Юнгер Е. Письма к артистке Татьяне Певцовой // Мгновения с Е.В. Юнгер. Спб, 2000 с. 13-18