Я познакомилась с Маяковским в то время, когда он был еще юношей и приходил к моему брату в гости.

Особенно памятна мне одна встреча с ним, кажется, в 1907 году. Тогда Владимир Владимирович попросил меня дня на два оставить у себя сверток, завернутый в газету «Новости дня». Сверток был тщательно обвязан веревкой. На ощупь в нем были тоже, вероятно, какие-то газеты и бумаги.

Я согласилась выполнить просьбу, даже не спросив, что было в свертке. Когда, уже после революции, во время одной из наших встреч я спросила Маяковского, что было в свертке, который он передал мне много лет назад, он, рассмеявшись, сказал: «Как что? Я думал, вы сами догадывались! Прокламации, конечно!»

Маяковский часто приходил к моему брату, чем моя мама не очень была довольна. Они запирались в комнате брата, и оттуда начинали доноситься частушки, сочиненные студентами и распевавшиеся в то время даже гимназистами. Громкими молодыми, задорными голосами они пели их. Так как пение частушек повторялось не раз, я запомнила их текст. Вот он:

«В одиночном заключенье

Привыкали как могли.

Ах, вы сени, мои сени,

Сени новые мои.

Нас заочно осудили,

Это в моду уж вошло.

Без меня меня женили,

Меня дома не было.

Трепов сам не понимает,

Кто попался, где, когда...

Птичка божия не знает

Ни заботы, ни труда.

В дальний путь благополучно

Нас Зубатов снарядит...

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит.

Вот Архангельск, вот Пинега,

Все болота да леса.

Пропадай, моя телега,

Все четыре колеса».

К этому же периоду относится произведение, сочиненное, точно не знаю, Маяковским ли самим или в сотрудничестве с моим братом. Называлось оно «Социал-демократ», большая поэма. К сожалению, только начало ее осталось в памяти:

«Рано утром встает социал-демократ,

Разбирает он книг арсеналы.

Поплескавши на личность небрежно водой,

Он прочтет третий том «Капитала»...

Черная рубашка, вихрастые волосы, темные глаза, озорной огненный взгляд, полное энергии, с быстрой сменой мимики очень красивое лицо с упрямым подбородком, высокий, стройный — таким я помню Маяковского-юношу.

Раза два или три происходили у меня с ним беседы. Это было время начала моей сценической жизни. Я тогда только что вступила в состав труппы прославленного императорского Московского Малого театра. Это были 1905–1906 годы, период подъема революционной борьбы и вооруженных восстаний в разных городах России. Однажды я спросила Маяковского, бывает ли он в театре и видел ли меня, на что тот ответил: «Видеть-то видел, но не люблю я всяких Дрейеров и Зудерманов, на такие пьесы ходить не стоит. Сыграли бы вы что-нибудь настоящее! А то, можно сказать, знаменитость, а играете не то». Услышав мое возражение: «Я и Ариэля сыграла в „Буре“ Шекспира», — Маяковский ответил: «Ну, это уже лучше, чем Зудерман или Дрейер, но все же не то. Не то в наше время надо играть!» Я рассердилась на смелого юношу и решила о театре больше с ним не разговаривать.

В те годы большой популярностью среди революционной молодежи пользовалось стихотворение шлиссельбуржца Тарасова, много лет просидевшего в одиночке. Оно называлось «Тише». Его мне принес молодой композитор Василий Толоконников. В стихотворении рассказывалось, как политический узник встречает морозный рассвет. Последние строчки таковы:

«Тише... здесь многим томиться

Много безрадостных лет.

Здесь, над тюрьмой, разгорится

Бледный, морозный рассвет».

Стихотворение это сильное, глубокое, но читать его в открытых концертах было нельзя. Как-то в гимназии брата устроили концерт. Я выступила там и прочла стихотворение Тарасова. В концерте был и Маяковский. Дня через два после этого мы встретились у нас дома в передней. Рядом с ним стоял скромный белокурый гимназист — Сережа Медведев. Они оба очень одобряли мое выступление в гимназии. «Здорово вы позавчера читали в гимназии, — сказал Маяковский, — сильно... Наш Медведев дрожал как в лихорадке: боялся, как бы вам, артистке императорских театров, не попало за это выступление». И он рассмеялся мальчишеским, раскатистым смехом. «Подождите! — ответила я. — Вот теперь я готовлю „Каменщика“ Валерия Брюсова и стихотворение профессора Петербургского политехнического института Владимира Гессена „Море“. Услышите — посмотрим, что вы скажете!» Оба они стали уговаривать меня прочесть им эти стихи. Я прочла:

«Ночь бушует. На берег, на берег скорей.

Мчится буря на вольном просторе.

И на битву с позором и гнетом цепей

Высылает бойцов своих в море!

Это грозные духи над бездной морской

На конях исполинских несутся;

Их покровы сверкают во тьме белизной

И косматыми складками вьются...

Беспощадные волны на черный утес

Налетают могучею ратью

И пред смертью полны сильных, новых угроз

Предают исполина проклятью!..

И шумит океан, необъятно велик,

Все грозней и сильней непогода!..

И сливается с ней мой восторженный крик:

Свобода! Свобода!»

Маяковский заявил: «Вот это уже лучше, чем „Умирающий лебедь“ или там всякие ваши Зудерманы».

Прошло много лет. Встретилась я с Маяковским снова уже после революции. Шел 1917 год. Года два назад появилась его книга «Облако в штанах». Я, конечно, ее купила и стала читать, но мне было очень трудно привыкнуть к новым для меня рифмам и ритмам и разобраться в содержании и образах этой поэмы. В то же время она очень увлекла и поразила меня своей новизной и необычностью. Я уже перешла во МХТ и была его артисткой почти семь лет. Свой концертный репертуар выбирала я сама — Февральская революция уничтожила царскую цензуру. Я хотела включить «Облако в штанах» в свою программу, но как читать эти стихи — не знала. Автора я нигде не встречала, хотя и слышала о нем много разнообразнейших толков и разговоров. Знала, что он футурист, что, выступая во время многочисленных часто устраиваемых тогда диспутов, он ведет себя скандально и крепко «огрызается» на реплики своих противников. Я боялась, что Маяковский остался таким же, как в юности, резким и озорным. Но я очень хотела услышать, как читает сам автор свои стихи.

И вот однажды я вдруг увидела броскую афишу. «Вечер Футуристов. Начало в 12 часов дня». Афиша висела у кинотеатра «Форум». На ней крупно и ярко было написано от руки печатными буквами: «Поэт Маяковский читает свои стихи». Я тотчас же вошла в кинотеатр «Форум» и прошла в зал. Вместе со мной был и артист Гайдаров, сопровождавший меня во время прогулки.

Зал далеко не был полон, много пустых мест. Верхом на барьере, отделяющем оркестр от публики, с лорнетом в руках, сидел Давид Бурлюк. Рядом с ним — белокурый, кудрявый, веселый Василий Каменский и на белом фоне киноэкрана ярко выделяющийся, в какой-то кофте Маяковский.... Огромный, высокий, с горящими глазами, он читает свои стихи

Голос у него совершенно необыкновенной силы, чудесного тембра. Он ничуть не форсирует звука, а сила огромная!

Все в Маяковском поражало. Все было ново и необычно: мощь голоса и красота тембра, темперамент, и новые слова, и новая форма стиха, и новая форма подачи, одним словом — все. Просто, без всякой напыщенности он как бы говорил с аудиторией. Он нес мысль, согретую горячим чувством, очень убедительно и ярко.

Маяковский закончил чтение. Оно произвело на меня огромное впечатление. В публике раздались жидкие аплодисменты, а потом — свистки и шиканье. Несколько человек возмущенно встали и собрались уходить... И вдруг громкий окрик Маяковского: «Эй! Куда вы! Постойте! Смотрите, Гзовская к нам пришла! К нам пришли представители МХТ!! Оставайтесь! Гзовская сейчас будет нам читать!» Я ответила с места: «Владимир Владимирович, что вы! Я же ваших стихов не читаю». Маяковский махнул рукой, жестом приглашая меня на эстраду, и сказал: «Неважно, читайте все, что хотите!» Поднялся шум. Бурлюк и Каменский захлопали в ладоши: «Просим, просим!» Публика присоединилась к ним. Сама не знаю почему, я вышла на эстраду. Быть может, повлияло убедительное приглашение Маяковского, может быть, вспыхнувшие впечатления давно прошедших дней юности, а возможно, и потому, что я почувствовала симпатию к этим задиристым молодым людям — я и в себе ощущала эту задиристость! Маяковский был очень доволен неожиданным оборотом дела. Ему было по душе это смятение вокруг, нравилось, что «вечер» заканчивается необычно. И я стала читать Блока, Брюсова, Игоря Северянина, «Деревню» Пушкина. Когда я кончила чтение под дружные аплодисменты присутствовавших, Владимир Владимирович публике: «Скоро вы и мои стихи от Гзовской услышите. Она будет их читать».

Маяковский проводил нас до дома. Уже у самого подъезда мы условились о встрече. Маяковский обещал прийти почитать свои стихи и показать, как их надо исполнять.

Недели через две в передней раздался звонок. Вошел Маяковский. В комнате он казался мне еще выше, огромнее, чем в зале «Форума». Он весело сказал: «Ну, вот и встретились снова после стольких лет!» Мы прошли в гостиную, и почти сразу же Маяковский стал у камина и начал читать свои стихи. Одно стихотворение было интереснее другого, все впечатляло. Что он читал? «Послушайте!», «Мама и убитый немцами вечер», «Военно-морская любовь», «Вот так я сделался собакой» и отрывки из «Облака в штанах».

Читая, Маяковский блестяще нес мысль. Содержание каждого его произведения имело свою, особую форму, свою окраску. Он не декламировал, а разговаривал, будучи сам глубоко убежденным и верящим в то, о чем говорил, за что агитировал. Вспоминая теперь об этой встрече, хочется привести его сказанные позднее о самом себе слова — он определял себя правильно, точно:

«Слушайте, товарищи потомки,

Агитатора, горлана-главаря;

Заглуша поэзии потоки,

я шагну через лирические томики,

как живой

с живыми говоря».

Как передам я все то, что так хорошо передавал Маяковский? Он убеждал меня попробовать что-нибудь прочесть. Я попробовала больше для себя, но не была удовлетворена.

Маяковский сказал: «Ну, для первого раза довольно-таки неплохо. Я вижу, что вам понравились мои стихи и, во всяком случае, мое чтение. Уверен, у вас здорово получится. Я скоро зайду к вам опять!»

Как-то снова явился Маяковский, необыкновенно сияющий, и. пожимая мне руку, он громким голосом восклицал: «Вот удалось, так удалось! Такое стихотворение! Я всю дорогу его сам себе на ходу читал. Как только не заорал на всю улицу, удивляюсь!» Стал посреди комнаты и прочел «Наш марш». Я была от него в восторге. Владимир Владимирович сказал: «Ну, если вам так нравится, в чем же дело? Читайте». «Как же я буду читать? — ответила я.— Где текст? Ведь стихи еще не напечатаны?» Маяковский рассмеялся. «Не велика трудность — текст здесь». Он похлопал рукой по своему лбу. «Давайте, я его вам сейчас запишу. Ну, давайте карандаш!» — решительно потребовал он. Мне очень хотелось, чтоб он написал пером, но он быстро сел за письменный стол, взял карандаш — половина карандаша была синяя, половина красная. Маяковский взял тетрадь, которая лежала на столе раскрытой, — в ней был записан исполняемый мною концертный репертуар. Перевернув несколько страниц и отыскав чистую, он начал, сильно нажимая на карандаш, писать. Писал быстро, не отрываясь. За окном было яркое солнце, оно освещало его выразительную голову, лицо. На третьем четверостишии синий карандаш, сломался. Поэт не стал его чинить и продолжал остальное дописывать красным. Поэтому половина стихотворения написана синим карандашом, половина —красным. В конце он сделал поправку — написал сперва «Бодрости пей! Пой!», потом зачеркнул эту строку и переделал: «Радости пей! Пой!»

Я долго хранила черновик — автограф стихотворения Маяковского «Наш марш», потом передала его в Музей Маяковского, где он находится по сей день.

Написав текст стихотворения, Маяковский стал тут же меня учить, как надо его читать. Сначала я читала громко, почти крича. Мне это не понравилось — Маяковский не так исполнял свои стихи. Как же схватить силу и мощь и не впадать в крик?

Поэт сказал: «Дело не в силе и громкости голоса. Давайте весь ваш темперамент, и голос ваш не подкачает».

Мы стали искать, как достигнуть желаемого.

Во-первых, надо было разобраться в словах, расшифровать их смысл. Что значит: «Медленна лет арба?» «Как это «лет арба?» — спросила я, — «Когда говоришь, непонятно!» Маяковский серьезно посмотрел на меня и ответил: «Вот же у Пушкина „телега жизни“ понятна?! Почему же вам у меня непонятна „арба лет“? Разве не ясно? Надо читать просто, от сердца и ярко представлять себе образ. Все дойдет, и все вас поймут».

Я так и сделала. Владимир Владимирович был доволен моими попытками читать его стихи. Тут же мы решили: в первом большом концерте я исполню «Наш марш». Произведения других авторов включать в программу не буду, а из стихов Маяковского прочитаю еще «Военно-морскую любовь», «Последнюю петербургскую сказку» и «Сказку о красной шапочке».

В один из вечеров, когда Маяковский был у нас, он совершенно незабываемо читал свою поэму «Война и мир». Особенно сильное впечатление оставила та часть, где описывается отход наших войск на Ковно.

«Последний на штык насажен.

Наши отходят на Ковно, на сажень

человечьего мяса нашинковано.

И когда затихли все, кто нападали,

лег батальон на батальоне —

выбежала смерть и затанцевала на падали,

балета скелетов безносая Тальони. Танцует.

Ветер из-под носка.

Шевельнул папахи, обласкал на мертвом два волоска,

и дальше — попахивая.

Пятый день

в простреленной голове поезда

выкручивают за изгибом изгиб.

В гниющем вагоне на сорок человек —

четыре ноги».

Тальони и этот образ смерти, танцующей «на падали», эти «четыре ноги» «на сорок человек»! Лаконично и величественно! И все остальное в этой поэме, прочитанное Маяковским, было настолько сильно, настолько наполнено огромным трагизмом что, когда он кончил читать, в комнате долгое время царило молчание.

Вскоре я выступила со стихами Маяковского в концерте, организованном в помещении Камерного театра.

Масса народа... Публика разная — в первых рядах смокинги и вечерние платья дам, а дальше и наверху — молодежь. Я вышла на эстраду и объявила: «Маяковский — стихи». По залу прошел ропот. Кто-то зашикал, призывая к порядку. Я прочла первое стихотворение. Хлопают много, одновременно — шикают. Зал успокаивается. Я опять читаю. Реакция та же. Наконец последнее стихотворение... Тут поднялось что-то невообразимое: свистки, шиканье, стук, аплодисменты, крики «Браво!», «Бис!», возгласы: «Гзовская, что за дрянь вы читаете?» Часть партера вскочила, собираясь уходить, другая часть — молодежь — бежит к рампе и бешено хлопает. Сверху крики: «Бис!» Под этот шум мы с Маяковским вышли под руку из-за кулис, прошли вдоль рампы несколько раз взад и вперед и ушли. Аплодисменты и вызовы продолжались. Я опять вернулась к публике, прочла «Военно-морскую любовь». Это стихотворение приняли все, и скандал утих.

Маяковский был рад, что я в этот вечер, кроме его стихов, никаких других не читала. «Благодарю вас, что в программе не было «салата-оливье», — сказал он.

После этого я часто читала стихи Маяковского, выступая вместе с ним на мебельной фабрике, бывшей Шмидта, на Трехгорной мануфактуре, на Красной Пресне. Рабочая аудитория принимала Маяковского хорошо. Одни его сатирические стихи вызывали у аудитории смех и сочувственные возгласы, например стихи-агитки о Врангеле. Другие заставляли аудиторию быть очень внимательной и настороженной — например «Мама и убитый немцами вечер». Особенным, необыкновенным успехом пользовалось стихотворение «Владимир Ильич!» — оно рассказывало о самом близком рабочей аудитории человеке.

Я продолжала читать Маяковского и в «больших» концертах, и московская публика постепенно привыкала к его поэзии. Его успех рос. <...>

У Владимира Владимировича никогда не было со мной ровных отношений. Его резкость и, я бы сказала, нетерпимость ко всему, что было не так, как он хотел, иногда действовали мне на нервы; его частушки и маленькие плакатные стихи, которые я резко критиковала, вызывали во мне досаду. Он сердился на это, и иногда мы спорили и ссорились, что не мешало нам так же быстро мириться и снова дружить.

Однажды я участвовала в концерте, организованном для воинских частей в Кремле. Это было в феврале 1919 года, в день годовщины Красной Армии. На концерте присутствовал Владимир Ильич Ленин. Он сидел в первом ряду, скрестив руки на груди, прищурив слегка глаза, и очень внимательно смотрел на все, что происходило на сцене.

В этот вечер я читала Пушкина, Некрасова, а закончила стихотворением Маяковского «Наш марш». Как сейчас вижу прищуренные глаза Владимира Ильича, смотревшие на меня во время моего выступления. Он очень аплодировал мне до чтения стихов Маяковского. А после Маяковского он не только не пошевельнул рукой для аплодисментов, но даже как будто еще крепче прижал их к себе.

В антракте между отделениями концерта все исполнители собрались в комнате рядом с залом, там была устроена артистическая. Время было трудное. Нам дали чай в жестяных кружках, кусочки сахара и куски черного хлеба. Тут произошел мой разговор с Владимиром Ильичем.

— Что это вы читали после Пушкина и Некрасова? — спросил меня Владимир Ильич.

— Маяковского, это новый поэт, он очень талантливый.

— Слова какие-то непонятные пуг-паг-пег. — (Владимир Ильич явно хотел спародировать: «Дней бык пег...») и продолжал: — Вы же несомненно талантливы... Читаете с подъемом, задором, увлекательно... Зачем же вам такая поэтическая вычурность?!.. И что это у вашего Маяковского за «летарба» или там... «арбалет»? Какая-то чертовщина! Нельзя ничего понять! Ей-богу, Пушкин и Некрасов лучше! Во сто крат лучше!!

— Извините, Владимир Ильич, но не «арбалет», а вернее — «лет арба»... — и я стала объяснять, как учил меня Маяковский.

— Ну и что же?

— Да то, что у Пушкина есть образ «телега жизни». Так вот, у Пушкина — «телега», у Маяковского — «арба», у Пушкина — «жизни», у Маяковского — «лет»... И ничего преступного в этом нет... Я даже говорю стихами...

— Все это от лукавого!.. Мудрено, мудрено что-то... Нет, читайте лучше Пушкина и Некрасова!

Этот вечер остался на всю жизнь в моей памяти. Очень ярко я помню весь облик Ленина, всю значительность впечатления от него самого. Необыкновенной простотой и умом большого человека веяло от этого гения человечества. Чудесный, незабываемый вечер! Не всем в удел такой вечер выпадает в жизни — читать перед Владимиром Ильичем, да еще потом беседовать с ним.

В. И. Ленин смотрел также некоторые спектакли в МХТ, в частности «На всякого мудреца довольно простоты» А. Н. Островского, и хвалил Крутицкого в исполнении К. С. Станиславского. Об этом мне рассказывал сам Константин Сергеевич. «Пьеса Островского... Старый классический автор, а игра Станиславского звучит по-новому для нас. Этот его генерал открывает очень многое, нам важное, — говорил Владимир Ильич. Это агитка в лучшем смысле!..»

Для меня как чтицы-актрисы было важно, что открыл мне нового Маяковский-поэт. Он раздвинул рамки поэзии за пределы красоты ради красоты. Миниатюры превратил в большие полотна, в картины с разнообразным, всегда волнующим и всегда значительным содержанием. А это требует от чтеца-актера большой насыщенности, он должен располагать огромной душевной клавиатурой, умением жить большими чувствами, только тогда можно читать хорошо произведения Маяковского.

Гзовская О. Встречи с Маяковским // Ольга Владимировна Гзовская: Пути и перепутья. Портреты. Статьи и воспоминания об О. В. Гзовской. М., 1976. С. 257-266.