В то время, когда я встретилась с Александром Александровичем Блоком, все мы, молодые актрисы МХТ, очень увлекались поэзией и часто выступали с чтением стихов в концертах. Вечера поэтов вызывали тогда в Москве огромный интерес. Публика награждала участников восторженными овациями, встречала и провожала их у подъездов. Зал Литературно-художественного кружка бывал переполнен, особенно по вторникам, когда там на традиционных вечерах выступали знаменитые поэты и артисты. Кружок этот организовали представители передовой интеллигенции Москвы — известные артисты московских театров, адвокаты, светила медицинского мира. Они были членами, а некоторые из них и директорами кружка-клуба. Бывали здесь не только люди зрелого возраста, но и молодежь. Некоторые лекции-беседы вызывали шумные прения, споры и приводили к бурным столкновениям, особенно когда на них присутствовали представители нового течения — Вас. Каменский, В. Маяковский, Д. Бурлюк и другие. Их выступлений ждали, к ним готовились, о них много говорили. С интересом следили мы за тем, когда выйдут новые издания В. Брюсова, К. Бальмонта, Игоря Северянина, и торопились их приобрести. Мы спешили первыми выучить и поскорее выступить со стихами на концерте, обновляя свою программу.
Позирующий, грассирующий и витиевато-эстетский, блестяще, особенно как переводчик, владевший стихом Константин Бальмонт; несколько грубоватый и внешне совсем не похожий на поэта Валерий Брюсов (Бальмонт говорил, что он обращается с поэзией, как ландскнехт с пленницей); внешне отдаленно похожий на Оскара Уайльда Игорь Северянин, читавший, напевая, свои стихи на поэзо-концертах, причем каждое стихотворение имело свою, надолго запоминающуюся мелодию.
От всех этих поэтов Блок стоял в стороне, особняком.
Когда я читала его стихи, мною овладевало чувство, точно от них исходил свет. Эта поэзия звала к высокому и прекрасному. Не раз я черпала в ней вдохновение для актерской работы и мысленно пыталась представить себе, какой это человек в жизни? Самого Блока я еще не видала и, как он читал, ни разу не слыхала. Я знала сборники его стихов, много слышала от В. И. Качалова о нем. Вскоре я узнала, что в Москве состоится вечер Блока, на котором он будет читать свои стихи. Я стала внимательно следить за афишами. И вот ранней весной я увидела желанную афишу — Блок выступает в аудитории Политехнического музея. Я пошла на этот вечер.
Зал переполнен. Вышел Блок, очень скромно и строго одетый. Никакой позы, эстрадности, рисовки «на публику». Казалось, она для него не существует. И в тишине напряженного внимания зазвучал его голос, в каждом стихотворении разный. То мягкий и нежный, зовущий и чарующий в лирике, которую он передавал с особым, ему свойственным, «блоковским» темпераментом (стихотворения «Влюбленность», «На островах», «В ресторане», «Незнакомка»); то гневный и властный в таких стихах, как «Демон». Я до сих пор слышу.
«Иди, иди за мной — покорной
И верною моей рабой.
Я на сверкнувший гребень горный
Взлечу уверенно с тобой.
Я пронесу тебя над бездной,
Ее бездонностью дразня.
Твой будет ужас бесполезный —
Лишь вдохновеньем для меня»;
глубоко проникавший в душу каким-то особым металлическим звоном, словно колокол из серебра (в стихах о русской природе, о России). Чувствовалось, как он любит родину, с какой верой обращается к России:
«Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..»
Блок своеобразно рисовал женскую душу, ее стремления, переживания. Стихотворение «На железной дороге» в его исполнении было не только повестью о трагедии женского серд-ца, погибшего от любви, — нет, оно звучало гораздо глубже. Гневно загорались лучисто-серые глаза поэта, они становились черными и смотрели прямо в зал, когда он говорил:
«Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей — довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена — все больно».
И воскресали в памяти образы других женщин, которые погибали в глуши далеких городов и городков, сел и деревень и тратили себя на мелкие, ничтожные дела, а могли бы делать большое и важное.
Пророчески звучало в исполнении Блока стихотворение «Новая Америка». Вся история России проходила перед нами. Мы думали о ее просторах и бесконечных возможностях, видели красоту и силу, что таилась на Руси, и рождалась огромная вера в будущее. Взволнованно, почти восторженно произносил Блок заключительные строки:
«То над степью пустой загорелась
Мне Америки новой звезда!»
Ударение на слове «новой» звучало так, что верилось: не вторением, не подражанием Америке будет Россия, ей назначена иная судьба.
Блок в этот вечер «глаголом жег сердца людей». Выступление окончилось. Аплодисменты... вызовы... овации.
Качалов хотел познакомить меня с Блоком, звал за кулисы. Я не пошла. Побоялась. Я знала по рассказам, какие актрисы нравились ему, знала, что я совсем другая, не «блоковская».
Для меня этот вдохновенный человек поэт, с особенными, то серыми, то черными глазами, скромный и такой значительный — стоял очень высоко, и я боялась, что в закулисном шуме восторгов и всяких, быть может и пошлых, похвал потеряется то, что я несла в своей душе.
Прошло немного времени. Как-то после репетиции в театре ко мне подошел Владимир Иванович Немирович-Данченко и сказал, что хочет поговорить со мной о пьесе, которую собирается ставить. Названия пьесы он не сказал. Я спросила. «Что это за пьеса? Кто автор?» Владимир Иванович, как всегда, таинственно улыбнулся: «Пока секрет. Вы мне почитаете стихи современных поэтов, я послушаю вас, и мы поговорим».
Я очень взволнованно готовилась к этой встрече. Думала весь день, что же буду читать, каких поэтов, что он хочет услышать от меня. Будучи ученицей Константина Сергеевича Станиславского, я участвовала и в постановках Немировича несколько раз. Почти все свои работы с ним я показывала Станиславскому, а тут вдруг Владимир Иванович хочет один меня слушать! Что же мне ему читать? И подумала: раз Немирович выбрал пьесу, она будет серьезная, глубокая, решающая очень сложные проблемы. В работе с Владимиром Ивановичем я всегда ощущала его, как режиссера, идущего больше от ума, чем от сердца. Очень уж он своей манерой работать отличался от Константина Сергеевича, который был весь действие, порыв, огонь, темперамент. Немирович-Данченко, внешне спокойный и редко повышавший голос, объясняя самый горячий, страстный монолог или диалог, говорил медленно. Даже в такой сцене, как сцена Лауры и Дон Гуана или Дон Карлоса в «Каменном госте» Пушкина, он оставался сдержанным. Я решила, что надо читать что-то очень серьезное, с философским уклоном — лирика не подойдет для данного случая.
В восемь часов раздался звонок. Неторопливо, размеренным шагом вошел в комнату Владимир Иванович. Здороваясь, очень внимательно посмотрел мне в глаза; он, конечно, видел, что я волнуюсь. Мы присели, и он сразу спросил: «Ну, так что же вы мне прочтете?» Я прочла «Старый вопрос» Брюсова.
Немирович-Данченко хитро улыбнулся и сказал: «Конечно, для Владимира Ивановича надо читать что-то очень умное. Но, видите ли, на этот раз мне надо увидеть, есть ли у вас то, что надо для героини пьесы, о которой я говорил с вами. Прочтите мне еще что-нибудь Блока». Я прочла «На островах», «Сольвейг», «Девушка пела в церковном хоре» и под конец «На железной дороге».
Владимир Иванович подумал, отпил глоток чая, посмотрел в огонь камина и начал говорить: «Могла бы вас увлечь такая роль, графиня без дымок и вуалей, особенная графиня, средневековая без средневековья, без этикетов, к тому же девушка народа (средние века тут ни при чем), живущая в замке, молодая. Жена старого ревнивца графа». И Немирович-Данченко рассказал содержание пьесы Блока «Роза и Крест». «Мы должны, — говорил он, — сказать исполнением, приемами игры, всей постановкой новое слово. Это пьеса необыкновенная. В ней много свежего, увлекательного. Она должна быть новым этапом нашего театра. Блок — автор особый. Об этом мы много говорили с Константином Сергеевичем, который очень увлечен пьесой. Но между нами была большая борьба, пока он принял Блока и пьесу».
Действительно, Станиславский долго не принимал Блока, особенно раннего — Блока «Балаганчика». Несмотря на большую любовь Блока к Станиславскому и преклонение перед ним как художником, полного взаимопонимания между ними не было. Да и актеры Художественного театра пьесы Блока «Балаганчик», «Король на площади» и даже «Песню Судьбы» считали непонятными, нереалистичными. И вдруг появилась драма «Роза и Крест». Поставить ее в МХТ предложил сам Александр Александрович. Сначала Станиславский принял пьесу настороженно и во время разговоров с Блоком хотел внести в нее кое-какие поправки и переделки. Постановку пьесы взяли на себя Немирович-Данченко и Лужский. Только потом, разобравшись в ней глубже, Станиславский принял энергичное участие в подготовительной работе по оформлению спектакля.
Я сидела, слушала Немировича, и передо мной возникал образ Блока, его выступления в Политехническом музее. Я понимала, про какую горячую лирику говорил Владимир Иванович, чего он хотел от Изоры, боясь «голубых далеких спаленок», которые так часто звучали у многих исполнителей. Они неверно воспринимали и толковали поэзию Блока и окрашивали ее в слезливо-сентиментальные тона, ей несвойственные. Эту ошибку допускают некоторые исполнители произведений Блока, к сожалению, еще и теперь.
Долго говорили мы о новой предполагаемой работе, и я была счастлива, что буду в ней занята. Прощаясь, Владимир Иванович сказал, что Блок приедет читать труппе пьесу. «Надо услышать самого автора», — сказал он. На этом мы расстались.
Я стала ждать дня читки и появления Блока в театре, се МЫ, люди тогдашней России — это был 1916 год, жили в предчувствии, в ожидании чего-то нового, радостного.
Наконец объявили день, когда Блок будет читать пьесу. Роли распределили так: граф Арчимбаут — А. Л. Вишневский, графиня Изора — О. В. Гзовская, Алиса — М. П. Лилина и О. И. Пыжова, Капеллан — В. В. Лужский, Гаэтан — сперва А. Э. Шахалов, а потом В. И. Качалов, Бертран — сперва В. И. Качалов, а потом Н. О. Массалитинов, Алискан — сперва И. Н. Берсенев, потом В. Г. Гайдаров. Декорации и костюмы М. В. Добужинского, музыка М. Ф. Гнесина.
Настал день встречи с автором. Очень немногие из нас знали его лично, поэтому понятно волнение, с которым мы ждали его прихода. Настроение почти у всех приподнятое.
Весеннее утро, ярко освещено солнцем большое фойе Художественного театра. Вся труппа в сборе, ожидаем Блока. Он появился скромный, приветливый. Очень тепло со всеми поздоровался. Видно было, что и он взволнован встречей. Все расселись и приготовились слушать.
После довольно длительной паузы Блок протокольно-сухо произнес название пьесы, перечислил действующих лиц. Опять последовала пауза. Посмотрев поверх всех нас, сидевших за столом, и, точно уносясь куда-то далеко мыслями, Блок прищурил глаза, будто вспоминая что-то, и, не заглядывая в лежащую перед ним пьесу, отрывисто произнес приглушенным голосом: «Двор замка. Сумерки». И зазвучала песня Бертрана:
«Всюду беда и утраты,
Что тебя ждет впереди?
Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди».
Характерна была музыкальная манера его чтения. Глубокий, глуховатый голос Бертрана, резко-крикливый, вульгарный звук речи Алисы, сладкий тенор Алискана, деревянный, точно удары молотка о доску, лишенный всякой гибкости голос графа Арчимбаута и мелодично-страстный — Изоры. Монолог Бертрана говорился словно самому себе: он слегка напевал песню, точно припоминая мелодию, стараясь понять смысл слов... Переход на разговор происходил почти вполголоса, очень просто и значительно, будто человек разбирается в себе, прислушивается к чему-то новому, что его занимает. <...>
В фоне царила напряженная тишина. Глаза всех были устремлены на человека с поднятой головой, с лучистыми голубыми глазами, на вдохновенного певца-поэта. Мы боялись пропустить хоть одно слово, хоть одну интонацию, впитывали все в себя, стремясь проникнуть в глубину произведения.
Блок в это время уже стоял около большого стола, за которым мы сидели. Он читал наизусть, и каждое движение, взгляд ею были значительны: Бертран — плечи и голова опущены, глаза смотрят исподлобья, точно что-то давит шею; Гаэтан — прямой, как стрела, готовый взлететь куда-то, с высоко поднятой головой и лучистым, ясным взглядом. Эти два пластичных образа хорошо запомнились мне. Так ярко и четко Блок их воплощал. При этом все было просто. Театральность, декламация совершенно отсутствовали. Поэт точно переносился в мир своего произведения, героев с их чувствами и страстями. Переходы от слов одного лица к другому были незаметны, ненарочиты, их разделяли паузы, во время которых кончал жить один герой и начинал другой. Они рождались естественно и просто, как переход от стиха к ритмической прозе. Чтение Блока заставляло думать, что иначе не могли говорить эти люди, к уже ясно виделись их походка, глаза, вообще — какие они.
Блок окончил чтение. Наступила особая тишина, словно присутствующие боялись нарушить ту атмосферу творческого вдохновения, которую принес с собой автор. Блок сел, опустил глаза и, спокойно закрыв книгу, глухо произнес: «Конец». Казалось, будто он откуда-то спустился к нам. Он был взволнован. Молчание длилось несколько минут. Потом начались восторженные восклицания и не менее восторженные высказывания. Актеры встали и окружили автора. Пьеса всех увлекла, понравилась — это было ясно. Блок, смущенный и радостный, скромно и сконфуженно принимал похвалы. Станиславский крепко жал ему руку. Подошла к Блоку и я и сказала, как счастлива, что меня назначили на роль Изоры. Он внимательно посмотрел на меня, словно желая убедиться — простая это любезность или я говорю искренне, и ответил: «Да, да, я знаю». Я продолжала: «Мне хотелось бы о многом поговорить с вами, Александр Александрович. Боюсь я этой роли, но очень хочу ее играть». «Что же вас пугает?» — спросил Блок. «Да вот она испанка, а я не знаю, не очень ли я северная. Правда, Мирандолина в „Хозяйке гостиницы“ Гольдони — итальянка, и мне удалась, но Изора — совсем другое! Чтение дало мне очень много, но хочется услышать от автора более подробно о характере и чертах его героини». и
Блок улыбнулся. Мы вышли из фойе и направились к выходу «Вы говорили, — сказал Александр Александрович,— что вас увлекает роль. Ну что ж, давайте создавать этот образ. Я рад, раз вам нравится Изора. А я боялся — ведь сцены короткие и слов не так много». «Дело не в словах, ответила я, — по-моему, важнее то, что между слов, в этом жизнь роли. Паузы во время вашего чтения очень много говорили». Мы вышли на улицу. Тема беседы оставалась та же: как Блок представляет себе Изору? В ней, по его мнению, прежде всего надо искать волнение и порывы молодой женской души, которая томится в высоких стенах тяжелого средневекового замка, такого же тяжелого, как граф Арчимбаут. Ревнивый дурак, муж чужд и далек Изоре. Она — натура одаренная, чувствует природу так, как ее может чувствовать дитя народа. Весна будит в ней стремление вырваться за стены замка в поля и луга. Недаром она так любила, до того как услыхала песнь Гаэтана, играть и резвиться с пажом Алисканом на утренних прогулках в окружающем замок лесу. Подстриженный, разделанный парк — для нее не та природа. Изора не любит ничего искусственного. Не надо думать о средневековом этикете, о стиле и эпохе. Мысли об этом могут засушить актрису, отнять живое. А главное: не думать, что Изора — графиня! Недаром к ней приставлена для обучения этикету и манерам придворная дама Алиса. Естественность, непосредственность — вот что свойственно Изоре. Ее раздражает, что окружающие не понимают ее состояния. Она не умеет объяснить, что с ней случилось после того, как она услыхала песню Странника. Не меланхолией болеет она, как думают окружающие, и вообще она здорова! После песни, услышанной ею на народном празднике мая, в ней родились новые чувства. Но то, чего она ждет, — радость не придет просто и легко. Радость придет через страдание, а потому в этом страдании — радость! Поэтому начало третьей сцены и пение Изоры не должны быть лирически тоскливыми. Глаза ее сверкают, щеки горят, она вся полна горячим воспоминанием о песне Странника.
Я внимательно слушала Блока и тут же спросила о прошлом Изоры: «Как меня учит Константин Сергеевич, нельзя играть настоящего, не зная прошлого». Блок, не раздумывая, быстро ответил: «Изора — дочь швеи. Проезжая местечко Толозанские Муки, граф увидел в окне склоненную над работой женскую головку с прямым пробором. Мать Изоры уступила требованиям графа и выдала ее замуж». Александр Александрович и потом часто упоминал о склоненной над работой женской головке. Во время его пребывания в Бельгии ему нравились склоненные женские головы, когда мастерицы плели кружева. В этом он находил большую поэзию женственности.
Я пришла домой. Мысли роились в моей голове и тревожили.
Позвонил Станиславский. Спросил о моих впечатлениях. Я сказала, что в восторге от Блока и контакт с автором, как мне кажется, найден. По словам Константина Сергеевича, работа предстояла интересная, творческая и должна была дать мне как актрисе много нового. Станиславский сказал, что долго внутренне не принимал Блока, но теперь Блок его увлекает.
Появление пьесы Блока в Художественном театре стало большим событием. До этого в театре, правда, шли пьесы в стихах, но, как правило, это были переводы. Блок для всех нас был настоящим современным русским поэтом, несшим в себе традиции Пушкина, достойным его преемником. Стихотворная форма у Блока была доведена до совершенства. Огромная глубина духа, ощущение больших человеческих страстей передавались в его творениях с большой силой.
Блок оставался в Москве неделю-полторы, потом уезжал. Значительная часть работы проходила в его отсутствие. Но он вновь возвращался, и мы много говорили о роли Изоры и о пьесе вообще, но не в театре, а во время наших длительных прогулок по городу.
Блок очень любил московские старинные улочки и переулки. Проходя как-то по одному из них, он посмотрел на маленькую церковку. В церковном дворике играли мальчики, зеленые березы кивали молодыми ветвями, на них весело щебетали птицы, а сквозь стекла церковных окон виднелись огоньки свечей. Блок улыбнулся и сказал: «Вот странно — ношу фамилию Блок, а весь я такой русский. Люблю эти маленькие сады около одноэтажных деревянных домишек, особенно когда их освещает заходящее весеннее солнце, а у окон некоторых из них распускаются и цветут деревья вишен и яблонь».
Другой раз, помню, указав на большую развесистую яблоню всю в весенних белых цветах, Блок сказал: «Вот, смотрите, под такой яблоней несет свою сторожевую службу верный Бертран, и под ней он умирает у окна Изоры». И столько любви и нежности вспыхнуло в его лучистых глазах, когда он произнес, «верный Бертран».
Меня очень захватило то, что сказал Блок. Я залюбовалась яблоней, но вдруг меня поразила мысль: а откуда же сорвет розу Изора, чтобы отдать Страннику? Блок очень рассердился. «Розы вьются по стенам около окна Изоры, — возразил он, — а яблоневое дерево растет у стены замка». И он начал подробно рассказывать мне, какое окно у Изоры, где растет яблоня, как пробегают по небу тучки, когда она смотрит в окно. Он рассказывал так оживленно, что казалось, будто он жил в этом замке. Его раздражали мои уточнения, ему хотелось, чтобы я как исполнительница роли Изоры представляла так же, как и он, и замок, и яблоню, и все вокруг. Тогда же я сказала Блоку, что мне недостает для Изоры, в темнице перед появлением призрака, монолога — призыва, ожидания, мольбы, чтобы Странник пришел. Молодая, земная Изора должна высказать свой порыв. Для нее Странник не призрак, а живой чудесный певец, зовущий через страдания к радости, но не к беспредметной радости, а к радости любви, которую она хочет познать. Ее пугает крест, и не молиться хочет она Страннику, не к молитве зовет его песня! Для нее его зов открывает новый мир чувств, порывов, которые до этого спали в ее душе. Эта мысль понравилась Блоку, и он обещал подумать о сказанном мною.
Александр Александрович был в восторге от атмосферы репетиций. Он говорил: «Я никогда ни в одном театре не видел такой работы, актеры приходят, как на праздник».
Во время одной из репетиций я получила от Блока томик его «Театра», где была напечатана «Роза и Крест», с трогательной надписью: «Ольге Владимировне Гзовской — Изоре — на память о прекрасных днях марта и апреля 1916 года».
<...>
В чтении автора ясно чувствовалось, кто из героев им любим, кого он презирает и к кому относится со снисходительной иронией. Конечно, его любимцем был Бертран; в него он вкладывал, если можно так сказать, всю свою большую душу поэта; почти рядом с ним шел Гаэтан, и никому, кроме В. И. Качалова, не удалось потом так передать этот образ, как передавал его сам Блок. Когда он читал второе действие и произносил слова Гаэтана, лицо его преображалось, глаза становились синими, а голос, сохраняя свою простоту, без всякого нажима звучал призывно и мощно. Вероятно, такими были те талантливые труверы и менестрели, о которых мы знаем из народных сказаний и древних саг.
Захватывали в чтении Блока необыкновенная эмоциональность, своеобразный темперамент, тонкий рисунок образов, и этому не мешал блоковский несколько глуховатый тембр голоса и не совсем чистое произношение буквы «с».
Очень интересно передавал Блок начало второй сцены второго действия. Она начинается с середины фразы и звучит как продолжение сказки, действие которой уже шло задолго до поднятия занавеса. Создавалось впечатление, что Гаэтан рассказывает ее Бертрану весь вечер, а теперь, ночью, мы слышим ее в самом разгаре. Становилось понятным увлечение Изоры песней такого человека, как Гаэтан: неотразимое обаяние, беспредельная фантазия влекли слушателей к нему.
Паж Алискан, похожий, по словам Блока, на благоуханный цветок нарцисса, с теноровыми нотами голоса, дышащий земной страстью, — полная противоположность Гаэтана, но в своем роде он тоже пленителен. В какой-то мере он оправдывал проснувшуюся к нему страсть Изоры. Очень хороша в пьесе ночь, которую проводит Алискан в капелле перед посвящением его в рыцари. Эта сцена очень удавалась Гайдарову, и Немирович и Блок были довольны. Актеру удалось найти соединение суеверия и веры без какого-либо фанатизма, все шло от молодого увлечения Алискана, от мысли, что он из пажа завтра превратится в рыцаря, из мальчика станет взрослым мужчиной; его увлекает и одежда и головной убор; всем этим он любуется и гордится. Читая, Блок очень тонко передавал сцену свидания Алискана и Изоры у окна, когда паж не знает, как попасть к ней, и верный, израненный Бертран подставляет ему свои плечи вместо лестницы, за что Алискан вежливо благодарит его (в такую минуту паж не забыл придворного этикета!). Это слово благодарности раскрывало замысел автора и его ироническое отношение к Алискану.
Трагически звучал монолог Бертрана перед смертью. Истекая кровью он начинает понимать, как страдание может стать радостью, когда умираешь для любимого человека. Особенный смысл заключался также в том, что все это происходило на фоне пошлого свидания Алисы и Капеллана.
Один Бертран благороден и смел и понял песню Гаэтана по-настоящему, все же остальные применили ее к себе, как кому было удобно. Смерть Бертрана так трогательна и величественна, что даже Изора, полная земной и страстной любви к Алискану, теперь поняла, какого верного друга потеряла, и горько оплакивает его кончину.
Основой пьесы «Роза и Крест», по мысли автора, была драма Бертрана-человека. Этот «серый герой» жертвует жизнью ради настоящего большого чувства; он любит людей, он ждет и верит, что для них придет лучшая жизнь.
Встречи и беседы с Блоком помогали мне раскрыть образ Изоры; постепенно родилась ее биография: испанка, дочь бедной швеи, росла без отца, волевая, крепкая натура, способная на борьбу, много выше окружающих ее людей, в ней живут настоящие чувства и наряду с детской непосредственностью есть своеобразная мудрость взрослого человека.
Исполнение этой роли не должно быть мечтательно-однотонным, «на голосе инженю». Нет, это героиня, она вся связана с природой, и силы ее просыпаются с приходом весны. Она не бредит в полусне, оттого ее так сердит, когда ее состояние называют меланхолией. Мы условились с автором, что о сне, который Изора рассказывает Алисе, несмотря на такие слова, как «сплю я в лунном луче», следует говорить как о яви; весь монолог нужно произносить знойным, горячим голосом, чувствуя пряный воздух юга. В этот момент в ней пробуждаются чувства женщины, которые приходят на смену девичьим мечтам.
<...>
Во время встреч с Александром Александровичем мы говорили не только о его пьесе и о моей роли. Я помню его высказывания о других произведениях, шедших в Художественном театре. Например, о пьесах Чехова. Он находил, что исполнение их и постановка прекрасны, но Чехов не был в числе любимых его драматургов. Не знаю почему, Блок очень хотел, чтобы я познакомилась с Андреем Белым, и спрашивал, почему я не читаю его стихов. Я прямо ответила: «Не люблю его, он мне не нравится, я его не чувствую». «Вам надо узнать его поближе, — сказал он, — и вы свое мнение измените».
Моей работе Блок уделял много внимания. Помогал советами, писал мне очень интересные письма. В одном из них (от 26 мая 1916 года) он дает мне ценные советы по роли Изоры.
Чтобы было понятнее, чего он хотел от меня, я должна рассказать о пародиях и имитациях, которые так любил Константин Сергеевич Станиславский. Так, я показывала петербургскую аристократку, которая рассуждает о пушкинском спектакле на гастролях Художественного театра в Петербурге, англичанку-туристку, осматривающую галереи Ватикана, продавщиц в парижском, венском или берлинском магазинах и т. д. В этих сценках все рождалось само собой, непринужденно и свободно. Показывала я их только в интимном кругу. Вот этой свободы и хотел от меня Блок в исполнении Изоры. Не «нажимать», не «играть», а жить, как дети в игре, как персонажи в моих пародиях. Он считал, что надо импровизировать, верить в правду чувств, и тогда все получится. Эти указания очень помогли мне, например, в сцене в башне, где Изора и Алиса затевают любовную игру, точно Изора пришла в церковь и там ее ждет влюбленный рыцарь, и благодаря словам молитвенника ведется объяснение в любви.
По поводу нашей дружбы с Блоком было много разговоров в театре и всякого рода шуток. А однажды на репетиции Станиславский, обращаясь к присутствующим, спросил: «Отгадайте загадку: что общего между Ольгой Владимировной Гзовской и Россией?» И, лукаво улыбаясь, сам ответил: «И та и другая блокированы». Присутствующие весело рассмеялись, а я была очень смущена.
<...>
То что писал Блок о своей встрече с Константином Сергеевичем Станиславским в 1913 году, не похоже на их отношения периода репетиций 1916–1917 годов. Два больших художника стремились понять друг друга и создать настоящее произведение искусства. Несмотря на то, что репетиции проходили успешно, «Роза и Крест» спектаклем Художественного театра не стала. Причиной этого были совсем неожиданные обстоятельства. Из театра выбыли В. И. Качалов (Гаэтан) и Н. О. Массалитинов (Бертран), отрезанные от Москвы во время летних гастролей на юге деникинским фронтом; я, как уже писала, перешла в Малый театр. Кроме того, Станиславского не очень удовлетворяли декорации М. В. Добужинского. К тому же он уже решил ставить байроновского «Каина», считая, что эта пьеса более отвечает требованиям времени.
Узнав, что «Роза и Крест» не пойдет в МХТ, Блок, очень огорченный, вынужден был передать пьесу в другой театр...
Гзовская О. Александр Александрович Блок // Ольга Владимировна Гзовская: Пути и перепутья. Портреты. Статьи и воспоминания об О. В. Гзовской. М., 1976. C. 243-256.