Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
И Россия, и Гзовская блокированы

В то время, когда я встретилась с Александром Александровичем Блоком, все мы, молодые актрисы МХТ, очень увлекались поэзией и часто выступали с чтением стихов в концертах. Вечера поэтов вызывали тогда в Москве огромный интерес. Публика награждала участников восторженными овациями, встречала и провожала их у подъездов. Зал Литературно-художественного кружка бывал переполнен, особенно по вторникам, когда там на традиционных вечерах выступали знаменитые поэты и артисты. Кружок этот организовали представители передовой интеллигенции Москвы — известные артисты московских театров, адвокаты, светила медицинского мира. Они были членами, а некоторые из них и директорами кружка-клуба. Бывали здесь не только люди зрелого возраста, но и молодежь. Некоторые лекции-беседы вызывали шумные прения, споры и приводили к бурным столкновениям, особенно когда на них присутствовали представители нового течения — Вас. Каменский, В. Маяковский, Д. Бурлюк и другие. Их выступлений ждали, к ним готовились, о них много говорили. С интересом следили мы за тем, когда выйдут новые издания В. Брюсова, К. Бальмонта, Игоря Северянина, и торопились их приобрести. Мы спешили первыми выучить и поскорее выступить со стихами на концерте, обновляя свою программу.

Позирующий, грассирующий и витиевато-эстетский, блестяще, особенно как переводчик, владевший стихом Константин Бальмонт; несколько грубоватый и внешне совсем не похожий на поэта Валерий Брюсов (Бальмонт говорил, что он обращается с поэзией, как ландскнехт с пленницей); внешне отдаленно похожий на Оскара Уайльда Игорь Северянин, читавший, напевая, свои стихи на поэзо-концертах, причем каждое стихотворение имело свою, надолго запоминающуюся мелодию.

От всех этих поэтов Блок стоял в стороне, особняком.

Когда я читала его стихи, мною овладевало чувство, точно от них исходил свет. Эта поэзия звала к высокому и прекрасному. Не раз я черпала в ней вдохновение для актерской работы и мысленно пыталась представить себе, какой это человек в жизни? Самого Блока я еще не видала и, как он читал, ни разу не слыхала. Я знала сборники его стихов, много слышала от В. И. Качалова о нем. Вскоре я узнала, что в Москве состоится вечер Блока, на котором он будет читать свои стихи. Я стала внимательно следить за афишами. И вот ранней весной я увидела желанную афишу — Блок выступает в аудитории Политехнического музея. Я пошла на этот вечер.

Зал переполнен. Вышел Блок, очень скромно и строго одетый. Никакой позы, эстрадности, рисовки «на публику». Казалось, она для него не существует. И в тишине напряженного внимания зазвучал его голос, в каждом стихотворении разный. То мягкий и нежный, зовущий и чарующий в лирике, которую он передавал с особым, ему свойственным, «блоковским» темпераментом (стихотворения «Влюбленность», «На островах», «В ресторане», «Незнакомка»); то гневный и властный в таких стихах, как «Демон». Я до сих пор слышу.

«Иди, иди за мной — покорной
И верною моей рабой.
Я на сверкнувший гребень горный
Взлечу уверенно с тобой.
Я пронесу тебя над бездной,
Ее бездонностью дразня.
Твой будет ужас бесполезный —
Лишь вдохновеньем для меня»;

глубоко проникавший в душу каким-то особым металлическим звоном, словно колокол из серебра (в стихах о русской природе, о России). Чувствовалось, как он любит родину, с какой верой обращается к России:

«Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..»

Блок своеобразно рисовал женскую душу, ее стремления, переживания. Стихотворение «На железной дороге» в его исполнении было не только повестью о трагедии женского серд-ца, погибшего от любви, — нет, оно звучало гораздо глубже. Гневно загорались лучисто-серые глаза поэта, они становились черными и смотрели прямо в зал, когда он говорил:

«Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей — довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена — все больно».

И воскресали в памяти образы других женщин, которые погибали в глуши далеких городов и городков, сел и деревень и тратили себя на мелкие, ничтожные дела, а могли бы делать большое и важное.

Пророчески звучало в исполнении Блока стихотворение «Новая Америка». Вся история России проходила перед нами. Мы думали о ее просторах и бесконечных возможностях, видели красоту и силу, что таилась на Руси, и рождалась огромная вера в будущее. Взволнованно, почти восторженно произносил Блок заключительные строки:

«То над степью пустой загорелась
Мне Америки новой звезда!»

Ударение на слове «новой» звучало так, что верилось: не вторением, не подражанием Америке будет Россия, ей назначена иная судьба.

Блок в этот вечер «глаголом жег сердца людей». Выступление окончилось. Аплодисменты... вызовы... овации.

Качалов хотел познакомить меня с Блоком, звал за кулисы. Я не пошла. Побоялась. Я знала по рассказам, какие актрисы нравились ему, знала, что я совсем другая, не «блоковская».

Для меня этот вдохновенный человек поэт, с особенными, то серыми, то черными глазами, скромный и такой значительный — стоял очень высоко, и я боялась, что в закулисном шуме восторгов и всяких, быть может и пошлых, похвал потеряется то, что я несла в своей душе.

Прошло немного времени. Как-то после репетиции в театре ко мне подошел Владимир Иванович Немирович-Данченко и сказал, что хочет поговорить со мной о пьесе, которую собирается ставить. Названия пьесы он не сказал. Я спросила. «Что это за пьеса? Кто автор?» Владимир Иванович, как всегда, таинственно улыбнулся: «Пока секрет. Вы мне почитаете стихи современных поэтов, я послушаю вас, и мы поговорим».

Я очень взволнованно готовилась к этой встрече. Думала весь день, что же буду читать, каких поэтов, что он хочет услышать от меня. Будучи ученицей Константина Сергеевича Станиславского, я участвовала и в постановках Немировича несколько раз. Почти все свои работы с ним я показывала Станиславскому, а тут вдруг Владимир Иванович хочет один меня слушать! Что же мне ему читать? И подумала: раз Немирович выбрал пьесу, она будет серьезная, глубокая, решающая очень сложные проблемы. В работе с Владимиром Ивановичем я всегда ощущала его, как режиссера, идущего больше от ума, чем от сердца. Очень уж он своей манерой работать отличался от Константина Сергеевича, который был весь действие, порыв, огонь, темперамент. Немирович-Данченко, внешне спокойный и редко повышавший голос, объясняя самый горячий, страстный монолог или диалог, говорил медленно. Даже в такой сцене, как сцена Лауры и Дон Гуана или Дон Карлоса в «Каменном госте» Пушкина, он оставался сдержанным. Я решила, что надо читать что-то очень серьезное, с философским уклоном — лирика не подойдет для данного случая.

В восемь часов раздался звонок. Неторопливо, размеренным шагом вошел в комнату Владимир Иванович. Здороваясь, очень внимательно посмотрел мне в глаза; он, конечно, видел, что я волнуюсь. Мы присели, и он сразу спросил: «Ну, так что же вы мне прочтете?» Я прочла «Старый вопрос» Брюсова.

Немирович-Данченко хитро улыбнулся и сказал: «Конечно, для Владимира Ивановича надо читать что-то очень умное. Но, видите ли, на этот раз мне надо увидеть, есть ли у вас то, что надо для героини пьесы, о которой я говорил с вами. Прочтите мне еще что-нибудь Блока». Я прочла «На островах», «Сольвейг», «Девушка пела в церковном хоре» и под конец «На железной дороге».

Владимир Иванович подумал, отпил глоток чая, посмотрел в огонь камина и начал говорить: «Могла бы вас увлечь такая роль, графиня без дымок и вуалей, особенная графиня, средневековая без средневековья, без этикетов, к тому же девушка народа (средние века тут ни при чем), живущая в замке, молодая. Жена старого ревнивца графа». И Немирович-Данченко рассказал содержание пьесы Блока «Роза и Крест». «Мы должны, — говорил он, — сказать исполнением, приемами игры, всей постановкой новое слово. Это пьеса необыкновенная. В ней много свежего, увлекательного. Она должна быть новым этапом нашего театра. Блок — автор особый. Об этом мы много говорили с Константином Сергеевичем, который очень увлечен пьесой. Но между нами была большая борьба, пока он принял Блока и пьесу».

Действительно, Станиславский долго не принимал Блока, особенно раннего — Блока «Балаганчика». Несмотря на большую любовь Блока к Станиславскому и преклонение перед ним как художником, полного взаимопонимания между ними не было. Да и актеры Художественного театра пьесы Блока «Балаганчик», «Король на площади» и даже «Песню Судьбы» считали непонятными, нереалистичными. И вдруг появилась драма «Роза и Крест». Поставить ее в МХТ предложил сам Александр Александрович. Сначала Станиславский принял пьесу настороженно и во время разговоров с Блоком хотел внести в нее кое-какие поправки и переделки. Постановку пьесы взяли на себя Немирович-Данченко и Лужский. Только потом, разобравшись в ней глубже, Станиславский принял энергичное участие в подготовительной работе по оформлению спектакля.

Я сидела, слушала Немировича, и передо мной возникал образ Блока, его выступления в Политехническом музее. Я понимала, про какую горячую лирику говорил Владимир Иванович, чего он хотел от Изоры, боясь «голубых далеких спаленок», которые так часто звучали у многих исполнителей. Они неверно воспринимали и толковали поэзию Блока и окрашивали ее в слезливо-сентиментальные тона, ей несвойственные. Эту ошибку допускают некоторые исполнители произведений Блока, к сожалению, еще и теперь.

Долго говорили мы о новой предполагаемой работе, и я была счастлива, что буду в ней занята. Прощаясь, Владимир Иванович сказал, что Блок приедет читать труппе пьесу. «Надо услышать самого автора», — сказал он. На этом мы расстались.

Я стала ждать дня читки и появления Блока в театре, се МЫ, люди тогдашней России — это был 1916 год, жили в предчувствии, в ожидании чего-то нового, радостного.

Наконец объявили день, когда Блок будет читать пьесу. Роли распределили так: граф Арчимбаут — А. Л. Вишневский, графиня Изора — О. В. Гзовская, Алиса — М. П. Лилина и О. И. Пыжова, Капеллан — В. В. Лужский, Гаэтан — сперва А. Э. Шахалов, а потом В. И. Качалов, Бертран — сперва В. И. Качалов, а потом Н. О. Массалитинов, Алискан — сперва И. Н. Берсенев, потом В. Г. Гайдаров. Декорации и костюмы М. В. Добужинского, музыка М. Ф. Гнесина.

Настал день встречи с автором. Очень немногие из нас знали его лично, поэтому понятно волнение, с которым мы ждали его прихода. Настроение почти у всех приподнятое.

Весеннее утро, ярко освещено солнцем большое фойе Художественного театра. Вся труппа в сборе, ожидаем Блока. Он появился скромный, приветливый. Очень тепло со всеми поздоровался. Видно было, что и он взволнован встречей. Все расселись и приготовились слушать.

После довольно длительной паузы Блок протокольно-сухо произнес название пьесы, перечислил действующих лиц. Опять последовала пауза. Посмотрев поверх всех нас, сидевших за столом, и, точно уносясь куда-то далеко мыслями, Блок прищурил глаза, будто вспоминая что-то, и, не заглядывая в лежащую перед ним пьесу, отрывисто произнес приглушенным голосом: «Двор замка. Сумерки». И зазвучала песня Бертрана:

«Всюду беда и утраты,
Что тебя ждет впереди?
Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди».

Характерна была музыкальная манера его чтения. Глубокий, глуховатый голос Бертрана, резко-крикливый, вульгарный звук речи Алисы, сладкий тенор Алискана, деревянный, точно удары молотка о доску, лишенный всякой гибкости голос графа Арчимбаута и мелодично-страстный — Изоры. Монолог Бертрана говорился словно самому себе: он слегка напевал песню, точно припоминая мелодию, стараясь понять смысл слов... Переход на разговор происходил почти вполголоса, очень просто и значительно, будто человек разбирается в себе, прислушивается к чему-то новому, что его занимает. <...>

В фоне царила напряженная тишина. Глаза всех были устремлены на человека с поднятой головой, с лучистыми голубыми глазами, на вдохновенного певца-поэта. Мы боялись пропустить хоть одно слово, хоть одну интонацию, впитывали все в себя, стремясь проникнуть в глубину произведения.

Блок в это время уже стоял около большого стола, за которым мы сидели. Он читал наизусть, и каждое движение, взгляд ею были значительны: Бертран — плечи и голова опущены, глаза смотрят исподлобья, точно что-то давит шею; Гаэтан — прямой, как стрела, готовый взлететь куда-то, с высоко поднятой головой и лучистым, ясным взглядом. Эти два пластичных образа хорошо запомнились мне. Так ярко и четко Блок их воплощал. При этом все было просто. Театральность, декламация совершенно отсутствовали. Поэт точно переносился в мир своего произведения, героев с их чувствами и страстями. Переходы от слов одного лица к другому были незаметны, ненарочиты, их разделяли паузы, во время которых кончал жить один герой и начинал другой. Они рождались естественно и просто, как переход от стиха к ритмической прозе. Чтение Блока заставляло думать, что иначе не могли говорить эти люди, к уже ясно виделись их походка, глаза, вообще — какие они.

Блок окончил чтение. Наступила особая тишина, словно присутствующие боялись нарушить ту атмосферу творческого вдохновения, которую принес с собой автор. Блок сел, опустил глаза и, спокойно закрыв книгу, глухо произнес: «Конец». Казалось, будто он откуда-то спустился к нам. Он был взволнован. Молчание длилось несколько минут. Потом начались восторженные восклицания и не менее восторженные высказывания. Актеры встали и окружили автора. Пьеса всех увлекла, понравилась — это было ясно. Блок, смущенный и радостный, скромно и сконфуженно принимал похвалы. Станиславский крепко жал ему руку. Подошла к Блоку и я и сказала, как счастлива, что меня назначили на роль Изоры. Он внимательно посмотрел на меня, словно желая убедиться — простая это любезность или я говорю искренне, и ответил: «Да, да, я знаю». Я продолжала: «Мне хотелось бы о многом поговорить с вами, Александр Александрович. Боюсь я этой роли, но очень хочу ее играть». «Что же вас пугает?» — спросил Блок. «Да вот она испанка, а я не знаю, не очень ли я северная. Правда, Мирандолина в „Хозяйке гостиницы“ Гольдони — итальянка, и мне удалась, но Изора — совсем другое! Чтение дало мне очень много, но хочется услышать от автора более подробно о характере и чертах его героини». и

Блок улыбнулся. Мы вышли из фойе и направились к выходу «Вы говорили, — сказал Александр Александрович,— что вас увлекает роль. Ну что ж, давайте создавать этот образ. Я рад, раз вам нравится Изора. А я боялся — ведь сцены короткие и слов не так много». «Дело не в словах, ответила я, — по-моему, важнее то, что между слов, в этом жизнь роли. Паузы во время вашего чтения очень много говорили». Мы вышли на улицу. Тема беседы оставалась та же: как Блок представляет себе Изору? В ней, по его мнению, прежде всего надо искать волнение и порывы молодой женской души, которая томится в высоких стенах тяжелого средневекового замка, такого же тяжелого, как граф Арчимбаут. Ревнивый дурак, муж чужд и далек Изоре. Она — натура одаренная, чувствует природу так, как ее может чувствовать дитя народа. Весна будит в ней стремление вырваться за стены замка в поля и луга. Недаром она так любила, до того как услыхала песнь Гаэтана, играть и резвиться с пажом Алисканом на утренних прогулках в окружающем замок лесу. Подстриженный, разделанный парк — для нее не та природа. Изора не любит ничего искусственного. Не надо думать о средневековом этикете, о стиле и эпохе. Мысли об этом могут засушить актрису, отнять живое. А главное: не думать, что Изора — графиня! Недаром к ней приставлена для обучения этикету и манерам придворная дама Алиса. Естественность, непосредственность — вот что свойственно Изоре. Ее раздражает, что окружающие не понимают ее состояния. Она не умеет объяснить, что с ней случилось после того, как она услыхала песню Странника. Не меланхолией болеет она, как думают окружающие, и вообще она здорова! После песни, услышанной ею на народном празднике мая, в ней родились новые чувства. Но то, чего она ждет, — радость не придет просто и легко. Радость придет через страдание, а потому в этом страдании — радость! Поэтому начало третьей сцены и пение Изоры не должны быть лирически тоскливыми. Глаза ее сверкают, щеки горят, она вся полна горячим воспоминанием о песне Странника.

Я внимательно слушала Блока и тут же спросила о прошлом Изоры: «Как меня учит Константин Сергеевич, нельзя играть настоящего, не зная прошлого». Блок, не раздумывая, быстро ответил: «Изора — дочь швеи. Проезжая местечко Толозанские Муки, граф увидел в окне склоненную над работой женскую головку с прямым пробором. Мать Изоры уступила требованиям графа и выдала ее замуж». Александр Александрович и потом часто упоминал о склоненной над работой женской головке. Во время его пребывания в Бельгии ему нравились склоненные женские головы, когда мастерицы плели кружева. В этом он находил большую поэзию женственности.

Я пришла домой. Мысли роились в моей голове и тревожили.

Позвонил Станиславский. Спросил о моих впечатлениях. Я сказала, что в восторге от Блока и контакт с автором, как мне кажется, найден. По словам Константина Сергеевича, работа предстояла интересная, творческая и должна была дать мне как актрисе много нового. Станиславский сказал, что долго внутренне не принимал Блока, но теперь Блок его увлекает.

Появление пьесы Блока в Художественном театре стало большим событием. До этого в театре, правда, шли пьесы в стихах, но, как правило, это были переводы. Блок для всех нас был настоящим современным русским поэтом, несшим в себе традиции Пушкина, достойным его преемником. Стихотворная форма у Блока была доведена до совершенства. Огромная глубина духа, ощущение больших человеческих страстей передавались в его творениях с большой силой.

Блок оставался в Москве неделю-полторы, потом уезжал. Значительная часть работы проходила в его отсутствие. Но он вновь возвращался, и мы много говорили о роли Изоры и о пьесе вообще, но не в театре, а во время наших длительных прогулок по городу.

Блок очень любил московские старинные улочки и переулки. Проходя как-то по одному из них, он посмотрел на маленькую церковку. В церковном дворике играли мальчики, зеленые березы кивали молодыми ветвями, на них весело щебетали птицы, а сквозь стекла церковных окон виднелись огоньки свечей. Блок улыбнулся и сказал: «Вот странно — ношу фамилию Блок, а весь я такой русский. Люблю эти маленькие сады около одноэтажных деревянных домишек, особенно когда их освещает заходящее весеннее солнце, а у окон некоторых из них распускаются и цветут деревья вишен и яблонь».

Другой раз, помню, указав на большую развесистую яблоню всю в весенних белых цветах, Блок сказал: «Вот, смотрите, под такой яблоней несет свою сторожевую службу верный Бертран, и под ней он умирает у окна Изоры». И столько любви и нежности вспыхнуло в его лучистых глазах, когда он произнес, «верный Бертран».

Меня очень захватило то, что сказал Блок. Я залюбовалась яблоней, но вдруг меня поразила мысль: а откуда же сорвет розу Изора, чтобы отдать Страннику? Блок очень рассердился. «Розы вьются по стенам около окна Изоры, — возразил он, — а яблоневое дерево растет у стены замка». И он начал подробно рассказывать мне, какое окно у Изоры, где растет яблоня, как пробегают по небу тучки, когда она смотрит в окно. Он рассказывал так оживленно, что казалось, будто он жил в этом замке. Его раздражали мои уточнения, ему хотелось, чтобы я как исполнительница роли Изоры представляла так же, как и он, и замок, и яблоню, и все вокруг. Тогда же я сказала Блоку, что мне недостает для Изоры, в темнице перед появлением призрака, монолога — призыва, ожидания, мольбы, чтобы Странник пришел. Молодая, земная Изора должна высказать свой порыв. Для нее Странник не призрак, а живой чудесный певец, зовущий через страдания к радости, но не к беспредметной радости, а к радости любви, которую она хочет познать. Ее пугает крест, и не молиться хочет она Страннику, не к молитве зовет его песня! Для нее его зов открывает новый мир чувств, порывов, которые до этого спали в ее душе. Эта мысль понравилась Блоку, и он обещал подумать о сказанном мною.

Александр Александрович был в восторге от атмосферы репетиций. Он говорил: «Я никогда ни в одном театре не видел такой работы, актеры приходят, как на праздник».

Во время одной из репетиций я получила от Блока томик его «Театра», где была напечатана «Роза и Крест», с трогательной надписью: «Ольге Владимировне Гзовской — Изоре — на память о прекрасных днях марта и апреля 1916 года».

<...>

В чтении автора ясно чувствовалось, кто из героев им любим, кого он презирает и к кому относится со снисходительной иронией. Конечно, его любимцем был Бертран; в него он вкладывал, если можно так сказать, всю свою большую душу поэта; почти рядом с ним шел Гаэтан, и никому, кроме В. И. Качалова, не удалось потом так передать этот образ, как передавал его сам Блок. Когда он читал второе действие и произносил слова Гаэтана, лицо его преображалось, глаза становились синими, а голос, сохраняя свою простоту, без всякого нажима звучал призывно и мощно. Вероятно, такими были те талантливые труверы и менестрели, о которых мы знаем из народных сказаний и древних саг.

Захватывали в чтении Блока необыкновенная эмоциональность, своеобразный темперамент, тонкий рисунок образов, и этому не мешал блоковский несколько глуховатый тембр голоса и не совсем чистое произношение буквы «с».

Очень интересно передавал Блок начало второй сцены второго действия. Она начинается с середины фразы и звучит как продолжение сказки, действие которой уже шло задолго до поднятия занавеса. Создавалось впечатление, что Гаэтан рассказывает ее Бертрану весь вечер, а теперь, ночью, мы слышим ее в самом разгаре. Становилось понятным увлечение Изоры песней такого человека, как Гаэтан: неотразимое обаяние, беспредельная фантазия влекли слушателей к нему.

Паж Алискан, похожий, по словам Блока, на благоуханный цветок нарцисса, с теноровыми нотами голоса, дышащий земной страстью, — полная противоположность Гаэтана, но в своем роде он тоже пленителен. В какой-то мере он оправдывал проснувшуюся к нему страсть Изоры. Очень хороша в пьесе ночь, которую проводит Алискан в капелле перед посвящением его в рыцари. Эта сцена очень удавалась Гайдарову, и Немирович и Блок были довольны. Актеру удалось найти соединение суеверия и веры без какого-либо фанатизма, все шло от молодого увлечения Алискана, от мысли, что он из пажа завтра превратится в рыцаря, из мальчика станет взрослым мужчиной; его увлекает и одежда и головной убор; всем этим он любуется и гордится. Читая, Блок очень тонко передавал сцену свидания Алискана и Изоры у окна, когда паж не знает, как попасть к ней, и верный, израненный Бертран подставляет ему свои плечи вместо лестницы, за что Алискан вежливо благодарит его (в такую минуту паж не забыл придворного этикета!). Это слово благодарности раскрывало замысел автора и его ироническое отношение к Алискану.

Трагически звучал монолог Бертрана перед смертью. Истекая кровью он начинает понимать, как страдание может стать радостью, когда умираешь для любимого человека. Особенный смысл заключался также в том, что все это происходило на фоне пошлого свидания Алисы и Капеллана.

Один Бертран благороден и смел и понял песню Гаэтана по-настоящему, все же остальные применили ее к себе, как кому было удобно. Смерть Бертрана так трогательна и величественна, что даже Изора, полная земной и страстной любви к Алискану, теперь поняла, какого верного друга потеряла, и горько оплакивает его кончину.

Основой пьесы «Роза и Крест», по мысли автора, была драма Бертрана-человека. Этот «серый герой» жертвует жизнью ради настоящего большого чувства; он любит людей, он ждет и верит, что для них придет лучшая жизнь.

Встречи и беседы с Блоком помогали мне раскрыть образ Изоры; постепенно родилась ее биография: испанка, дочь бедной швеи, росла без отца, волевая, крепкая натура, способная на борьбу, много выше окружающих ее людей, в ней живут настоящие чувства и наряду с детской непосредственностью есть своеобразная мудрость взрослого человека.

Исполнение этой роли не должно быть мечтательно-однотонным, «на голосе инженю». Нет, это героиня, она вся связана с природой, и силы ее просыпаются с приходом весны. Она не бредит в полусне, оттого ее так сердит, когда ее состояние называют меланхолией. Мы условились с автором, что о сне, который Изора рассказывает Алисе, несмотря на такие слова, как «сплю я в лунном луче», следует говорить как о яви; весь монолог нужно произносить знойным, горячим голосом, чувствуя пряный воздух юга. В этот момент в ней пробуждаются чувства женщины, которые приходят на смену девичьим мечтам.

<...>

Во время встреч с Александром Александровичем мы говорили не только о его пьесе и о моей роли. Я помню его высказывания о других произведениях, шедших в Художественном театре. Например, о пьесах Чехова. Он находил, что исполнение их и постановка прекрасны, но Чехов не был в числе любимых его драматургов. Не знаю почему, Блок очень хотел, чтобы я познакомилась с Андреем Белым, и спрашивал, почему я не читаю его стихов. Я прямо ответила: «Не люблю его, он мне не нравится, я его не чувствую». «Вам надо узнать его поближе, — сказал он, — и вы свое мнение измените».

Моей работе Блок уделял много внимания. Помогал советами, писал мне очень интересные письма. В одном из них (от 26 мая 1916 года) он дает мне ценные советы по роли Изоры.

Чтобы было понятнее, чего он хотел от меня, я должна рассказать о пародиях и имитациях, которые так любил Константин Сергеевич Станиславский. Так, я показывала петербургскую аристократку, которая рассуждает о пушкинском спектакле на гастролях Художественного театра в Петербурге, англичанку-туристку, осматривающую галереи Ватикана, продавщиц в парижском, венском или берлинском магазинах и т. д. В этих сценках все рождалось само собой, непринужденно и свободно. Показывала я их только в интимном кругу. Вот этой свободы и хотел от меня Блок в исполнении Изоры. Не «нажимать», не «играть», а жить, как дети в игре, как персонажи в моих пародиях. Он считал, что надо импровизировать, верить в правду чувств, и тогда все получится. Эти указания очень помогли мне, например, в сцене в башне, где Изора и Алиса затевают любовную игру, точно Изора пришла в церковь и там ее ждет влюбленный рыцарь, и благодаря словам молитвенника ведется объяснение в любви.

По поводу нашей дружбы с Блоком было много разговоров в театре и всякого рода шуток. А однажды на репетиции Станиславский, обращаясь к присутствующим, спросил: «Отгадайте загадку: что общего между Ольгой Владимировной Гзовской и Россией?» И, лукаво улыбаясь, сам ответил: «И та и другая блокированы». Присутствующие весело рассмеялись, а я была очень смущена.

<...>

То что писал Блок о своей встрече с Константином Сергеевичем Станиславским в 1913 году, не похоже на их отношения периода репетиций 1916–1917 годов. Два больших художника стремились понять друг друга и создать настоящее произведение искусства. Несмотря на то, что репетиции проходили успешно, «Роза и Крест» спектаклем Художественного театра не стала. Причиной этого были совсем неожиданные обстоятельства. Из театра выбыли В. И. Качалов (Гаэтан) и Н. О. Массалитинов (Бертран), отрезанные от Москвы во время летних гастролей на юге деникинским фронтом; я, как уже писала, перешла в Малый театр. Кроме того, Станиславского не очень удовлетворяли декорации М. В. Добужинского. К тому же он уже решил ставить байроновского «Каина», считая, что эта пьеса более отвечает требованиям времени.

Узнав, что «Роза и Крест» не пойдет в МХТ, Блок, очень огорченный, вынужден был передать пьесу в другой театр...

Гзовская О. Александр Александрович Блок // Ольга Владимировна Гзовская: Пути и перепутья. Портреты. Статьи и воспоминания об О. В. Гзовской. М., 1976. C. 243-256.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera