Чудесное, счастливое время! Воспоминания о нем до сих пор согревают мою душу и служат источником самых лучших и высоких чувств. Эти воспоминания не дают мне успокоиться, гонят прочь праздность и лень, зовут к новым достижениям в творческом труде. Да и немудрено: кто хоть раз имел счастье встретиться в работе с Константином Сергеевичем Станиславским, тот никогда не знает усталости, не перестает стремиться вперед, откликаться на все события жизни и пристально вглядываться во все новое, что рождается в ней. Он смело идет в ногу с жизнью, смело глядит в будущее, верит в него, отдает всего себя на службу родному искусству и своему народу...
В Ессентуках на другой день после приезда, рано утром я была вместе с матерью у источника № 17. Стоял чудесный летний день, яркое солнце освещало аллею парка, на дорожках лежали причудливые тени, воздух был прозрачный и ясный, а вдали виднелся снежный, розово-белый Эльбрус.
Вдруг среди публики у источника произошло какое-то движение. Послышались восклицания: «Смотрите, Станиславский идет!» Вдали действительно показался Константин Сергеевич. Он шел легкой, пластичной походкой. Элегантно, без нарочитости одетый. Часто приподнимая канотье, он приветствовал знакомых, охотно отвечал на поклоны незнакомых, обаятельно при этом улыбаясь. Его серебряные волосы не производили впечатление седых, а были именно серебряными. На его молодом лице с черными бровями каким-то особым блеском сверкали глаза.
Узнав мою мать, с которой он был знаком, Константин Сергеевич направился в нашу сторону. Я опять хотела убежать, но бежать было поздно. Мать представила меня.
— Так вот она, та самая Ольга Гзовская, которая, говорят, боится меня, — сказал Станиславский.
— Да, Константин Сергеевич, боюсь! — ответила я. — Боюсь, потому что, как мне кажется, я ничего не умею. Все говорят, что я талант, а я не знаю, верно ли это? Я не знаю, как надо работать над ролью, как вообще должен работать актер? А я так хотела бы все это знать и учиться этому!
Станиславский улыбнулся.
— Вот и прекрасно, что успех не вскружил вам голову, очень хорошо, что вы хотите учиться. Предела учению в искусстве нет.
— Я и сама сознаю это, но ведь вы не захотите работать с актрисой из другого театра?
— А почему бы и не поработать, если мой труд может принести пользу молодой актрисе и искусству? — быстро ответил Константин Сергеевич.
От такого ответа я растерялась и с трудом выдавила из себя:
— Но ведь вы... ведь вы очень требовательны и нетерпеливы... К тому же не знаю, сумею ли я быстро понять то, чему вы будете меня учить. Вот я и боюсь...
— Ну, полноте, полноте! Хотите, я расскажу вам о том, что в нашем искусстве стало для меня ясным?.. Да, верно, я многого требую от своих учеников. Да, заниматься со мной — значит отдать себя целиком работе над самосовершенствованием... Все остальное должно отойти на второй план. Главное, — продолжал Станиславский, — это познавать себя в жизни, все время искать и изучать жизнь. Наблюдать людей, окружающее, познавать природу, не придавать значения похвалам и аплодисментам, никогда не успокаиваться, не почивать на лаврах, не гоняться за успехом, жить не маленькими, мелкими чувствами, а большими, не засорять свою душу мелочными, обывательскими интересами... Ну, вот... — прервал себя Константин Сергеевич, — я уже, кажется, начал урок, а надо идти брать ванну. Значит, завтра в три часа я буду у вас, и начнем работать. Где вы живете?
Я сказала свой адрес. Улыбнувшись незабываемой светлой, детской улыбкой, этот красавец человек ушел.
Я стояла и едва могла прийти в себя от впечатления, которое произвел на меня Станиславский, и от его предложения. Я поняла, вернее, почувствовала: то, что несет в себе Станиславский, и есть самое нужное в искусстве, а сам он то большое. настоящее искусство, ради которого надо идти на сцену. Я была счастлива, что этот человек — великий режиссер и актер — хочет работать со мной. ИI все-таки какая-то боязнь оставалась во мне...
Но вот настало завтра. Без минуты опоздания Константин Сергеевич пришел к нам, сел у окна... В окне виднелись ветви деревьев. Солнце освещало цветники, а далеко-далеко на фоне голубого неба белел Эльбрус. И у меня невольно родилось сравнение: здесь, в комнате, сидел человек необыкновенной внутренней силы, весь его облик дышал благо родством, простотой, величием, все в нем было гармонично. Вот, подумала я, то, что в природе — Эльбрус, в нашем искусстве — Станиславский...
Он спросил, что я буду играть в наступающем сезоне в Малом театре. Я назвала пьесу «Эрос и Психея» Жулавского. Режиссером ее будет Ленский (так, кстати, и не осуществивший в силу разных причин эту постановку). Станиславский сказал на это, что Ленский большой художник и что мне повезло — мною руководит такой режиссер. Он попросил меня показать первую сцену «Психеи». Я показала.
— Что вы думаете о Психее, кто она такая? — спросил Константин Сергеевич.
Я отвечала:
— Психея — это мечта! Она живет мечтой! Психея не ходит, а легко скользит по земле.
Он рассмеялся и заметил:
— Почему не ходит, а «скользит» и притом еще «легко»? Это у вас от лукавого, от театра. А вы подойдите попроще! Давайте-ка твердо установим, что Психея ходит, дышит, говорит, как человек. Что она все делает по-человечески и живет просто, естественно. Но отложим пока Психею и начнем заниматься подготовкой к роли. Будем делать упражнения.
Мы начали с дикции и голоса. После урока я записала, как проходили наши занятия и что говорил Константин Сергеевич. А говорил он так:
«Наш русский язык самый красивый, самый звучный и богатый. Он живет в гармонии с нашей страной. Она широка, необъятна. Поэтому полюбите гласные. Они — душа слова. Они должны быть широкими и глубокими.
Согласные буквы — это одежда, дом для гласных, а гласные дают слову жизнь, и глотать их нельзя.
Никогда не произносите слов пусто, не наполнив их вполне определенным содержанием. За каждым словом стоит образ, вы должны его передать. Слово ненаполненное — это сухой протокол. Оно не живое, а должно быть живым! Как бы вы ни усиливали голос, не будет значительной ваша фраза, если вы не почувствуете содержания, которое стоит за словами. Например, возьмите любое слово — река, небо, гора, — его можно произнести на тысячу ладов, в зависимости от того, что оно выражает и в каком настроении находитесь вы сами, когда произносите его, передавая слова автора».
Он не требовал громкого, форсированного голоса, каким в школе мы привыкли читать гекзаметр на уроках дикции.
«Если вы хотите сказать громче и усилить голос, не давайте ему пустой громкости, то есть громкости, о которой вы не знаете, для чего она нужна. Вы должны представить себе, что вы говорите кому-то, кто стоит очень далеко от вас, или вы говорите человеку, который плохо слышит, или человеку, который недостаточно понятлив. Если вы будете усиливать голос механически, природа ваша не поможет вам, ваши связки быстро устанут и вы охрипнете, тогда как если каждое произносимое слово вы будете окутывать вашей фантазией, „обмакивать слово в чувство“, то никогда не устанете, природа сама пойдет вам навстречу. Ей привычно делать все со смыслом, а не без него».
Константин Сергеевич просил меня говорить «на низах», а не использовать только верхние ноты голоса. «Из того, что вы, юная, играете молодых, отнюдь не следует, что вы должны говорить „на воздушке“, нарочито нежно-фальшиво-женственно! Это голос не ваш, не живой, а театрально привитый голос инженю. Это трафарет. Это штамп молодости, а не сама молодость. Долой его, этот штамп!
Природа дала вам хороший, приятный, звонкий голос, и не надо еще больше подчеркивать его приятность. Не надо играть голосом слова».
Иногда я, перестаравшись, попадала вдруг на какой-нибудь уж очень утрированный низкий звук голоса, невольно копируя звук голоса Константина Сергеевича. В таких случаях он по-детски смеялся и называл этот звук «борода ль моя бородушка». Мои детские высокие ноты в чтении он высмеивал, называя меня «Манюшей-веселушей».
Он горячо ополчался против театрального пафоса и декламации.
«Надо произносить слова совсем просто, но значительно. Бойтесь на таких словах, как „отечество“, „слава“, „небо“, „мать“, „отец“, впадать в пафос, думайте о том, кому говорятся эти слова? где говорятся? когда? открыто или по секрету? Кстати сказать: в роли Психеи вам часто попадается слово „небо“. Говоря это слово, бойтесь поднимать руки вверх. Если в этом есть необходимость и вы обращаетесь к небу с мольбой, просьбой — другое дело. Но не делайте этого так, как часто делают в театре. Это плохая традиция, ее надо бояться, ее надо разрушать».
В своих комментариях к роли Психеи — подробнее скажу о них позднее — Станиславский, например, пишет: «Говорите шепотом, чтобы удержать себя от декламации». «Необходимо, — замечает он в другой раз, — выделять наиболее важные фразы и сами слова во фразе. Это выделение соответствующих смыслу текста слов и лишит чтение обычного театрального пафоса». «Говорите реально, шепотом, чтобы убить всякий намек на театральность и банальность сцены»... «И крик может иметь тысячу оттенков».
Почти каждый урок мы начинали упражнениями для правильного произношения слов. Это была как бы настройка моего душевного инструмента. Задав мне какую-нибудь игровую задачу, Константин Сергеевич требовал немедленного ее практического решения. И мы не шли дальше, пока я не выполняла ее точно и предельно законченно.
Все, что делал Станиславский, он делал с энергией и вдохновением, которые во все время занятий не ослабевали. Того же он требовал и от меня.
...Вот Константин Сергеевич велит мне сесть на стул, сжимать его руками очень крепко и сильно, отрывисто дышать, развивать одышку и одновременно смотреть в определенную точку и прислушиваться. Естественно, что вследствие частых, глубоких вдоха и выдоха я чувствовала головокружение. Потом я должна была вызвать у себя слезы, а затем постепенно перейти к улыбке и довести себя до громкого смеха. Это упражнение кратко называлось «От смеха в слезы и обратно». В тот период, период искания путей естественного актерского творчества, об освобождении мышц разговора еще не было. Наоборот, при этих упражнениях мышцы актера напрягались. Вызывая головокружение, Константин Сергеевич, видимо, стремился снизить чрезмерную активность сознания и дать возможность проявиться подсознанию. Добившись сильной одышки, а также способности быстрого перехода от слез к смеху и обратно, я одновременно напряженно прислушивалась — не почувствую ли взмаха крыльев Эроса. Пристально вглядываясь в разные точки комнаты, я крепко сжимала цветок в руке. В ушах у меня звенело, голова кружилась, лицо горело, я ждала с минуты на минуту появления Эроса. И тут я начинала монолог Психеи:
«Моей тоской тебя я заклинаю, цветами, льющими свой сладкий аромат средь нежных шорохов проснувшихся деревьев, ручьем, который возвещает близость счастья... Моим дрожащим сердцем, что готово от счастья разорваться, о, мой бог»...
Далее в таком же состоянии, то есть развив одышку, обостренное внимание уха и глаза, Константин Сергеевич заставлял меня вставать со стула, двигаться, становиться на колени, падать на пол, перебегать с места на место. Все эти движения я выполняла без слов, одной мимодрамой. Константин Сергеевич предлагал мне проделывать это для того, чтобы во всех положениях я чувствовала себя свободно, привыкала бы к различным движениям. Они не должны были мне мешать, в то время, когда к ним присоединяются слова. Движения должны были стать для меня настолько привычными, настолько превратиться в мою вторую натуру, чтобы я о них совсем не думала. На пластическую сторону сценического поведения человека-актера он обращал большое внимание и утверждал, что люди по-разному в различных состояниях ходят, садятся, наклоняются и прочее.
Мне кажется, что в это время Станиславский определенно чувствовал, какое влияние на то или иное физическое действие человека может оказывать его душевное состояние. Впоследствии Константин Сергеевич признавал, что в свою очередь физическое действие человека может вызвать то или иное его душевное состояние. Мне представляется, что еще в 1907 году Станиславский начал осознавать значение физических действий в творчестве актера. В его замечаниях уже сказывалось резко отрицательное отношение к тому, что впоследствии было названо им игрой «вообще» и получило резкую критику в его книге «Работа актера над собой».
Константин Сергеевич ставил передо мной различные задачи и в области движения. Так, рисуя различные позы — плакальщиц, изображенных в виде барельефа на саркофаге Александра Македонского, — он предлагал мне постепенно переходить из позы в позу. Начав с копирования согбенных горем фигур, я должна была постепенно, плавно и гармонично выпрямляться. Таких движений в роли Психеи почти что не было, но делалось это для упражнения в пластических движениях.
Очень долго Константин Сергеевич заставлял меня заниматься походкой, говоря, что походка у актрисы вообще самое опасное и уязвимое место. То актриса сильно вертит боками, то не использует всей ноги, делает укороченное движение от колена, и ее шаги становятся слишком мелки. Он требовал, чтобы ноги двигались так же свободно, как движутся руки. При ходьбе положение ступни и направление ее должны быть тоже свободны. «Вы носите довольно высокие каблуки, — говорил Константин Сергеевич, — а это портит вашу походку».
Начался мой первый урок в три часа дня, и было значительно позднее семи, когда он кончился. Я пошла провожать Константина Сергеевича. Всю дорогу он говорил о работе и о том, что нужно в театре.
С этого дня пошли ежедневные занятия, всегда длительные, интересные и увлекательные. Любой его урок не был сухим повторением найденного в прошлый раз. Каждый раз он открывал мне все новое и новое.
Что бы ни говорил мне Константин Сергеевич, я слышала об впервые. Такого мне никто никогда еще не говорил, а, кроме того, ни на уроках в школе, ни на репетициях в Малом театре никто не работал со мной так длительно.
Его учение об актерском творчестве, развивавшееся и усложнявшееся из года в год, в этот первый период, как мне кажется, заключало уже в себе зерна, из которых в дальнейшем развилось то, что получило название «система».
Станиславский уже тогда люто ненавидел всякого рода театральные штампы, в чем бы они ни выражались — в костюме ли, в декорациях, в способах и манере подачи текста, в двигательных ли приемах выражения того или иного чувства и прочее.
Гзовская О. Знакомство со Станиславским // Ольга Владимировна Гзовская: Пути и перепутья. Портреты. Статьи и воспоминания об О. В. Гзовской. М., 1976. С. 59-65.