В начале века имя Ольги Гзовской не сходило с уст любителей театра. Актрису встречали и провожали аплодисментами зрители Москвы и Петербурга, Берлина и Варшавы, Праги и Белграда. Позднее она завоевала не меньшую славу как актриса кино.
В Малом театре она сыграла роли: Ариэля («Буря» У. Шекспира), Эрики («Молодежь» М. Дрейера), Марины Мнишек («Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А. Н. Островского), Клеопатры («Цезарь и Клеопатра» Б. Шоу) и многие другие.
В Художественном театре наиболее значительными ее созданиями были Офелия («Гамлет» У. Шекспира) и особенно Мирандолина («Хозяйка гостиницы» К. Гольдони). Вообще ее работа в МХТ и роли, созданные там под непосредственным руководством К. С. Станиславского, — это лучшее во всей ее творческой жизни.
Не менее известна Гзовская в этот период и как исполнительница на концертной эстраде. Читает она главным образом стихи своих современников: М. Горького, А. Н. Толстого, К. Бальмонта, И. Северянина, В. Брюсова, А. Блока, Вас. Каменского, В. Маяковского. Со многими из них она была связана дружескими отношениями. Стихи В. Каменского и В. Маяковского она — первая из актрис — читала перед московской публикой.
Ольга Владимировна родилась в Москве 23 октября 1883 года в семье начальника таможенного управления Владимира Даниловича и Марии Николаевны Гзовских. Владимир Данилович, человек очень живого характера, был поклонником русской литературы и особенно поэзии. Семья Гзовских находилась в родстве с писателем Н. Лесковым и поэтом В. Курочкиным.
Потеряв мужа в 1899 году, Мария Николаевна осталась с тремя дочерьми и сыном на руках. Отличалась она характером жизнерадостным и энергическим, была, как все москвички, гостеприимна и хлебосольна. Горе она перенесла мужественно. В праздничные дни в семье Гзовских для детей всегда устраивались своеобразные развлечения, способствовавшие развитию их эстетических склонностей.
Когда дочери повзрослели, стали разыгрывать целые сцены из пьес, опер и оперетт. По вечерам у Гзовских собирались молодые люди, среди которых можно было встретить и талантливую арфистку К. Эрдели, и в будущем знаменитого тенора Д. Смирнова, и артиста Малого театра В. Лебедева, и многих других. Ольга Гзовская в то время увлекалась декламацией, исполняя стихи то соло, то в сопровождении рояля или арфы Она пробует свои силы в любительских спектаклях под руководством артиста Малого театра Н. Васильева. Одни из таких спектаклей — «Романтики» Э. Ростана — даже получил рецензию в газете «Русское слово». Автор ее писал: «С пьесой мы были знакомы. Она шла в театре Корша с Яворской. В данном случае нас интересовало, как справились с ней любители-актеры. С особой приятностью можно отметить, что естественные опасения рассеялись после первых же слов пьесы. Ни капли любительства. Блестящая постановка, с громадным вкусом, редкие на казенной сцене, сделанные костюмы и прекрасное в общем исполнение придали спектаклю большой интерес. Любители не терялись, отлично знали, что с собой делать, и в лирических сценах красиво носили костюмы. Безусловно следует отметить О. В. Гзовскую — прелестную Сильветту». Все это подготовило почву для решения: Гзовская избрала себе путь актрисы...
...Я посетила замечательную русскую актрису Г. Н. Федотову.
Попасть в ее дом было не так-то просто, но я получила письмо от друзей моей матери, которые были хорошо знакомы с Гликерией Николаевной, и с этим письмом поехала к ней.
С большим волнением позвонила я у подъезда ее уютного особнячка в одном из многочисленных переулков Москвы. Мне открыл дверь почтенный слуга, я передала ему письмо и осталась ждать ответа внизу, в передней, а он поднялся наверх по устланной ковром лестнице. Вернувшись довольно скоро, слуга сказал мне, что Гликерия Николаевна меня примет. Я сняла пальто, в волнении привела себя в порядок. Мы поднялись по лестнице, прошли через зал и гостиную в небольшой кабинет. Мой спутник предложил мне присесть, а сам удалился. Сердце у меня замирало, я бессознательно повторяла текст монолога Марии из «Полтавы» А. С. Пушкина, когда она появляется ночью в степи перед Мазепой... Этот монолог я и собиралась прочесть Гликерии Николаевне.
Послышалось какое-то шарканье в соседней комнате и тихие голоса, раскрылись двери, и тот же самый слуга вкатил кресло, в котором сидела знаменитая московская актриса.
Я очень удивилась, что Гликерия Николаевна так появилась передо мной. Заметив недоуменное выражение на моем лице, Федотова сказала с огорчением:
— Да, матушка, ноги побаливают, вот и отдыхаю так помаленьку, а мне надо бы серьезно полечиться, да все как-то не успеваю — театр все время у меня берет... Ну, здравствуй, здравствуй! С чем пришла?
Я сделала книксен и поцеловала руку Гликерии Николаевны.
Впервые я так близко увидела эту замечательную русскую женщину. Я до сего дня очень хорошо помню огромные выразительные глаза и красивый овал чисто русского лица Г. Н. Федотовой.
Она сразу же начала меня отговаривать идти на сцену. По ее словам, это путь нелегкий и для того, чтобы стать большой актрисой, нужен талант и ежедневная неустанная работа. Она говорила, что успокаиваться никогда нельзя, а учиться надо всю жизнь! Я слушала ее внимательно и не прерывала, но все мое существо, мой внешний вид явно выражали мое несогласие с ней. Она продолжала убеждать меня, но почувствовала наконец, что отговорить меня идти на сцену ей не удастся, и предложила прочитать что-нибудь, что мне самой нравится. Я стала читать приготовленный отрывок. Должна честно сказать: я не растерялась и владела собою хорошо. Я кончила. Федотова смотрела на меня очень внимательно.
— С кем вы это готовили, дитя мое? Кто вам помогал разучивать текст? — спросила она меня.
Я ответила, что готовила все сама и помогать мне было некому. Гликерия Николаевна недоверчиво улыбнулась и, приказав слуге, стоявшему позади кресла, подвезти ее к книжному шкафу, сняла с полки томик Пушкина, нашла в нем «Сцену у фонтана» из «Бориса Годунова», передала мне книжку и сказала, взглянув на часы: «Я через час опять буду в этой комнате, а вы, дружок, приготовьте мне эту сцену, исполняя ее за двоих — и за Самозванца и за Марину Мнишек». — Она ласково потрепала меня по щеке и приказала слуге увезти себя. Я осталась одна. Задание мне не показалось трудным — ведь мы изучали в гимназии Пушкина довольно подробно, особенно драматические произведения великого поэта, и я очень многое знала наизусть. Сцена у фонтана была мне прекрасно знакома, и я не раз читала ее именно так, как предложила мне Гликерия Николаевна, то есть и за Марину и за Самозванца. Тем не менее я стала вновь и вновь повторять эту сцену.
Предоставленный мне час прошел незаметно, и я снова услыхала шуршание подъезжающего по паркету кресла, двери раскрылись, и Федотова была предо мной, такая же приветливая и ласковая, как и раньше.
— Ну что, готово? Можно слушать? — спросила она.
— Да, — ответила я, добавив, что я знаю эту сцену на память — еще с тех пор, как мы проходили в гимназии Пушкина.
Уверенно и бойко я начала читать, не заглядывая в книгу и отделяя только паузами конец речи одного лица от речи другого. Когда я кончила, Гликерия Николаевна протянула мне обе руки. Я подошла к ней. Она меня обняла, поцеловала и сказала, что я найду свое место в театре. Этим она как бы благословила меня на тернистый путь актрисы и тут же дала совет держать экзамен в императорское театральное училище.
Я очень настойчиво попросила ее написать обо всем моей матери и прибавить, что она, Гликерия Николаевна, считает необходимым мое поступление в театральную школу.
— Если вы не напишете, — объяснила я мою просьбу, — мне дома могут и не поверить! А без разрешения родителей меня не примут в школу.
Она рассмеялась, велела подвезти себя к письменному столику и написала все, что считала нужным. Я поблагодарила Гликерию Николаевну и, взяв драгоценную бумажку, уже не помню как, спустилась по лестнице, помчалась домой и, сияющая, гордая и счастливая, положила перед мамой письмо Федотовой. Итак, я могу пойти учиться в театральное училище и имею право надеяться стать актрисой!.. Увы! В то время я еще не могла знать, что мой путь в театре будет действительно тернистым...
Экзамен я выдержала хорошо, и судьба моя была решена — я была принята в училище Малого театра. В нем надо было учиться три года. Меня определили в класс А. П. Ленского. Так свершился мой второй решительный шаг к сцене.
А. П. Ленский был разносторонне одаренный человек — замечательный актер, глубокий и богатый на выдумки режиссер, даровитый художник и даже тонкий и чуткий скульптор, хотя он и не обучался специально ни скульптуре, ни живописи. Беспредельно преданный сценическому искусству, он обладал огромным вкусом. В нем было все, что дается природой человеку большого таланта. Он не любил, чтобы ученики его или актеры много «раздумывали» над ролями. Его заражало все, взятое непосредственно, порывом. Он не разъяснял подробно и детально того, как добиваться в роли выработки той или иной черты характера, но зато много показывал и заставлял не раз повторять тот или иной кусок роли, пока актер или актриса не сделают так, как он того хотел. Многочисленных репетиций за столом, как то было впоследствии в МХТ, он не признавал, излишне детального и кропотливого разбора образов пьесы не производил, хотя не раз и говорил нам, чтобы мы ясно представили себе, кого мы играем...
Александр Павлович был не очень постоянен в своих привязанностях: то он очень увлекался учеником или ученицей, или актрисой и актером, то вдруг отворачивался от них. Я помню, правда, две его неизменные и постоянные привязанности: А. А. Остужева и В. Пашенную...
А. П. Ленский в своих теоретических выступлениях в прессе высказал ряд положений об актерском творчестве, часть которых обогатила органически и систему К. С. Станиславского, но была последним значительно переработана, усложнена и поставлена на твердые основания огромного опыта, научной пытливости и требовательности. Несомненно также и то, что условия работы в императорских театрах не давали возможности Ленскому развернуться во всю ширь, раскрыть глубину и мощь его замечательного таланта. Он был ограничен и в выборе репертуара, и в репетиционной подготовке спектакля, и в художественном его оформлении. Но, конечно же, его деятельность, актерская и режиссерская, оставила несомненный и глубокий след в истории отечественного драматического театра.
По окончании театрального училища я была принята в труппу Малого театра. Произошло это в 1905 году. Осенью этого же года я начала репетировать роль Ариэля в моем первом спектакле в театре — в пьесе Шекспира «Буря».
И вот — это интересно, как иллюстрация к тому, что я сказала об изменчивости симпатий А. П. Ленского, — неизвестно почему, но я перестала ими пользоваться после окончания школы.
Сначала роль Ариэля была поручена молодой Садовской. Я сидела в зрительном зале в качестве наблюдателя. Роль у Садовской не шла. И вот однажды, оглянувшись в темноту зрительного зала, Александр Павлович выкликнул мою фамилию. Я ответила и, приблизившись к нему, услышала: «Ну, вот что, дружочек мой, ступайте на сцену и репетируйте! А вы, Лизанька, спуститесь ко мне!»
Вот так пошла я в «Бурю»! А если говорить по правде, то вряд ли это нормально — так начинать свой артистический путь молодой актрисе в одном из значительнейших театров страны...
За семь лет до моего вступления в Малый театр, в 1898 году блистательно начал свою деятельность в Каретном ряду Московский Художественный театр. В Малом театре отношение к МХТ было разное. Были такие его большие поклонники, как, например, А. П. Ленский, сказавший однажды: «Хотел бы я быть гоголевской ведьмой, чтобы незаметно влететь через трубу, побыть у Станиславского на репетиции и посмотреть, как он и его актеры работают».
В ответ на это другой высокоодаренный актер Малого театра сказал: «Театр, говоришь, замечательный? Хотел бы побывать на репетициях? А я тебе вот что скажу — купеческая блажь! Денег у Станиславского много, можно и свой театр иметь, а московское купечество поддержит — Костю Алексеева обязательно будут ходить смотреть...» Я чувствовала внутренне, что МХТ несет что-то новое и свежее в искусстве, что ради такого искусства стоит идти на сцену и что только такому искусству надо служить...
Как-то Коровин хотел познакомить меня со Станиславским, который очень интересовался в тот период молодыми актерами и актрисами других театров. Это было на спектакле «Буря», но я спряталась в своей уборной и сказала, что переодеваюсь. Мне казалось тогда, что то, что я делаю, полно ошибок. Успеху своему у зрителей я мало придавала значения. Я боялась, что если Константин Сергеевич поговорит со мной, то, по молодости и неопытности, я уж совсем потеряюсь, попасть же в Художественный театр я и не рассчитывала — у них ведь другая школа, а потому знакомиться с Константином Сергеевичем было ни к чему...
Но вот близится юбилей Марии Николаевны Ермоловой. Ей очень по душе роль Анны-Мари в пьесе Макса Дрейера «Молодежь» («Семнадцатилетние»), и она собирается выступить именно в этой роли в день своего юбилея. В пьесе было три женские роли: одна героиня в возрасте 35–40 лет — это Анна-Мари — и две другие — инженю 17–18 лет — Эрика и служанка Мике. Однажды мне передали, что Мария Николаевна Ермолова хочет со мной говорить. Взволнованная предстоящим разговором, я пошла к ней. Она встретила меня приветливо и спросила, знаю или я пьесу «Молодежь, или Семнадцатилетние» Макса Дрейера. Я ответила, что пьесы я не знаю, не читала. Мария Николаевна очень внимательно посмотрела мне в глаза.
— Завтра к одиннадцати часам утра зайдите ко мне на репетицию, и я дам пьесу, — сказала она...
Наступило утро. Я полетела в театр и уже в десять часов тридцать минут была там. Рабочий день театра еще не начинался. Я скромно села у двери, за которой были расположены все уборные актеров.
На стене в коридоре висели часы, и я следила за стрелками с замиранием сердца. Вот показалась стройная фигура в шубке и меховой шапочке, легкой походкой приближалась ко мне Мария Николаевна. Я встала и поклонилась. Часы показывали ровно три четверти одиннадцатого. Мария Николаевна ответила очень любезно на мой поклон, вынула из муфты свернутый в трубку пакет, передала мне его и сказала: «Вот пьеса, завтра опять приходите так же аккуратно, как сегодня, внимательно прочитайте пьесу, и мы все обсудим относительно роли: вы мне скажете, как она вам понравится, увлечет ли она вас».
Мария Николаевна ласково целует меня в щеку и прощается — у нее репетиция. Она быстро прошла в дверь на сцену, а я пошла домой. Жила я тогда очень близко от театра, на теперешней улице имени Кирова, тогда Мясницкой. Взбежав стрелой по лестнице на третий этаж, я прошла в свою комнату и начала читать. Я забыла обо всем, даже о том, что надо обедать, и появилась среди домашних только тогда, когда вся пьеса была мною прочитана. Драма эта из немецкой помещичьей жизни. Там в третьем акте служанка Мике вместе с другими крестьянами после того, как окончилась жатва, приходит в дом хозяев поздравить их с окончанием уборочных работ, подносит букет, говорит очень милое, наивное стихотворение, после чего начинается веселый сельский праздник. Я решила, что эта роль, вероятно, мне и предназначена, и успокоилась, — с этой ролью я, конечно, справлюсь!
Когда наутро я пришла в театр, Мария Николаевна привела меня в свою уборную, села у гримировального столика и спросила о роли, как она мне нравится? Я ответила, конечно, положительно — роль мне нравится! Следующий вопрос был: «А как вы, справитесь с этой ролью?» Я ответила: «Конечно, справлюсь, Мария Николаевна, она нетрудная и небольшая». Ермолова удивленно на меня посмотрела:
— Да вы о какой роли говорите? — спросила она.
— О роли девушки Мике, —сказала я.
— А я говорю о роли Эрики, — возразила Мария Николаевна.
— Что вы, что вы? — вскрикнула я. — Мария Николаевна, дорогая, я же еще ничего не умею, я боюсь. Такая большая ответственная роль, да еще в таком торжественном спектакле, в окружении таких больших актеров!
В ответ на это Мария Николаевна очень ласково, своим глубоким, грудным, волнующим голосом сказала мне:
— Моя первая роль была тоже большая — Эмилия Галотти. Ее поручила мне великая русская актриса Надежда Михайловна Медведева и мне завещала так давать возможность пробовать свои силы на сцене другим молодым актрисам.
Во время подготовки спектакля Мария Николаевна всю пьесу репетировала в полный тон и с полной отдачей, но вот последнюю сцену последнего акта она репетировала, что называется, в полтона, почти шепотом. Как выяснилось впоследствии, у нее были для этого особые соображения... От меня же режиссер требовал «полного тона». Он трудно давался мне, и я также нередко впадала в полутона. Однако и партнеры, и режиссер, и сама Мария Николаевна решительно не давали мне замирать в невыразительности «полутонного» существования на сцене. Должна честно сказать, что репетиции именно этой сцены меня очень сильно изматывали и я приходила домой разбитая. Я начинала подумывать о том, чтобы отказаться от роли, но брала себя в руки и с еще большей энергией продолжала репетировать. Близилась премьера, и вот, наконец она настала. Первый и второй акты прошли как будто недурно. Меня хвалят. Я сама не знаю, хорошо или плохо я играю. Но впереди самая трудная сцена последнего акта. Вот, наконец, и он. Вот и последнее сцена. Появляется Мария Николаевна. Медленно и тяжело, как будто плечи ей давит огромная тяжесть и пригибает к земле, делает она первые шаги по сцене. Она едва доходит до кресала, падает в него и горько плачет. За кулисами играет веселый вальс... На сцену, кружась, влетает веселая Эрика, останавливается, оборачивается и видит, что Анна-Мари (Ермолова) плачет. Эрика спрашивает: «Анна-Мари, что с тобой?»
И М. Н. Ермолова отвечает: «Фридер застрелился» (Фридер — ее сын и двоюродный брат Эрики, влюбленный в нее юноша; играл эту роль А. А. Остужев). Услыхав это, я — Эрика, по мизансцене, должна была упасть на колени на том месте, где застают меня эти слова, и так оставаться во время всего монолога Ермоловой. В этой сцене у меня было только одно слово: «Анна-Мари».
Мария Николаевна же произносит огромной силы большой монолог. В нем она высказывает все горе, причиной которого оказалась Эрика; быть может, и бессознательно и не желая того сама, она увлекла не только своего кузена, но и дядю Вернера, мужа Анны-Мари, и тем внесла в семью разлад и погубила влюбленного Фридера, доведя его до самоубийства. Эрика сама не подозревает, какую отравляющую греховность она носит в самом своем существе. Вот во время этого монолога Марии Николаевны я и почувствовала, поняла, что такое настоящий темперамент, сила, правда и простота огромного таланта Ермоловой. Она будто электрическими разрядами поражала меня, и я невольно на коленях стала приближаться к ней. Ее глаза горели каким-то необычайным огнем... В них были гнев, горе матери, потерявшей единственного и любимого сына, в них была и жалость к той несчастной девчонке, которая стояла перед ней на коленях.
Вот она встала и пошла на меня. Я вся съежилась и стала на коленях отступать от нее. Во время репетиций такой мизансцены не было. Все детали мизансцены рождались тут же, на сцене... В самом конце монолога я забивалась, как раненый зверек, куда-то в угол и горько рыдала. Занавес медленно падал... Аплодисменты зрителей... А за кулисами Мария Николаевна подошла ко мне, взяв меня за плечи, притянула к себе и сказала: «Будешь хорошая актриса!» Она продолжала: «Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему я шептала на репетициях. Зачем я не давала монолога во всю силу? Я тебя проверяла как актрису, на что способна твоя природа и как ты будешь вести себя на сцене с партнером, как будешь его чувствовать...»
Я стояла перед ней, все еще не успокоившаяся, и говорила ей, что я делала то, что она вызывала во мне своей игрой: все рождалось внезапно и я ничего не помню.
— И не надо помнить, — сказала Ермолова и повторила. — Ты будешь хорошей актрисой!
Слова Марии Николаевны окончательно укрепили мою веру в себя.
Прошло некоторое время, мне стали поручать роль за ролью в классических и современных пьесах. Мое положение в театре все больше укреплялось...
Гзовская О. Из прошлых лет // Театр. 1971. № 7. С. 82-96.