Мы познакомились с Сашей Кайдановским на «Сталкере».
Мы вместе работали на этой картине в сентябре—октябре 1977 года. Кайдановский был мне интересен, и я наблюдал за ним. Мне не нравилось, что на «Сталкере» те, кто могли позволить себе паузу на съемочной площадке, играли в азартные игры. Саша в том числе. Я этого не принимаю. <...>
Помню, однажды я испытал просто потрясение. Не было нужного состояния погоды, и все стали играть. В том числе Андрей Тарковский, Толя Солоницын, Николай Григорьевич Гринько и Саша. Играли в расшибай. Почему — не знаю...Может быть, потому, что некоторые объекты переснимались уже по многу раз? Но меня это неприятно удивило. Саша вел себя совсем по-мальчишески — смеялся, кричал, искал деньги. Остальные были спокойнее. Потом мы познакомились поближе. Несколько раз мы встречались по вечерам у Андрея. Как-то даже выпили немножко. Я запомнил, что на этих встречах Саша все время был очень скован. Мы с Андреем были на «ты», а Саша называл Тарковского по имени-отчеству. Конечно, он очень уважал Андрея, но некоторое внешнее неравенство, необходимость субординации, внутренне сковывали Сашу. Андрей много времени уделял мне и оператору Леониду Калашникову, мы обсуждали, как снимать картину, как решать эпизоды, как работать над цветом. Потом, когда мы уходили, Андрей даже мог обнять меня. Саша сидел молча. Тарковский уделял ему меньше внимания, и его это тяготило.
Потом, когда Хамраевым была задумана картина «Телохранитель». <...> Гринько сыграл комиссара, Толя Солоницын — Назарбая — мусульманского идеолога, а Саша проводника, который вроде был с красными против басмачей, но в итоге обманывал тех и других и оставался при своих интересах. <...>
После просмотра первого отснятого материала стало ясно, что это неинтересная натура, и мы решили перебраться в Исфару. Мы с Сашей и Толей Солоницыным решили ехать на машине. Хамраев дал Кайдановскому свой автомобиль. На короткой дороге перевал был закрыт, и пришлось ехать окружным путем. Полторы тысячи километров. Это гигантское расстояние мы проехали за два дня. <...>
Мы в то время очень подружились и, мне кажется, даже полюбили друг друга. Конфронтация началась позже, ближе к концу съемок. Вообще, у Саши там не очень складывалось. Вначале ему не нравился костюм, который я сделал. Он стал говорить, что ему неудобно, что это неопрятно, но потом, когда он рассмотрел себя в зеркале и в материале, костюм ему понравился. Он пытался что-то фантазировать, домысливать, говорить режиссеру по поводу роли, но его предложения не проходили. Хамраев никогда актеров не слушает. Саша очень болезненно относился к этому. Хамраев прислушивался ко мне, но не к Кайдановскому. Операторы дважды менялись, но Калашников, который снимал больше всего, тоже не принял Сашину сторону.
Саша Кайдановский ехал туда звездой — он снимался у Тарковского, для него это очень много значило, а в Таджикистане это никого не волновало. Там мало кто знал Тарковского, да и вообще, все эти интеллектуальные поиски слишком далеки от азиатской реальности. Там совсем другая ментальность, другое восприятие времени, иные реакции, иные обычаи. Саша не понимал Востока. Он подходил ко всему со слишком европейскими мерками.
Вообще, Саша говорил, что он приехал к Шавкату Абдусаламову, что Тарковский его отпустил к Шавкату — режиссера, особенно после того, как Хамраев проигнорировал его идеи, он не очень воспринимал и жаловал. Хамраеву это тоже не нравилось. У них произошел конфликт. После конфликта Саша потребовал, чтобы ему полностью выплатили энную сумму, которую ему обещали, приглашая на съемки. Ему не заплатили. Их отношения с Хамраевым окончательно накалились. Саша заскучал, стал более нервным. Стал себя вести довольно формально, резко конфликтовал по поводу роли и диалогов. Да и вообще, по любому поводу. <...>
Интересный случай был с Сашей, когда мы снимали на овринге. Это такие горные дороги, которые делают на очень крутых или отвесных склонах из плетеных прутьев, глины и камней. Сооружение это довольно шаткое и опасное. И вот, когда мы пришли к месту съемок, овринг был сломан. Пока овринг чинили, мы неподалеку репетировали. Хамраева с нами не было, он остался внизу — у него страх высоты. Он проинструктировал меня, что и как, и эту съемку проводил я. А там был оползень, который заканчивался огромной пропастью, метров четыреста глубиной. И Саша вдруг оступился и поехал по этому оползню вниз. Я думал уже все — он пытается за что-то схватиться, а хвататься не за что, и его несет и несет к обрыву. Наконец ему удалось зацепиться, и он повис над пропастью. Он молчал, но я помню испуг в его глазах. Я взял инициативу на себя, крикнул ему: «Саша, я вырос в горах (а я не вырос в горах), слушайте, что надо делать... Во-первых, не двигайтесь. Спокойно. Не шевелитесь». Потом я подлез к нему, обвязанный веревкой, ухватил его, и нас вытащили. В этот день он вел себя очень по-мужски. А после у него начались скорее истерические реакции. Есть такое русское выражение: «заёбистый». И вот Саша стал таким. <...>
Не люблю тех, кто не любит Кайдановского и упорно говорит о его отрицательных чертах. Я нахожусь в позиции более выигрышной: я видел его в разных состояниях и сознаю и то и другое. И отдаю предпочтение восхищению. Он достоин этого. В горы он привез несколько книг стихов и по ночам, у себя в комнате, их декламировал. Сам для себя. У Саши была настоящая страсть к музыке. <...>
Как-то раз он показал мне свои эскизы и рисунки. В них было много резких цветов, ярких красок. Мне они показались слишком декларативными. Я подумал, что он актерствует в этом. «В жизни может быть поза, а в искусстве это не нужно. Вы же наедине с творчеством, никто вам не мешает, никто не смотрит — так будьте самим собой». Вероятно, я неосторожно задел какие-то струны в его душе. После этого взаимное уважение было всегда, но в отношениях возникла трещина. Мы уже не говорили о каких-то глубинных вещах. Спустя несколько лет, в Москве, я шел с женой возле Никитских ворот, и вдруг останавливается машина, в ней Саша, он приглашает нас и везет к себе домой. Он жил тогда с Женей Симоновой на Пушкинской улице. Мы посидели, поговорили, очень хорошо провели время, и он подарил мне арабский свиток. Это был акт примирения, я думаю. Потом мне эпизодически разные люди передавали, что он говорил добрые слова обо мне, говорил, что надо пойти к Шавкату. Но до меня Саша так и не дошел. Значит, осталось что-то внутри, что ему мешало. Какая-то гордыня. Я думаю, что все эти шероховатости характера, которые мешали и ему, и его женам, друзьям, они проявлялись потому, что он чувствовал, что идет в гору.
Идет к чему-то очень большому. А суета, повседневность безумно раздражали его. Он не мог ровно существовать, он состоял из сплошных неровностей. Это был очень живой, очень тонкий, очень сильный и при этом очень ранимый человек. Человек, который готовил себя к тому, что однажды он сделает что-то великое и всем нам докажет. И близкие друзья, хорошо понимавшие его люди, чувствовали в нем это. Да, красивый парень, талантливый актер, обаятельный мужчина. Но еще и очень умный человек. И это тоже была мука. Саша жил для чего-то. Он снимался в кино, это само собой, но он хотел чего-то другого. Главного. Вечного. Чего-то такого, чего мы от него не ждем. Ему казалось, что ему дано что-то сверх того, что мы все видим. Но как режиссер, он не успел сделать ничего великого. Я читал его сценарий о белом слоне — он мне не понравился. Не убедительно это. Придумано. И этот каприз его постоянный и неразрешимый — он тоже был предчувствием того, что что-то должно случиться. А оно не случалось. И еще больше взвинчивало неоправданными ожиданиями. Его самого, прежде всего. <...>
Было видно, что он несет в себе какую-то миссию. Он не мог без этого. Приходил в жутко дурной ресторан в белом костюме и там сидел, читал стихи. Заросший, ужасный, вызывающий безумное раздражение у всех. Можно по-разному к этому относиться. Ребят со среднеазиатской киностудии это шокировало. Они считали это пижонством, нежеланием общаться с ними, стремлением отделиться. А он искал другого. Он искал других измерений в нашем мировом пространстве, в котором мы так одинаково и уныло живем. Ну почему не читать стихи там, где гремит оркестр?
Можно получать удовольствие от сочетания прекрасных стихов и безобразного оркестра. Он, например, любил читать стихи при свече. Выносил стол на балкон, зажигал свечку и сидел с книжкой стихов. Всех это приводило в ярость. Люди шли по улице, останавливались, показывали пальцами, громко обсуждали. Такие там люди. А он ничего этого не замечал. Или делал вид, что не замечает. Он просто был другой человек. И ему это было нужно. А мне это нравилось. И я купил ему пачку стеариновых свечей, которые там были страшным дефицитом. Он был слишком художественный человек, чтобы жить как все. Художественный — и в мыслях? и в поведении. Поэтому и разговора с другими у него не получалось. Саша все время читал. Он читал книжки даже в единственном автобусе Исфара — Шураб, который там иногда ходил. В Шурабе был книжный магазин, Саша ездил туда, узнавал, когда привезут книги, покупал и потом часами сидел на заплеванной семечками остановке, ждал автобуса, рядом стопка книг, и читал. В этом он был настоящим, и мне это в нем импонировало. А когда реальность не соответствовала его представлениям, не соответствовала миру, в котором он жил, он раздражался.
Играть в «Телохранителе» ему было особенно нечего. Попытка усложнить своего персонажа не встретила понимания, диалога с режиссером не получилось. Да он и не любил работать с актерами. А человеку с таким уровнем духовности и профессионализма, как Саша, это было унизительно. Я помню, он показывал мне наброски своих сценариев, короткие сюжеты. Потом мы говорили о Борхесе, он говорил, что хочет писать сценарии. Я еще сказал: «Саша, зачем писать сценарии, эта литература умирает. Снят фильм, и сценария — нет, а не снят — он все равно умирает через пару лет». <...> Кайдановский делал попытку пригласить меня работать с ним на его картине, но я не пошел. Оператором там был Клименко. Я видел этот фильм, и мне он не понравился. Какого-то итога нашему знакомству я бы не стал подводить. Так все и осталось открыто, недоговорено, на полуслове. Не было четкости и ясности в отношениях. Если Андрей Тарковский мне иногда снится, то Саша не снился ни разу...
Абдусаламов Ш. Воспоминания // КЗ. 2000. № 47.