Критик Сергей Яблоновский, детально разбирая постановку «Фауста», заключил свою рецензию так: «Спектакль 5 сентября должен быть отмечен в хронике Незлобинского театра красными буквами; это был большой его праздник, это было, вообще, большим театральным днем».
У меня в «Фаусте» замечательный костюм. Тонкая шерсть длинного широкого платья густонебесного цвета падает величественными складками. Спокойные бархатные туфли, в них — эпоха; я «верю», что это XVI столетие. Голова повязана белым, как у мадонны Леонардо да Винчи; в руках — молитвенник, красный бархатный, в тяжелых серебряных застежках. И в нем — подлинность старины.
Первое появление Маргариты выразительно. Она спускается по каменной лестнице. Лестница настоящая, массивная. Вверху, на фоне сияющего неба, серый каменный ангел.
За секунду до появления Маргариты по лестнице сбегают два красивых ребенка —мальчик и девочка.
Фауст — Рудницкий, в темном бархате, таинственный, страшный, чужой, подходит, наискось поднимаясь по ступеням, и предлагает проводить меня.
Его сухое, некрасивое лицо интересно и содержательно. Я его хорошо знаю, и все-таки сегодня оно совсем новое. О, эти обворожительные театральные превращения!
Я отвергаю предложение, иду одна, но там, где лестница уходит в люк под сцену, чуть-чуть задерживаюсь и поворачиваю голову.
В антракте М. Е. Дарский (актер и режиссер Александринского театра) сказал мне, что поверил в меня как в актрису именно в этот короткий, как молния, момент: Маргарита проходит мимо, но оглядывается. Он находит, что этим штрихом определяется все будущее Маргариты, раскрывается ее женское естество...
А я оглянулась совершенно непроизвольно, и мне было очень стыдно слушать похвалы Дарского.
После сцены на лестнице идет «Комната Маргариты». Сюда проникает Мефистофель, чтобы оставить ларец с драгоценностями. Войдя в комнату с зажженной лампой, я сразу чувствую, что здесь что-то изменилось. До этого девичья кровать в белизне подушек и покрывала, сумерки, порядок и опрятность внушали какую-то чистоту чувств. В эти минуты на сцене мне казалось, что я никогда не была замужем, я полна робкими мыслями о встрече с таинственным незнакомцем.
Сцена с драгоценностями проходит плохо. Надо петь, и почему-то я перестаю вдруг чувствовать себя Маргаритой.
Но в храме, где величавые колонны, орган, вкрадчивый голос Шахалова — Мефистофеля и ясная простота страданий Маргариты, ко мне вернулась вера в происходящее.
Я так люблю свою последнюю фразу в этой картине: «Соседка! Ваш нюхательный спирт...» Слова звучат еще твердо, звонко, а ноги уже подломились для обморока. Сознание гаснет, и Маргарита падает.
«Вальпургиева ночь» совсем не удалась театру. Я смотрела на генеральной. Обнаженная бутафория и тяжесть актерских тел, тут нужны актеры легкие, гибкие.
Про сцену смерти Валентина (брат Маргариты; его играет второй антрепренер нашего театра — А. К. Рейнеке) мама сказала: «Чувствуется богатый человек, а потому не стесняет себя и, очень здоровый, валяется на полу от скуки». Хорошенькая сцена в трагедии! Правда, и актеры не очень-то были захвачены смертью Рейнеке: они стояли кругом с зажженными фонарями, в костюмах слуг, и я заметила у некоторых скрытые капюшонами смеющиеся глаза.
А между тем была такая чудесная действительность на сцене. Ночь, узенький проулочек, и я чувствую, что на камнях умирает действительно мой брат, бросая в меня, полуодетую и от этого совсем беззащитную, проклятия и, страшные упреки. Мне стыдно, страшно своего позора: ведь нас обступили разбуженные криком горожане.
К сцене сумасшествия я хорошо подготовилась; была довольна, когда почувствовала то внутреннее состояние, которое нужно актеру для игры: надо дождаться, когда возникает нетерпеливое, неукротимое желание скорее играть это место. Да, все кричало во мне, когда я шла в кулисах на сцену: ну вот, вот, сейчас, ведь всего еще несколько минут и уже сцена в тюрьме.
От всех банальных атрибутов сумасшествия я отказалась: не будет ни распущенных волос, ни веревки вокруг пояса, ни халата... Нет, волосы сбились и прилипли ко лбу. Прежнее платье, только грязное, измятое, в дырках. Надорванный голос и внимательные, думающие глаза.
Но речь лихорадочна, быстрая, нервная, а главное мысли отторжены одна от другой непроницаемым мраком в ее бедной голове. (Мне так жаль ее, бедняжку, что по окончании сцены, когда задвинулся занавес, я не могла сдержать рыданий. Но Рудницкий быстро поднял меня с пола, похлопал в ладошки, как делают маленьким детям, и я, уже без слез, стала раскланиваться с публикой.)
Изображение сумасшествия на сцене обычно состоит из ряда каких-то нелепостей: трясущаяся голова, беспричинный смех. Это походит скорее на идиотизм, чем на безумие.
Мне хотелось сыграть совсем другое: воссоздать последовательность, какую-то свою логику и полную реальность видений сумасшедшей Маргариты. Ведь Гете именно так показывает течение ее чувств. Вот перед ней возникает в ужасающих подробностях отравление ею матери. Вот ребенок бьется в воде, и Маргарита кричит Фаусту: «Спаси его! Спаси!!»
Она узнает голос Фауста, который зовет ее. Как сладко звучит его: «Гретхен, Гретхен!» Но она думает, что Фауст где-то далеко, прислушивается, ищет его, не догадываясь, что зовет ее тот, кто сейчас обнимает ее колени, стоит тут же, рядом. Наконец, Маргарита узнает его, но руки его в крови, для нее тоже реальной, — вот она запачкала и руки самой Маргариты!
Топор, который ждет на площади, чтобы казнить Маргариту за ее преступления, также реален в ее воображении. Она чувствует его ледяное прикосновение к своей шее. О, как замер весь мир, как он молчит!
Маргарита дрожит от страха, она падает лицом на пол тюрьмы, но не ощущает холода каменных плит, потому что видит в них небо, добрых ангелов и бога, которые спасут ее от смерти, от казни.
Так, мне кажемся, может, должно проявляться сумасшествие. Надо только верить в реальность его.
2 августа 1913 года. Постановка «Фауста» переносится в Петербург. Будем играть в здании Панаевского театра, на Адмиралтейской набережной. Зрительный зал выстроен внутри пятиэтажного дома. Он — как колодец, ярусы уходят ввысь, — неприятный зал. Но сцена низкая, хорошая. В ней легкая акустика, не надо напрягать голоса и портить интонацию старанием, чтобы она долетела до зрителя.
14 сентября. «Фауст» не имеет в Петербурге того у спеха, какой ожидал театр. Уважение, но без восторгов, а главное — зал не наполняется. Слишком серьезно для «шикарной» публики. Она приезжает после обеда, развлечься, показать себя, повидать нужных людей или знакомых. Интеллигенция и студенчество — им «Фауст», может быть, и близок — не могут наполнить кассу, а без сборов — театр выдыхается. У Незлобина плохое лицо, он обижен. Действительно, разве у него не было прекрасных намерений? Он затратил много средств на постановку, пригласил большого режиссера, играют хорошие артисты. Ни. один частный театр, однако, не ставит классической пьесы. Нехорошо. Плохая у нас публика. Она ищет в театре только легкое и пикантное.
21 сентября. В театре неприятные разговоры. Если так пойдет дело, сезон может сорваться, и Незлобину придется закрыть театр. Настроение очень подавленное.
23 сентября. Мне передали (почему-то администратор, а не режиссер) новую пьесу Арцыбашева «Ревность». Она показалась мне слишком обыденной, но талантливой. Очень правдиво написана. Нет излишней литературности, лаконична и совсем ясные персонажи. Мне — роль жены писателя Елены Николаевны. Материал довольно богатый для игры, но характер незначительный. Просто какая-то дамочка узколобая, ничего-то она не чувствует, не делает, забавляется всем, что подвернется, как кошка солнечным пятном, катушкой, собственным хвостом, бумажкой... В театре относятся к пьесе с сомнением. Говорят: да, пьеса неплохая, но это на два-три раза, не больше. Слишком обыкновенная.
Неужели снимут «Фауста», и вместо Маргариты я должна буду явиться какой-то ничтожной Еленой Николаевной?
Юренева В. В двух столицах // В. Юренева. Записки актрисы. М., Л.: Искусство, 1946. С. 126-129.