Из воспоминаний Никиты Михалкова:
Впервые я пригласил Кайдановского для участия в своем дипломном фильме «Спокойный день в конце войны». Потом он снимался в «Свой среди чужих, чужой среди своих», и этот фильм принес ему, так же как и остальным исполнителям, известность и славу.
У Саши была совершенно потрясающая фактура: мужественный, горбоносый, с широко расставленными прозрачными глазами, острый взгляд. Есть такие актеры, которые одной фактурой могут играть. Есть фактура, и на ней одной можно делать карьеру. Ведь много таких актеров! И даже не нужно ничего добавлять, а просто грамотно ею пользоваться, распределять ее как вклад, выгодно размещать в тех или иных картинах. У Кайдановского все было иначе.
Саша еще был совершенно неправдоподобно образованным человеком. Он все время был с книгой, что для студентов театрального института вещь, скажем прямо, не очень частая. И у него по любому поводу была своя точка зрения, причем очень глубокая, но порою чрезвычайно противоречивая, как и он сам. Я никогда не дружил с ним, мы не были друзьями, даже работая вместе. Некая дистанция сохранялась между нами всегда. Он был очень независимым человеком, очень. Эта независимость, на мой взгляд, порою граничила с гордыней. Саша замечательный артист. Один из немногих, кто умел, что называется, играть на одной струне. Когда у тебя арфа в руках — понятно, когда у тебя есть рояль — тоже. А когда себя сознательно ограничивают в возможностях, когда ни вправо, ни влево не уйти, а только вглубь — тут нужно обладать огромным внутренним сосредоточением и концентрацией этого внутреннего мира. И вот он это умел. Его самоограничение позволяло ему на этой одной струне играть виртуозные мелодии, и виртуозно их играть — это, конечно, редчайший дар. И не думаю, что дар легкий, моцартовский. Саша был, условно говоря, не из семьи Моцарта. Если измерять этими категориями, он был, скорее, из семьи Бетховена. Он был более основателен и во всем, что делал, пытался проследить многослойность, глубинность психологических уровней. Его всегда интересовал Достоевский. Точнее сказать, он не из семьи Пушкина, а из семьи Достоевского. Этой легкости летящей, и как это сделано — неизвестно, так все легко далось — в нем не б было. Но в нем было другое. От Достоевского в нем была точность, подробность, предельное углубление, возможность и стремление действительно на одной струне, не расцвечивая, достигать очень серьезных и глубоких результатов.
Саша был непростой человек. И отношения его с людьми строились очень непросто. Он был очень вспыльчив, обидчив. Я не думаю, что он глубоко прощал обиды. Он мог как бы из приличия не напоминать о них, но внутри он не всегда прощал, совсем не всегда. Мне кажется, его ранимость была некоей реальностью, с которой ему самому было непросто совладать. И я не уверен, что он пытался это делать. Для него это ощущение несправедливости по отношению к себе было в какой-то степени питательной средой. Есть такие люди, для которых это является питательной средой. Я не знаю, хорошо это или плохо, не берусь это судить или обсуждать. Мне просто казалось, что он не жаждал ни покоя, ни мирного жития. Как только у него появлялось это, ему сразу требовались конфликты, он их искал порою сам. Я помню случаи, когда на ровном месте, вот так, как рождается смерч, вдруг абсолютно ниоткуда, самодовлеюще возникал конфликт, который приводил аж к рукоприкладству. Потом все, как обычно в России, замирялось, заобнималось, запивалось, но это страстное желание конфликта в нем присутствовало всегда. И это во многом ограничивало возможность общения с ним других людей, что, по сути, для него не являлось большой потерей. Мне кажется, что его внутренний мир и его общение со своим миром ему было интересней, нежели общение с другими людьми. Он вообще не очень любил компании, был человеком не из тусовок. Была в нем неустроенность какая-то...
Его взаимоотношения с миром были похожи на ощущения человека, который носит костюм, который ему мал. Вроде хороший костюм, но мал. Рукава коротки, брюки, в плечах жмет — и вообще. Вот именно — «и вообще». И он все время чувствует себя неудобно. У меня было ощущение, когда возникала какая-то неформальная атмосфера в компании или на репетиции, на съемочной площадке, что он категорически не мог надолго в нее влиться. Он пытался пристроиться к этой атмосфере — вроде общие шутки, смех и так далее. И вроде, слава Богу. Но наступал момент, когда он все равно оказывался в стороне, в одиночестве, наблюдающим за всем за этим... я бы сказал, с плохо скрываемым раздражением, с такой... ну, назовем это печалью — я не хочу употреблять более сильных определений.
Во многом это сказалось и на его творческой судьбе. Он ведь много снимался, в разных картинах, и артист замечательного дарования, но... Сталкер был один...
Никита Михалков. Александр Кайдановский в воспоминаниях и фотографиях / [Сост. Е. В. Цымбал]. — М. : Искусство, 2002