Олег Каравайчук мой любимый композитор и человек. Но человек он непознаваемый. Казалось бы, что ты все знаешь о нем. А потом все открывается и открывается какими-то удивительными чертами. Порою до боли. Когда умерла Раиса Максимовна Горбачева, он написал произведение в память о ней. Он очень отзывчивый человек, несмотря на то что одинокий. Часто бывает так, что одинокие люди замкнуты. А он разомкнут. Просто принадлежит себе. Поэтому очень редко людей подпускает к себе, и его круг общения избранный, хотя это самые разные люди. И хочется говорить о нем, как о мифе. Однажды я снимал его на телевидении, он должен был играть, но у него не было настроения — и он не играл.

Вместо этого у нас получился хотя и публичный, но глубоко внутренний разговор. Когда твои редкие вопросы трогают его и вдруг он открывает свою душу. Он рассказал тогда, как еще при жизни мамы он спешил домой до двенадцати ночи, чтобы выключить радио (мама была прикована к постели, она не могла это сделать), а по радио в двенадцать часов играли гимн Советского Союза, который как символ испортил ей жизнь. И когда слышишь, как Олег Николаевич вспоминает о маме, как он заботился о ней и вынянчивал ее, это очень дорогого стоит.

Он человек обидчивый, это известно. И иногда он обижается. Но я знаю, что пройдет некоторое время и он позвонит как ни в чем не бывало. Для меня праздник, когда он забегает к нам домой. Его очень трудно накормить, потому что только накроешь на стол — он увлечется, часами будет смотреть видео, которое мы наснимали, к чаю не притронется и почти ничего не съест. Хотя начинается все с обеда.

Он настолько увлекается, что забывает о себе. Он живет не собой, хотя он эгоцентричен, как всякий гений. Он живет музыкой, которую пропускает через себя. Этот оркестр у него внутри может сделать так много, как, наверное, никто из композиторов. Когда-то ему понадобился детский хор, но не было денег, и он записал все сам, своими голосами, наложенными один на другой. С ним удивительно трудно и удивительно легко одновременно. Ты никогда не знаешь, чего от него ждать.

А еще у меня с ним продолжается своеобразный телефонный роман. В Комарово у него нет телефона, а когда он редко приезжает на городскую квартиру, то звонит, и мы можем час целый говорить по телефону. Причем он так настраивает тебя, что ты потом все время думаешь об этом разговоре. Разговор этот, казалось бы, существует вне привычной логики, и в какой-то момент ты думаешь: он все выдумывает. Но в этой выдумке есть полет гения. Он — человек-птица. Он не ходит, он летает. Он человек-призрак, потому что существует вне плоти своей, вне возрастных рамок. Он летит, и за ним никогда не угнаться. Я уже перестал гнаться за ним, потому что понимаю, что счастье уже пролететь с ним рядом хотя бы немного.

Олег Николаевич — счастливый человек в том, что он никогда не принадлежал власти. Он всегда стоял отовсюду вдалеке.
Я как-то хлопотал за президентскую пенсию Олегу Николаевичу. Договорился с министрами — и культуры, и кинематографии. Так радовался, что это самая большая в стране пенсия, что так редко бывает. Что у него будет почетный, стабильный, официальный доход. Я собирал документы, приехал к Олегу Николаевичу не без радости сообщить ему об этом.

Он спросил:
— От какого президента?
— Как от какого? От Ельцина.
— От него? Пенсию? Я сдохну, но от него пенсию не возьму!
Это Олег Николаевич. И от губернаторской пенсии он так же отказался.

Понимаете, он свободная птица. Материальная сторона жизни ему не интересна. Может быть, поэтому ему трудно. Трудно, допустим, собрать оркестр. Как только дело касается материальной части — сколько это стоит, аренда, рабочие графики, производство — он теряет интерес, и, я думаю, потому что понимает, сколько энергии он должен потратить на организацию. Он лучше сядет и будет играть в музее или в крепостной стене. Пусть будет двести, пятьдесят слушателей — его это не волнует. Он может один играть и всех выгнать вообще из зала. Такое было. Он сказал тогда: «Выходите все, у меня уходит энергия». И все выходили из зала и стояли под дверью — слушали, как он играет.

Он нужен только себе. И одновременно он разомкнут, как я уже говорил. Он дает и другим свой полет, и думаешь, смотря на него: летать несложно, это так естественно. Птицы же летают. И думаешь, глядя на нее: летит, маленькая, парит красиво. Она летит, а мы — ходим.

Я был свидетелем (более того, мы это записали), когда в зале консерватории, в фойе, где стоял разбитый-разбитый рояль, Олег Николаевич подошел, проверил клавиши, которые западают, и... стал играть. Он играл Бетховена, потому что там как раз скульптура Бетховена нависала над Олегом Николаевичем (как орел нависает над воробушком). И он играл Бетховена так мощно! А клавиши, которые должны были западать, — он миновал их! Притом играл практически вслепую.

Он — явление, которое нельзя объяснить с точки зрения никакой науки. Эта его вечная юность. То, что он может сделать с роялем, сыграв за всех. Сыграть так, что у тебя потом от восхищения раскалывается голова и ты три дня ничего с собой не можешь сделать, потому что находишься во власти этой музыки.

http://novayagazeta.spb.ru/articles/10391/