О Каравайчуке я узнал, как только начал работать на киностудии «Ленфильм». И когда я увидел его (по сути дела, мне показали пальцем: вот он, Каравайчук), я был удивлен внешним видом этого человека. Он всегда был в таком берете, в черных очках, с такими длинными волосами, в бабьей кофте, в кедах. Вот тогда я увидел, что такое Каравайчук.

С ним связана масса историй. Одну я слышал от Серёжи Курёхина, и я ему безгранично верю, потому что знаю: в этом весь Каравайчук.

У них был очень интересный замысел: сыграть импровизации на роялях. На сцене, с присутствием какого-то симфонического оркестра или хора, не помню точно. Суть в том, что это было абсолютно серьезное мероприятие, были раскуплены билеты, и все должно было происходить в концертном зале «Октябрьский». Курёхин мне рассказывал: «Я ничего не подозревал, и когда в 11 утра произошла репетиция, после которой Каравайчук сказал «Ну ладно, до вечера, я пойду — надену фрак» и ушел, Курёхин тогда не придал этим словам значения (не проанализировал, какой фрак у Каравайчука), расслабился... И когда наступило пять вечера, шесть, полседьмого — а Каравайчука все нет, Курёхин не выдерживает, хватает машину, летит на 15-ю линию, стучит в дверь.

И оттуда ответ:
— Кто там?
— Это я, Серёжа Курёхин, Олег Николаевич, у нас концерт...
— Не мешайте мне, я покрываюсь перламутром.
Знаете, как раковины изнутри красиво покрываются перламутром...

У меня самого был с ним случай. Мы сняли телефильм, который был очень хорошо принят, Каравайчука перестали гонять по инстанциям, стали к нему относиться иначе. Мы тогда решили снять фильм-концерт, который не был бы обычным концертом, а имел форму некой репетиции, даже не репетиции, а некой атмосферы: снимали тогда в Эрмитажном театре. Придумали целую историю с появлением уборщицы, других персонажей. Эта форма позволяла нам начинать какие-то произведения, бросать их недоигранными, начинать другие, чтобы в полной мере показать его возможности как пианиста и импровизатора.

Назначили день съемок, пригласили настройщика, который подтягивал этот рояль, потому что он плыл весь. Наняли четыре камеры, магнитофоны, которые могли писать с тайм-кодом, то есть провели достаточно серьезную подготовку. И вдруг он на эту съемку не приходит.

Звонит и говорит:
— Я не могу.
— Почему?
— А у меня потолок упал в ванной.

И подобных историй тысячи, некоторые он мне сам рассказывал, другие я знаю от кого-то еще. Понимаете, в чем дело... Мне кажется, что он абсолютно не сумасшедший, он чрезвычайно умный человек. Но за этой формой, я понял, он очень четко охраняет свою территорию, на которой еще никто не наследил. Он в свою жизнь не пускает никого.

Так что его жизнь — это все-таки жизнь гения. Он абсолютно гениальный человек, а такое его внешнее существование позволяет ему быть свободным. Все ему спишется. Если бы со мной так общался или так себя вел человек обыкновенный, я бы ему многих вещей просто не простил, но ему многие прощают, в том числе и я. И слово «прощать» как-то здесь не очень подходит, это скорее изначально не может приниматься как оскорбление. Просто жизнь такая у человека.

Но то, что у него внутри, то, что из него светится, это неподвластно системе. Я много с ним общался и много слушал, как он играет. Он вообще меня подкупил когда-то своей позицией как исполнителя классических произведений. Вы наверняка знаете, что ему очень долгое время не давали их играть вообще. Потому что он их играет неправильно и так далее. А он говорил на это: «Я не неправильно играю. Дело в том, что композитор, сочинивший музыку, которая родилась у него в душе, сталкивается с тем, что она начинает жить сама по себе. И перенести ее с помощью семи нот очень трудно. Потому что они не всегда соответствуют тем нюансам, которые лежат в душе, — слишком груба палитра этих звуков». Не помню, кого он тогда приводил в пример, то ли Моцарта, то ли Бетховена, который написал реквием за какую-то минуту, а мучился, чтобы записать ее в нотах, целый месяц. И он говорит: «Я играю так, как чувствовали композиторы, поскольку я являюсь неким проводником в наше время».

Это были бы просто красивые слова — но так, как играет классическую музыку Каравайчук, невозможно слушать иначе, чем трепеща всей душой. Мне кажется, что он действительно и есть тот самый проводник. И тогда становится понятно, почему он не обременяет себя такими цивилизованными вещами, как, допустим, радио или телевизор, — этими показателями того, что лень движет человеческим прогрессом. Они, как известно, огрубляют душу. И скоро мы будем нажимать кнопку и получать удовольствие номер пять, а Каравайчук, лишивший себя этих вещей в своей скорлупке внутри, останется нетронут".

Сергея Астахов. : http://novayagazeta.spb.ru/articles/10391/