Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов

«Я очень не люблю свое изображение»

Галина Волчек о профессии и близких

Автор: Галина Волчек
Поделиться

Когда вы слышите слово «папа» и понимаете, что речь идет не о чужом папе, а во вашем личном, вы свою первую эмоцию можете сформулировать? Какая она?

Вот даже сейчас ты спросила, у меня сразу какие-то мурашки появились. Для меня папа — это абсолютно что-то такое объемное, особенное чувство вызывает во мне. Я его обожала, я им гордилась, я им восхищалась, я его жалела иногда. Я выбрала его, ну как выбирают между мамой и папой (это не значит, что я не любила маму). Когда надо было выбирать — с кем жить, с мамой или с папой, когда они разошлись — у меня этот вопрос как бы был решен давно.

А когда вы поняли, что он не просто хороший человек, близкий, любящий вас, а что он очень серьезный художник, что люди к нему относятся, как к мастеру.

Я узнавала это в течение своей жизни (я с 12 или 13 лет с ним жила), и по-настоящему узнавать стала, когда появились его студенты, его ученики. Потому что это отношение... оно было какое-то совершенно для меня невероятное. «Мои ребята» — вот так они назывались. И каждого из них я видела за нашим столом дома, все великие потом уже известнейшие операторы, это были и Рита Пилихина, и... ну все кроме Рерберга... мне кажется, это были все папины ученики. Вадим Юсов. Их перечислять даже невозможно — такое их множество. И это отношение... Я видела, как папа сказал: «Я должен на два дня уехать в Кишинев». Я говорю: «А что?» Я уже была взрослая, уже была сама артистка, а он сказал: «Да, там ребята мои снимают фильм, я должен поехать посмотреть...»

Проконтролировать. А вы сами помните свои реакции на кино, которое вы видели? Вот, папина премьера Х.

Ну так нет, потому что я слишком близко к этому была. Вот Алма-Ата, где все мы были соседями. Эйзенштейн, Пудовкин, все... Михаил Ильич Ромм был таким близким человеком. Я ведь никому в жизни, включая папу тоже, никогда не прочитала никакого там отрывка, монолога, стиха. А Ромму прочитала. Но папа очень не хотел, как я его часто вспоминаю уже во взрослой жизни, не потому что я не люблю свою профессию или вижу себя на другом месте, а просто потому что я поняла, как он боялся впустить меня в это мир артистов и артисток, понимая, с чем мне придется соприкасаться в жизни. И он к этому с юмором пытался относиться, чтобы меня не так сильно ранить, и он сказал: «Ну, раз ты поступила, ну что делать.. Реквизит у тебя будет свой: я тебе куплю поднос и конверт». То есть, что я буду выходить и говорить: «Вам письмо, кушать подано». Вот так он пытался бороться с моими, с его точки зрения, недугами.

В Алма-Ате рядом с вами были великие люди, часть которых вы назвали. Назовите самое яркое, самое сильное впечатление об Алма-Ате, вот об этой жизни в эвакуации среди всего «Мосфильма» практически.

Это разные эмоции были, но одна из самых, учитывая, что мне там было 8-9 лет, потом уже на границе с 10 я вернулась с родителями в Москву... Самое сильное, это фантастика, конечно, это был Эйзенштейн, у которого не было своих детей, он жил в соседнем подъезде, и он на коленках рисовал нам что-то, не нам, им, я его ненавидела своей детской ненавистью... И когда мне говорили: «Ну как, это же Эйзенштейн!» И сейчас, я когда вспоминаю, мне так стыдно, я краской изнутри вообще вся наливаюсь. Как? За что? Потому что про него говорили: «Он самый! Он самый! Он самый!» А для меня был один «самый» — Ромм. И как это еще кто-то мог быть «самый»? Вот этой детской такой вот эмоцией я была пропитана к этому великому человеку. И так, дура, много пропустила. Я помню, когда снимали похороны в «Иване Грозном», в гробу лежала моя любимейшая Людмила Васильевна Целиковская, и мне ребята все орали, мои подружки, друзья: «Побежали! Там тетя Люся Целиковская в гробу лежит! Пошли! Там Иван Грозный!» Я сказала: «Не пойду я с вами никуда! Я буду на танке кататься с дядей колей Крючковым, он мне обещал». Тогда снимали по-моему «В шесть часов вечера после войны»... Нет. Ну, какой-то фильм. Не помню какой, но помню, что я с ним каталась в это время на танке вокруг киностудии.

А «самый-самый» Михаил Ильич Ромм, почему он для вас «самый-самый»?

Бог мне дал такое счастье: наполовину жить у Ромма, мы же жили в соседних подъездах, папа снимал все фильмы Ромма до поры до времени, поэтому Наташка была моей подругой близкой, ближайшей, дочка Ромма, и поэтому мы день у нас жили, день — там. Нас одинаково одевали, ну пропадали там. И как я взрослела и вспоминала — потом уже, когда в студии училась — вспоминала рассказы Ромма. Я, например, никогда не видела фильм «Месье Верду» с Чаплином. Никогда! Потому что я не хотела испортить рассказ Ромма об этом фильме. Я никогда этого не забуду. Я не забуду никогда его рассказы про Станиславского. Он рассказывал, как он пришел во МХАТ. Я тогда еще не была такой фанаткой. Пришел на какой-то спектакль, не помню на какой, не в этом была суть его рассказа, а в том, как он увидел в ряду, гораздо ближнем, чем он сидел, Станиславского, и как он почти весь спектакль не смотрел на сцену, а смотрел на него. И вот этот рассказ об этом великом человеке, о Станиславском, с показом его мимики, его поворотов, его отворотов, его реакций на то, что было там, это мог только великий Ромм так вот рассказать.

<...>

Оно [кино] не было для меня никакой тайной. Оно было для меня таким абсолютно бытовым ежедневным понятием. Монтаж, хлопушка, все эти слова и понятия. Нас иногда брали на съемки с Наташкой. Один раз... кажется, это был «Адмирал Ушаков» с Роммом. В Крыму. Нас взяли. И там массовки не доставало, и ассистенты говорят, что надо своих посадить вперед. И нас с Наташкой во что-то нарядили, а мы еще были такие, не взрослые, и посадили вперед разодетых, в таких цыганских костюмах. Ромм вышел, значит, смотрит на эту массовку, потом увидел нас и сказал: «А это что?» Дико захохотал и сказал: «Уберите».

Вот я и хотела про это спросить. Ваш личный опыт в кино столь немногочисленный, извините, конечно, он вас разочаровал, обрадовал, чем-то потряс?

Ничем. К сожалению, ничем. Мой личный опыт, кроме «Короля Лира», меня не то, чтобы не потряс и ничему не научил, а только... Я очень не люблю свое изображение. У меня нигде не висят мои фото, кроме тех, где со мной рядом замечательные люди, артисты, режиссеры, иностранцы великие, типа Мастроянни или Жирардо, но моего изображения нигде вы не увидите. Ни у меня за городом, ни у меня в городе. Нет. Одно время висел один единственный портрет, который писал Андрей Мягков, такой синий портрет, он был настолько не похож на мое фотоизображение, он был какой-то совершенно такой художественный, не знаю. Андрей-то не профессионал, а когда меня рисовали профессионалы классики, я даже не взяла эти портреты. Я не люблю свое изображение. Когда я в кино себя видела, а потом слышала, какие-то там реплики в свой адрес, вполне похвальные, но, тем не менее, меня угнетающие, то я так освободилась, когда сказала после «Осеннего Марафона»: «Все, больше никогда я сниматься не буду».

 

С Галиной Волчек беседовала Любовь Аркус. Специально для проекта «Свидетели, участники и потомки»

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera