«Я очень не люблю свое изображение»

Когда вы слышите слово «папа» и понимаете, что речь идет не о чужом папе, а во вашем личном, вы свою первую эмоцию можете сформулировать? Какая она?

Вот даже сейчас ты спросила, у меня сразу какие-то мурашки появились. Для меня папа — это абсолютно что-то такое объемное, особенное чувство вызывает во мне. Я его обожала, я им гордилась, я им восхищалась, я его жалела иногда. Я выбрала его, ну как выбирают между мамой и папой (это не значит, что я не любила маму). Когда надо было выбирать — с кем жить, с мамой или с папой, когда они разошлись — у меня этот вопрос как бы был решен давно.

А когда вы поняли, что он не просто хороший человек, близкий, любящий вас, а что он очень серьезный художник, что люди к нему относятся, как к мастеру.

Я узнавала это в течение своей жизни (я с 12 или 13 лет с ним жила), и по-настоящему узнавать стала, когда появились его студенты, его ученики. Потому что это отношение... оно было какое-то совершенно для меня невероятное. «Мои ребята» — вот так они назывались. И каждого из них я видела за нашим столом дома, все великие потом уже известнейшие операторы, это были и Рита Пилихина, и... ну все кроме Рерберга... мне кажется, это были все папины ученики. Вадим Юсов. Их перечислять даже невозможно — такое их множество. И это отношение... Я видела, как папа сказал: «Я должен на два дня уехать в Кишинев». Я говорю: «А что?» Я уже была взрослая, уже была сама артистка, а он сказал: «Да, там ребята мои снимают фильм, я должен поехать посмотреть...»

Проконтролировать. А вы сами помните свои реакции на кино, которое вы видели? Вот, папина премьера Х.

Ну так нет, потому что я слишком близко к этому была. Вот Алма-Ата, где все мы были соседями. Эйзенштейн, Пудовкин, все... Михаил Ильич Ромм был таким близким человеком. Я ведь никому в жизни, включая папу тоже, никогда не прочитала никакого там отрывка, монолога, стиха. А Ромму прочитала. Но папа очень не хотел, как я его часто вспоминаю уже во взрослой жизни, не потому что я не люблю свою профессию или вижу себя на другом месте, а просто потому что я поняла, как он боялся впустить меня в это мир артистов и артисток, понимая, с чем мне придется соприкасаться в жизни. И он к этому с юмором пытался относиться, чтобы меня не так сильно ранить, и он сказал: «Ну, раз ты поступила, ну что делать.. Реквизит у тебя будет свой: я тебе куплю поднос и конверт». То есть, что я буду выходить и говорить: «Вам письмо, кушать подано». Вот так он пытался бороться с моими, с его точки зрения, недугами.

В Алма-Ате рядом с вами были великие люди, часть которых вы назвали. Назовите самое яркое, самое сильное впечатление об Алма-Ате, вот об этой жизни в эвакуации среди всего «Мосфильма» практически.

Это разные эмоции были, но одна из самых, учитывая, что мне там было 8-9 лет, потом уже на границе с 10 я вернулась с родителями в Москву... Самое сильное, это фантастика, конечно, это был Эйзенштейн, у которого не было своих детей, он жил в соседнем подъезде, и он на коленках рисовал нам что-то, не нам, им, я его ненавидела своей детской ненавистью... И когда мне говорили: «Ну как, это же Эйзенштейн!» И сейчас, я когда вспоминаю, мне так стыдно, я краской изнутри вообще вся наливаюсь. Как? За что? Потому что про него говорили: «Он самый! Он самый! Он самый!» А для меня был один «самый» — Ромм. И как это еще кто-то мог быть «самый»? Вот этой детской такой вот эмоцией я была пропитана к этому великому человеку. И так, дура, много пропустила. Я помню, когда снимали похороны в «Иване Грозном», в гробу лежала моя любимейшая Людмила Васильевна Целиковская, и мне ребята все орали, мои подружки, друзья: «Побежали! Там тетя Люся Целиковская в гробу лежит! Пошли! Там Иван Грозный!» Я сказала: «Не пойду я с вами никуда! Я буду на танке кататься с дядей колей Крючковым, он мне обещал». Тогда снимали по-моему «В шесть часов вечера после войны»... Нет. Ну, какой-то фильм. Не помню какой, но помню, что я с ним каталась в это время на танке вокруг киностудии.

А «самый-самый» Михаил Ильич Ромм, почему он для вас «самый-самый»?

Бог мне дал такое счастье: наполовину жить у Ромма, мы же жили в соседних подъездах, папа снимал все фильмы Ромма до поры до времени, поэтому Наташка была моей подругой близкой, ближайшей, дочка Ромма, и поэтому мы день у нас жили, день — там. Нас одинаково одевали, ну пропадали там. И как я взрослела и вспоминала — потом уже, когда в студии училась — вспоминала рассказы Ромма. Я, например, никогда не видела фильм «Месье Верду» с Чаплином. Никогда! Потому что я не хотела испортить рассказ Ромма об этом фильме. Я никогда этого не забуду. Я не забуду никогда его рассказы про Станиславского. Он рассказывал, как он пришел во МХАТ. Я тогда еще не была такой фанаткой. Пришел на какой-то спектакль, не помню на какой, не в этом была суть его рассказа, а в том, как он увидел в ряду, гораздо ближнем, чем он сидел, Станиславского, и как он почти весь спектакль не смотрел на сцену, а смотрел на него. И вот этот рассказ об этом великом человеке, о Станиславском, с показом его мимики, его поворотов, его отворотов, его реакций на то, что было там, это мог только великий Ромм так вот рассказать.

<...>

Оно [кино] не было для меня никакой тайной. Оно было для меня таким абсолютно бытовым ежедневным понятием. Монтаж, хлопушка, все эти слова и понятия. Нас иногда брали на съемки с Наташкой. Один раз... кажется, это был «Адмирал Ушаков» с Роммом. В Крыму. Нас взяли. И там массовки не доставало, и ассистенты говорят, что надо своих посадить вперед. И нас с Наташкой во что-то нарядили, а мы еще были такие, не взрослые, и посадили вперед разодетых, в таких цыганских костюмах. Ромм вышел, значит, смотрит на эту массовку, потом увидел нас и сказал: «А это что?» Дико захохотал и сказал: «Уберите».

Вот я и хотела про это спросить. Ваш личный опыт в кино столь немногочисленный, извините, конечно, он вас разочаровал, обрадовал, чем-то потряс?

Ничем. К сожалению, ничем. Мой личный опыт, кроме «Короля Лира», меня не то, чтобы не потряс и ничему не научил, а только... Я очень не люблю свое изображение. У меня нигде не висят мои фото, кроме тех, где со мной рядом замечательные люди, артисты, режиссеры, иностранцы великие, типа Мастроянни или Жирардо, но моего изображения нигде вы не увидите. Ни у меня за городом, ни у меня в городе. Нет. Одно время висел один единственный портрет, который писал Андрей Мягков, такой синий портрет, он был настолько не похож на мое фотоизображение, он был какой-то совершенно такой художественный, не знаю. Андрей-то не профессионал, а когда меня рисовали профессионалы классики, я даже не взяла эти портреты. Я не люблю свое изображение. Когда я в кино себя видела, а потом слышала, какие-то там реплики в свой адрес, вполне похвальные, но, тем не менее, меня угнетающие, то я так освободилась, когда сказала после «Осеннего Марафона»: «Все, больше никогда я сниматься не буду».

С Галиной Волчек беседовала Любовь Аркус. Специально для проекта «Свидетели, участники и потомки»