Я родилась в Берлине, где в это время учился мой отец, а выросла на берегах Невы — в Петербурге. Мой отец Сергей Сергеевич был старшим сыном знаменитого доктора Сергея Петровича Боткина, чьим именем названа больница в Москве. Брат моего деда — Василий Петрович Боткин — один из деятельных членов кружка передовых мыслителей и литераторов своего времени, к которому принадлежали Белинский, Герцен, Станкевич, Огарев и другие. Отец, так же как и дед, был врачом — профессором Военно-медицинской академии в Петербурге. По-моему, самым отличительным свойством отца был оптимистический, легкий и веселый характер,— какие бы ни возникали в жизни нашей семьи затруднения и катастрофы, он всегда верил в победу, все считал переносимым, все препятствия — разрешимыми. Больные очень любили отца; он не только лечил многих из них, но был и советчиком, и помощником, и наставником в трудные моменты их личной жизни. Об отце как ученом мне трудно было судить — я была слишком молода. Умер отец в 1910 году, но я знаю, что его ученики сделались известными врачами, а его ассистент Михаил Иннокентьевич Аринкин впоследствии стал генерал-лейтенантом медицинской службы Советской Армии, действительным членом Академии медицинских наук СССР. Моя мать — Александра Павловна была дочерью создателя Третьяковской галереи Павла Михайловича Третьякова. Отец любил искусство, был коллекционером, собирал произведения русских художников и старинные бытовые предметы. Еще и нынче можно встретить открытки, книги и каталоги, в которых упоминаются произведения искусства из собрания С. С. Боткина. Это плакат «Анна Павлова» В. Серова, сделанный для дягилевских спектаклей русского балета в Париже, его же «Дети Боткины» (рисунок и акварель), бюст моего отца работы скульптора Паоло Трубецкого, портрет моей матери И. Е. Репина, портрет отца (двадцати двух лет) Крамского и т. д.

Помнить себя я начала с Петербурга. И этот город навсегда останется для меня самым родным и близким. В Ленинграде — я дома, я люблю ленинградский воздух, ветер с моря, белые ночи, перспективы прямых улиц, каналы и горбатые мосты; я люблю слышать крики невидимых пароходов, я люблю туман. Я люблю Неву и северную весну. Помню, как, может быть, в первый раз во мне проснулось сознание — я сидела на диване, солнце светило в окна, я смотрела на квадраты солнечных пятен и думала. Я думала о том, что вот сижу и думаю, что и в другой раз буду так сидеть и думать и вспоминать, что я уже сидела и думала... У меня была сестра на год моложе меня, ее теперь нет в живых, она трагически погибла в 1942 году в блокаду Ленинграда. Мы росли с сестрой вместе. Мы всегда были вместе. Спали, гуляли, играли, позднее учились — вместе. Куда бы нас ни брали — нас брали обеих. Я так отчетливо помню весенние дни в Петербурге — вечером еще светло, взрослые уходят на улицу, а нас почему-то укладывают спать! Но зато зимой нас водили на уроки танцев по темным улицам — это были таинственные путешествия между рядами фонарей, среди полос света и волшебной, пугающей темноты. А когда с группой других девочек и мальчиков мы танцевали и раздавалась команда: «Повернитесь направо», — часть из нас поворачивалась действительно направо, а большая часть — налево. Помню, как было трудно отличать правую руку от левой. Мы учились французскому языку. Потом нам сказали: «Вот вы теперь выросли и скоро будете учиться и по-русски». А я подумала — зачем же, ведь я знаю по-русски самые трудные слова — тигр и лев! Как-то нас с сестрой взяли в театр. После этого начались бесконечные домашние представления, актерами были мы сами и наши куклы. Но любимейшей игрой были казаки-разбойники. Причем противной стороной мы избирали кого-нибудь из взрослых, того, кто не знал, что участвует в игре; мы от него прятались, баррикадировались и, наконец, набрасывались с отчаянным шумом и визгом. Я больше всего любила воинственные игры, а сестра — тихие, девочкины, с домашним уютом.

Семи лет я заболела скарлатиной, потом воспалением почек и надолго оказалась прикованной к кровати — тут моя жизнь или, вернее, мой характер резко изменились. Мне стали все запрещать, все оказывалось нельзя делать — ни гулять, ни бегать, ни есть, а сестре разрешалось. Я без конца лежала и без конца сидела на надоевшей и скучной диете. Вот тут-то и поняла, что могу заставить себя делать все, что угодно, раз мне так много нельзя. Я убедилась, что могу быть хозяином своей воли, своих поступков. Так неоднократные детские болезни научили меня терпению, упорству и власти над собой. Особую роль в моей жизни играла няня — Евдокия Ивановна Сукачева, которую мы прозвали Макочкой. Этот человек остался родным для меня навсегда. Когда мы узнали историю жизни Макочки, это не только нас еще более сблизило, но открыло нам глаза на действительную жизнь. Няня не знала своих родителей. Грудным ребенком ее подкинули в воспитательный дом, откуда с номерком, повешенным на веревочке на шею (чтобы не спутать), она была отправлена в деревню в крестьянскую семью, которой платили полтора рубля в месяц за содержание подкидыша. Когда Макочке минуло шестнадцать лет, всех подкидышей ее возраста, как рекрутов, собрали по деревням и повезли в город. В городе Макочку оставили работать в воспитательном доме. Она принимала подкидышей и незаконнорожденных детей, которых не в состоянии были содержать матери. Она никогда, ни за что не имела права сказать матери номер, под которым будет воспитываться ребенок, — мать и ребенок навсегда теряли друг друга. Потом Макочка была переведена на работу в Ольденбургскую детскую больницу, где ухаживала за больными детьми, пройдя практический стаж сиделки в палатах всех видов болезней, а к двадцати двум годам была отпущена «из казны». (Воспитанники воспитательного дома были обязаны отрабатывать расходы за свое содержание до совершеннолетия. Служба в больнице занимала все время, жили под надзором, как в закрытом учебном заведении, — на «волю» отпускали только по воскресеньям.)

Очутившись «на свободе», Макочка поступила няней в один из частных домов, познакомилась с молодым человеком и вышла за него замуж. Но вскоре после брака супруги простудились, оба заболели воспалением легких, и, когда Макочка вышла из больницы, она узнала, что муж умер от скоротечной чахотки. Оставшись совсем одинокой, она вернулась в Петербург, и тут доктор, знавший Макочку по Ольденбургской больнице, порекомендовал ее моему отцу. Она поехала к нам в Берлин, где тогда учился мой отец. Макочка потом рассказывала, как она выхаживала меня, ухитрившуюся в десятимесячном возрасте заболеть корью. Оптимизм и широта взглядов Макочки всегда поражали. Она сумела сделаться чутким, заботливым, горячо любимым другом и не только для меня, но спустя годы — для многих моих товарищей по школе кинематографии и мастерской Кулешова, то есть тогда, когда я была уже совершенно взрослой и имела сына, а она — семидесятипятилетней старушкой. Наш «божий одуванчик» — называли мы ее в шутку, глубоко любя и уважая.

Летом наша семья обычно жила на даче под Москвой, в Тарасовке. Однажды мы приехали в Москву, нас повели в Третьяковскую галерею. Я убежала по залам вперед от взрослых и внезапно остановилась как вкопанная: на меня в упор смотрела незнакомая женщина в красной кофте и черной вуали. Это был портрет баронессы Икскуль Репина — «Дама в красном». Я приняла ее за настоящего человека. В нашем доме любили и знали музыку. Мужем сестры моей матери Веры Павловны был пианист А. Зилоти, двоюродный брат Рахманинова, поэтому нас с раннего детства водили на репетиции, а когда мы подросли, то на концерты. Про себя я думала, что буду пианисткой, — училась, много играла, но потом повредила руку и была принуждена отказаться от этой профессии.

(...)

Из других художников помню часто бывавших у нас Бакста, женившегося на моей тетке Любови Павловне Третьяковой, Бенуа, Лансере, пропагандиста русского искусства за границей — Дягилева. Мне вообще привелось в детстве знать многих знаменитых людей, бывавших у моих родителей. Например, Шаляпин. Шаляпина я знала простым, доступным и.... необыкновенным. Однажды друг моего отца взял меня на «Бориса Годунова», которого пел Шаляпин. Я была заворожена гениальным артистом (так потом было всегда, когда я видела его на сцене). Причем никогда Шаляпин не повторял себя, он всегда был неожидан, он каждый раз был единственным, неповторимым. Так вот в тот день, когда я впервые смотрела на Шаляпина и не могла оторвать от него глаз, друг отца повернулся ко мне, показал на Шаляпина и восторженно прошептал: «Какой скелет!» Это необычное определение поразило меня. Я его запомнила, а позже оно помогло мне открыть для себя причину пластичности человеческих движений. Шаляпин протягивает руку... Шаляпин поворачивается... Это всегда прекрасно, неповторимо, выразительно. Все части его тела как бы укреплены на едином стержне, составляют единый комплекс. Поэтому так подниматься может только его рука и так поворачиваться может только он. Я поняла, что «динамичность скелета» определяет и индивидуальность человеческих движений, и их гармонию. Не подтверждает ли это великолепная пластика таких великих актеров, как К. С. Станиславский и Чарли Чаплин? Я близко знала Шаляпина в частной жизни. Иногда он привозил к нам на дачу погостить свою старшую дочь, когда сам с Валентиной Александровной (второй женой) уезжал на гастроли. Наша семья также бывала у Шаляпина, и я помню, как однажды в его доме произошла курьезная сцена. Французский бульдог Булька, играя, свалил с кресла маленькую дочку Федора Ивановича. От неожиданности Шаляпин так растерялся, что отшлепал не собаку, а дочку. Как-то мы жили во Франции и на один день поехали в Монте-Карло (не играть в рулетку, разумеется): в городе висели плакаты о концертах Шаляпина. Я видела и слышала, как какой-то мужчина воскликнул «Ле гранд тенор Шаляпини!» Помню еще, что к нам приезжал знаменитый виолончелист Казальс. Игра его и жены (тоже виолончелистки) производила на нас особое впечатление, и мы с сестрой всегда с нетерпением ждали их приезда. Кстати, Казальсы просили мою мать — страстного фотографа — снять их на память около русских извозчичьих саней (кажется, эта фотография сохранилась). У Казальса была одна удивительная особенность — он одним взглядом определял количество вещей. Например, взгляд на занавеску и моментальный ответ: на сколько колец она повешена. Мимолетного взгляда Казальса на шею женщины было достаточно, чтобы он немедленно точно определил количество бусин в ее ожерелье.

Помню я также знаменитого тенора Ершова, известного исполнителя Вагнера, скрипача Изаи. Очень большое влияние на мое воспитание оказала семья К. С. Станиславского. Я уже упоминала, что на даче мы жили под Москвой, в Тарасовке, а соседями нашими были Алексеевы-Станиславские. Семья Алексеевых — давнишние знакомые семьи Третьяковых, а мать Станиславского даже посылала сына делать предложение руки и сердца в девичьи годы моей матери. Предложение не увенчалось успехом; когда Константин Сергеевич вернулся домой, его мать спросила в нетерпении: «Ну как?» «Ничего не вышло, — ответил он. — Я пришел, а она мне сказала — ах, это вы? А я думала, другой...» Знакомство с «художественниками» началось с раннего детства. В Петербурге в гости к родителям приезжали Станиславский, Лилина, Книппер, Москвин, Качалов. Книппер, в отличие от Лилиной и других «художественников», была и в жизни актрисой. Когда она смотрела на нас, девочек, у нее всегда был такой взгляд, будто бы она нас насквозь видит и понимает. Но с этим «пониманием» я часто внутренне не соглашалась. Все те, кто успел видеть «стариков-художественников» в пьесах Чехова, никогда не забудут многочисленных деталей трактовки людей, ими изображаемых, — людей Чехова. После Книппер в «Дяде Ване» я видела других актрис, играющих Елену Андреевну, — они ее изображали в том же плане, но никогда не могли достигнуть той кокетливости, которая была у Книппер и которая была так характерна для женщин той поры.

Качалов был близким человеком в нашей семье. Он был очень красив, нравился женщинам. Но сам Василий Иванович отнюдь не был «актером-сердцеедом». Когда в «Трех сестрах» Ольга говорила о Тузенбахе: «он, правда, некрасивый, но такой порядочный, чистый», то Качалов в этой сцене был именно таким. Ни одного такого Тузенбаха, как Качалов, я больше не видела.
Еще я никогда не забуду и никогда, вероятно, не увижу таких лучезарных глаз, как у тогдашней почти девочки Алисы Коонен (трогательной Митиль из «Синей птицы»), тоже нашей частой гостьи.
Мне почему-то особенно нравилась седая голова Станиславского. Теперь я не могу восстановить отдельных разговоров, споров, высказываний по вопросам искусства в среде «художественников», но помню то внимание, с которым я вслушивалась в эти разговоры, они меня увлекали и представлялись такими интересными и важными.

Когда мы подросли, нас начали брать на спектакли Художественного театра. Начали с «Синей птицы». Потом «Три сестры», «Дядя Ваня», «Вишневый сад», «Горе от ума», «Ревизор» и другие постановки. «Чайку» и первые постановки Ибсена и Гамсуна мне так и не удалось увидеть. Особое впечатление произвели на меня чеховские пьесы, их я смотрела постоянно и тогда, когда стала взрослой. Меня поражала игра Марии Петровны Лилиной в «Вишневом саде» — подобной Ани я после не видела. Когда я сказала Марии Петровне, что она из всех исполнительниц Ани — единственная не «дачница», то Мария Петровна оживилась и сказала, что именно так говорил всегда Чехов — Аня не должна быть дачницей. Вспоминаю одну из «лекций» мхатовца Стаховича (это происходило за обедом у Станиславских) об умении себя держать, о том, что такое подлинный «хороший тон» в поведении. Стахович говорил: и в жизни и, следовательно, на сцене умение себя держать — «хороший тон» — заключается в том, чтобы не стесняться своих действий, прямо, смело и открыто делать все то, что надо сделать. Например, человек, «не умеющий себя держать» как полагается, смотрит на часы, стараясь незаметно вынуть их из кармана как бы украдкой, а человек, «умеющий себя держать» как полагается, — смело, открыто, широким жестом достает из кармана часы, поднимает их на нужное расстояние от глаз, никого не стесняясь, смотрит время и так же открыто и «широко» кладет часы обратно в карман. Человек, «не умеющий себя держать», — украдкой вынимает платок из кармана, сжимает его в комочек и старается незаметно вытереть нос, а человек, «умеющий себя держать», не стесняясь, достает платок, разворачивает его, вытирает нос и смело кладет платок обратно в карман. Очень интересно сказать несколько слов о быте семьи Станиславских (я близко знала его, потому что дружила с детьми Константина Сергеевича). Быт их семьи, так же, как и других семей «художественников», совершенно не был похож на быт актерской среды; в них не было ни малейшего намека на артистическую богему или на художественную исключительность. Мария Петровна Лилина никогда в жизни не выглядела знаменитой актрисой — она была уютная, домашняя женщина; Константин Сергеевич также был необычайно прост и даже застенчив и стеснителен в жизни.

Айседора Дункан одно время была очень увлечена Константином Сергеевичем. И я помню, говорили о том, как она поражалась скромности его поведения и вообще удивлялась актерам Художественного театра. Она обратила внимание на Книппер, которая играла кокетливых женщин, будучи скромной в жизни, а вот она, мол, сама, Айседора Дункан, выполняя ангельские роли, не отличается излишней скромностью. Константин Сергеевич очень любил своих детей, интересовался их жизнью и художественными увлечениями, но всегда предоставлял им полную свободу в выборе творческих направлений. Его дочь училась живописи в школе художника Машкова, увлекалась футуристами, «Бубновым валетом», Маяковским. Я тоже не прошла мимо этих увлечений, вместе с ней мы много рисовали, особенно любили делать наброски с обнаженной натуры, подобные тем, которые в это же время делал Кулешов в студии. Дружили с Коонен, Таировым, интересовались Камерным театром, где делали декорации наши знакомые художники Ларионов и Гончарова. Для нас было огромным событием открытие Камерного театра постановкой «Сакунтала». Очень интересной была одна из первых пантомим в России — «Покрывало Пьеретты» в Камерном театре, поставленная также Александром Яковлевичем Таировым, прошедшим свой такой яркий, но тернистый творческий и жизненный путь вместе с замечательной актрисой Алисой Георгиевной Коонен. Еще вспоминаю, как замечательно Ларионов помогал ставить натурщиков для минутных набросков. Он это делал чрезвычайно изобретательно и любопытно. В дни нашей молодости передовая молодежь пренебрегала констатацией в той или иной форме брачных уз. Все вокруг говорили, что Ларионову нельзя сказать про Гончарову, что она его жена, говорили, что в этом случае он сразу же начинал драться. Старушка Надежда Петровна Остроухова, жена художника Остроухова, рассказывала, как Ларионов и Гончарова пришли к ним домой смотреть коллекцию икон (они теперь в Третьяковской галерее) и она, забыв обо всем, сказала Ларионову: «Ваша жена хотела...» и замерла в изумлении и страхе. Но, к ее удивлению и радости, «драка» не состоялась.

Вместе с детьми Станиславского я начала интересоваться кинематографией, и мы захотели сниматься. В 1916 году мой первый муж К. П. Хохлов, участвовавший в кинокартине «Шквал» (постановка режиссера Художественного театра Сушкевича), пригласил и нас изображать в ряде сцен подруг героини. Нас это занятие увлекло, и мы начали сниматься на разных кинофабриках: в «Руси», у Ханжонкова и т. д. Я тогда не считала себя профессиональной актрисой, не предполагала, что кинематография скоро сделается моей основной профессией, но тем не менее стала брать уроки «выразительного движения» у известной чешской актрисы — преподавательницы Беллы Горской. Белла Горская научила меня и полезному и вредному — элементарной театральной технике и ряду условных приемов, которые я впоследствии переоценила или от которых отталкивалась как от противного — «чего не надо делать». По-настоящему заниматься кинематографией я начала только после Октябрьской революции, после встречи с Кулешовым. Кино стало делом всей нашей жизни.

Печатается по Л.Кулешов А. Хохлова «50 лет в кино» М, «Искусство» 1975. стр. 48-58