Когда настала пора дипломов, Иван Александрович Пырьев пригласил в свое объединение меня и Георгия Кропачева.
— Хотите снять «Вия»? — спросил он.
— Хотим, — ответили мы дружно.
Но Пырьев имел в виду другого «Вия», а не того, который вообразили себе мы, перечитав после нашей встречи Гоголя. Вот тут-то мы и просчитались.
Георгия Борисовича Кропачева, Жору, мы называли «пан Кропачек». Чем-то он напоминал клерка. Закончил архитектурный факультет Ленинградской Академии художеств. До недавнего времени работал на «Ленфильме» художником-постановщиком.
Ну и досталось же нам! Судьба, послав нам «Вия», щедро подливала масла в огонь. Было жарко. Было трудно. Было адово. Надо было выжить. Мы прошли через горнило трех художественных руководителей. Ситуация на выживание — так назовем мы эту ситуацию потом. Все смешалось. Люди и кикиморы, упыри и нетопыри — мы все «варились» в одном котле. А началось все так радужно, так безоблачно.
Мы представляли себе легенду, вырастающую из мира достоверности, реальности. Так, нам казалось, было и у Гоголя. Не бутафорская сказка-легенда, а мир с реальной плотью, мир из которого, однако, торчали копыта фантастического. Традиция достоверной сказки тогда еще была не разработана. Мы писали в нашей экспликации: «Реальное и фантастическое. И то, и другое через достоверность. Проблема эта, — бодро писали мы, — активно занимает нас. На наш взгляд, современное кино вплотную приблизилось к изображению фантастического на экране, не прибегая к насилию над конкретной природой кинематографа».
Однако нам не удалось убедить в этом нашего художественного руководителя Александра Лукича Птушко, правоверного и последовательного сказочника. Иван Александрович Пырьев нашу позицию также не разделял. В результате фильм получился эклектический. Там, где торжествовал Александр Лукич, торжествовал жанр чистой сказки. Там же, где нам удавалось протащить нашу позицию «достоверной сказки», эта достоверность вступала в конфликт со «сказкой Птушко», получался чистый винегрет. Нет уж, коли идти на такое дело, надобно было идти до конца. Увы! Мы не были последовательны и упорны. Забыли, что говорил ритор Горобец у нас же в сценарии:
— А я знаю, почему пропал он. Оттого, что побоялся. А если бы не побоялся, то ведьма бы ничего не смогла с ним сделать.
А мы побоялись. Помню, начинался сценарий с эпизода бурсацкой бани, когда под низким деревянным потолком сошлись бурсаки «стенка на стенку», сплелись их могутные тела, их казацкое упорство, и было в этом эпизоде что-то лихое и вместе адовое, замешанное на парах, на жути, на глухом сопении...
Почти целиком сохранился в картине эпизод, когда ведьма седлает Хому. Там сбереглась эта странно-реальная и нереальная жуть до того момента, пока Александр Лукич не ввел свою гвардию из коров и чучел на ниточках. Так эти две стихии и сохранились в картине. Нет, не готовы мы были в своем дипломном фильме идти с рогатиной на традицию, кишка была тонка. Выждать надо было, силы поднакопить. Мы этого не сделали. Так и поделом! И было бы наивно упрекать мастеров Ивана Александровича Пырьева и Александра Лукича Птушко в том, что они не вполне поняли нас. Они видели другое кино. И это было их право. Мы-то их переубедили.
Казалось бы, поссориться в этой ситуации нам было раз плюнуть, но мы держались. Сколько раз всякого рода «демоническая сила» работала на разъединение, на раскол. Мы были верны друг другу. Поэтому, я думаю, и выжили. Мы помнили завет Виктора Шкловского «беречь друг друга!» Сейчас, встречая Жору на «Ленфильме», я ощущаю всякий раз прилив нежности и признательности за верность, за порядочность, за честность, за то, что «нечистая сила», нас окружавшая в самом буквальном смысле, не развела и не смяла нас.
Первоначально Вий должен был быть невысокого роста, карлик с огромной нечеловеческой силой, продирающийся наружу, из-под земли, с треском взламывающий пол. Сначала слышатся глухие подземные толчки, удары, затем треск разламываемого пола, и, наконец, появляется снизу Вий. Такова была идея. Затем постепенно Вий был превращен в мягкую игрушку с глазами-блестками. Вий одомашнивался, походил на Деда Мороза. К замыслу, поняли мы тогда, нужно тоже продираться с невероятными усилиями, взламывая пол, кровавя пальцы, а иначе — бессмысленно, иначе — бука, елочная игрушка из фольги.
Я, как сейчас, слышу голос Александра Лукича Птушко: «Шуруй, шарага!» Так бодро и оптимистично обращался он к «нечистой силе», ко всем этим упырям и вурдалакам. Эти упыри долго потом снились мне и Жоре.
Искупавшись в этом котле вместе с «нечистой силой», мы вышли по-своему закаленными и умудрёнными. Только иногда мне кажется, что я несусь куда-то вверх по лестнице, неся на руках Ивана Ивановича, «упыря», скромного бухгалтера из комбината столовых.
Ершов, Константин, Рисунки на полях старых конспектов. М., Искусство кино, 1984, № 9, с 144-192 (в т.ч. о Птушко А. с. 180-184)