Коктебель — Москва[1]
7/1Х 1960 г.
Дорогая Серафима Германовна!
Примите от меня самую горячую, самую искреннюю благодарность и признательность за тот колоссальный труд, который Вы проделали как по линии «прочтения» сценария, так и линии создания образа Ассоли на таком сыром материале, каким являлась Настенька Вертинская до встречи с Вами. Нет слов у меня, чтобы передать Вам то чувство спокойствия, которое Вы вселили в меня своим письмом, исправленным сценарием и тем, что мне показала Настенька. Работа Вами проделана в короткий срок поистине титаническая, и, надо признаться, мы в кино к такой добросовестности еще не привыкли. Может, тому виной необычайно ускоренный темп и ритм всей нашей работы и подготовка к ней, но мы, конечно, великие халтурщики, едва-едва успевающие связать концы с концами. И если богом данная интуиция не поможет, то очень часто мы терпим в кино горькое фиаско, за которое расплачивается многострадальный зритель.
Простите за лирическое отступление, но час тому назад я драил своих операторов и Гр. Алекс.[2] за беспардонное «курортное» отношение к работе. Они все считают, что их рабочий день кончается на съемочной площадке. А чтобы прийти вечером ко мне и посоветоваться толком, что делать завтра, у них не хватает ни желания, ни производственной честности. В результате я один, как белка в колесе, кручусь с раннего утра (с 6 часов) до позднего вечера (до 12 часов).
Это безумно тяжело, горько и обидно. За три недели нашего пребывания буквально на берегу моря я еще ни разу не искупался в море. А они позволяют себе купаться во время съемки. Я понимаю, что Вам все это неинтересно, Серафима Германовна, но, быть может, хоть эти обстоятельства Вам подскажут, почему я не сразу ответил на Ваше письмо.
Теперь — по существу вопросов, поднятых Вами в Ваших предложениях по сценарию. Большинство из них будет принято мною к руководству и действию. Многое мною уже намечалось и до Вашего письма, а оно лишний раз подтвердило правильность намечавшихся исправлений. Как, например, «сцена объяснения Ассоли в любви к отцу ночью». В этом случае Ваши замечания абсолютно адекватны тому, что мною уже сделано. Многие другие замечания мне кажутся правильными и абсолютно приемлемыми, и если «предлагаемые обстоятельства» во время съемки (среда — место действия — окружение — декорация — реквизит и другие факторы) не пойдут с ними вразрез, то все, что Вы советуете, будет нами выполнено. Но эти «обстоятельства» иногда весьма капризны и требуют каких-то новых решений. К примеру, сцена на телеге с Филиппом «Мечта Ассоли».
В силу ряда причин она, Ассоль, у меня не возвращается с пустой корзинкой, как в сценарии, а идет с игрушками в Лисс и ее добрый Филипп подвозит. Но тогда корзина с игрушками дает мне новую интересную мизансцену. Когда Филипп говорит: «...кому нужны ваши кораблики?..», то вертит в руках лодку, взятую из корзинки Ассоли. Ассоль, говоря о том, что она мечтает сделать лодку с живыми гребцами, обыгрывает эту игрушечную лодку, обращаясь к ней. Но зато как мне теперь легко лепить сцену!
Настя — это уже на та робкая девочка, какой она пришла ко мне на пробу, а, скажем, «уверенная», набравшаяся «опыта» молодая актриса. Конечно, с ней придется еще хватить не один фунт лиха, но это уже то, что нужно для Ассоли Грина. Это близко, и за это Вам сердечное спасибо.
Но есть предложения, с которыми я в корне не согласен. Это — «стирающая белье Ассоль». О какой «черной работе», Сераф[има] Герман[овна], может идти речь, когда Ассоль получила «телеграмму» в виде кольца — о том, что счастье близко. Да ведь у нее земля горит под ногами! Она вся — сплошное ожидание. Она уже и Филиппу сказала, что уедет. Вот только не знает часа — когда? Но уедет. Она это твердо знает. И поэтому она, как невеста в белых одеждах, ждет своего суженого. Только постучит он в окошко пальцем, и она выпорхнет из отцовского гнезда. И Грин не случайно посадил ее за книгу. А что она «работала», мы показываем в ее ночном бдении, когда она делает кораблики.
Простите за длинное и сумбурное письмо, но уж очень я одинок в своей группе. Спасибо за все, родная. Выберется еще свободная минутка, поделюсь с Вами своими печалями.
А. ПТУШКО
Коктебель — Москва
29/IX 1960 г.
Дорогая Серафима Германовна! Сегодня почти два месяца моего пребывания в Коктебеле — у меня первый выходной день. Это не значит, что группа не имела до сих пор выходных. Просто не мог себе этого позволить: так много всякой текущей работы и так несовершенен мой сценарий. Эти два обстоятельства целиком поглощают у меня весь лимит времени, который я имел в период после сна. А сплю я в сутки максимум по 6 — 7 час[ов]. Но из этого не вытекает, что я вас не вспоминаю буквально ежечасно. Думаю, что евреи в Аравийской пустыне реже читали ниспосланные им Иеговой скрижали, чем я читаю Ваши замечания, пожелания и советы.
Должен, к чести Вашей и таланту, сказать, что чем дальше, тем больше убеждаюсь, что все Ваши предложения очень верны и дают правильный курс нашему «утлому» сценарному суденышку, нахально напялившему на себя «Алые паруса». Но беда моя заключается в том, что жизнь есть жизнь, и я обязан думать помимо высокого искусства и о «метраже», и о «плане», и о графике занятости актеров (тот может приехать в нужные дни, тот не может), и о погоде, и о корабле «Секрет», который никак не может поднять наши шелковые алые паруса из-за отсутствия ветра. И хотя эти паруса группе стоят 120 тысяч рублей, пока ветер (и только с юга) не раздует их, они лежат мертвым грузом в ожидании погоды, я только наживаю лишние рубцы на сердце. Насколько легче в этом смысле в театре. Пусть иногда «иллюзорно», не совсем реально, но перед зрителем Вы сможете поднять занавес, показать все, что Вы (а не сумма обстоятельств) задумали и что лучше или хуже (это дело таланта) Вам выполнили декоратор и костюмер.
В кино же проклятущая техника порой сводит на нет все те крохи нажитого с актерами образа, и в результате остается на пленке голое лицедейство по вымуштрованной схеме (туда не повернись, туда не смотри, туда не ходи). Тем не менее кое-что в этих (без рисовки говорю) невероятно тяжелых условиях нам удается. Что же сложится в сумме, об этом пока судить не берусь. Еще не все эпизоды до конца отсняты, не озвучены, не смонтированы, «не ошумлены» и не «омузыкалены». Так что до синтеза еще очень далеко.
Вначале я никак не мыслил себе финал так, как предлагаете его Вы. Сцена Грея и Ассоли при луне и звездах. В особенности после того, как я забежал на минутку в галерею Айвазовского, где этой «луны» с избытком хватит на всю «романтическую» кинематографию мира. Но, отрешившись со временем от органического невосприятия лакированной «природы» «лунного» пейзажа маститого маэстро, я начинаю приходить к выводу, что в Вашем предложении есть много здравого художественного начала.
Вот только нужно это «здравое» и «рациональное» ядро решить действительно «художественно». На натуре этого снять нельзя. Это будет кинолипа. Следовательно, остается павильон. Вот если я сумею найти такт и чувство меры в изобретении этой «лунной сонаты» Грея и Ассоли, их чистого, как кристалл (без примеси олеографии), «обручения» при звездах и при луне, тогда дело будет в шляпе. В противном случае я сам могу оказаться шляпой, да еще старой матерой кинематографической шляпой, и мне любой кинет упрек: «Куда ж я глядел?» Но, повторяю, мысль решить финал так, как Вы, Сер[афима] Герм[ановна], советуете, все чаще посещает меня, и я даже хочу сделать пробы чтобы до генеральной съемки увидеть, что это дает. В моей практике были такие эпизоды («Садко» — объяснение Любавы и Садко лунной ночью в цветущем яблоневом саду), но тот фильм решался мною совсем в другом ключе, как образном, так и изобразительном.
Жаль, конечно, что я с Вами не могу поговорить лично. А бумага, она ведь всех мук сердца не передает.
Настя, в общем, меня радует. Отругал ее на днях сильно за семечки, которые она грызла на репетиции. Но потом простил... Девочка она неплохая, но — типичное дитя века.
Обнимаю Вас крепко. Спасибо за все.
Привет Александру Викторовичу[3]. Большой сердечный привет передает вам Мария Андреевна[4].
Ваш А. Птушко
Ялта — Москва
2О/Х *1960 г.
Дорогая Серафима Германовна!
Да, да Германовна, а не Георгиевна, как я написал на конверте. Родная, как правильно Вы поставили диагноз моей описке. Да, я действительно устал нечеловечески и «затороплен» всем ходом процесса создания фильма. Без рисовки (нам ведь с Вами это не к лицу и ни к чему) за всю свою жизнь я так много и мучительно не работал. Против меня ополчились и погода, и люди, и плохой сценарий, и тысяча других больших и малых неприятностей. Но вместе с тем никогда я так не любил свое «убогое дитя», как этот фильм, рождающийся в таких муках.
Как опытный производственник, я вижу, что время работает против меня. Зима на подступах, а у меня еще много-много летней не снятой натуры.
В таком положении промедление смерти подобно. Поэтому я снимаю, сцепив зубы, в любую погоду, в любом состоянии. Я простудился в горах (схватил двустороннее воспаление среднего уха). Врач приказывает лежать в постели и лечиться, а здесь нет никаких антибиотиков, и я с завязанной головой, как опереточный турок (запорожец, что в «турка обернулся»), выхожу на работу на главную набережную Ялты — на диво профсоюзной массе, глазеющей на нас, как на зачумленных. Все это, конечно, очень горько и может плохо для моего здоровья окончиться, но я не имею права сидеть дома, когда знаю, что судно «Альфа» — мой парусник «Секрет» — через несколько дней должно покинуть мой «порт Лисс» и идти на зимнюю стоянку в Ростов, где вот-вот начнутся заморозки на Донском рейде. Но это все еще полбеды, если бы я был полностью удовлетворен актерами.
Сколько они стоят мне нервов и огорчений как по линии творческой беспомощности, так и по линии отношения к труду. Вы говорите — чистота. Какая уж там чистота, когда Настя, этот еще, по существу, ребенок, уже заражена буквально всеми пороками современной молодежи. Да еще, пожалуй, в более сконцентрированном виде. Доложу Вам, это фрукт, вполне достойный эпохи. Но, к счастью моему, Ваш труд и работа с ней не пропали даром. Там, где есть текст, где диалог движет действие и раскрывает образ, она справляется и порой неплохо. И это — огромное достижение для фильма. Там же, где она должна «жить» без слов, она бессильна, и кроме пустых и, я бы сказал, не по-детски «несытых глаз» она ничего выразить не может. Я понимаю, что такие задачи бывают не по силам и опытным актерам, но фильму от этого не легче, и я, как опытный человек, должен помочь ей созданием таких предлагаемых обстоятельств, чтобы выйти из этого хотя бы с меньшими потерями. Но для этого приходится всечасно править сценарий. А конопатить эту утлую ладью — дело не такое уж простое. Да еще при моем цейтноте. Но надеюсь все же, что молодость Насти и некий ее природный шарм спасут положение.
Как хочется мне показать Вам уже снятые куски и услышать Ваш суровый приговор!
Я как-то потерял веру в свой глаз. Материал на студии принимается на «ура». Но у меня столько недоброжелателей, что я опасаюсь, не «данайцы» ли это, «дары приносящие», хотят усыпить мою бдительность. Поэтому я по десятку раз примеряю, чтобы прийти к точному решению сценарного хода — мизансцены и т.д. Но вот вопрос: к точному ли? Посоветоваться здесь не с кем. Каждый член группы судит [только] по своей специальности.
Простите, что я так много докучаю Вам своими горестями, но поверьте, дорогая Серафима Германовна, что после каждого письма к Вам у меня как-то становится легче на душе. Вроде как после исповеди.
В Москву приедем не скоро. Видимо, не раньше Нового года. Впереди еще Пицунда и Баку. Если бы не Мария Андреевна, мой верный друг и соратник, то я, наверное, просто бы уже свалился с ног. Как быстро и решительно она атаковала Вас, сделав соучастницей нашего предприятия. Как скорбит она, что нет Вас рядом с нами. Большой привет Вам от нее. А от меня сердечный привет Александру Викторовичу. Мне бы тоже очень хотелось показать ему наш материал.
Желаю Вам всего наилучшего.
Ваш «замученный» друг
А. ПТУШКО
Птушко А. "Я вижу, что время работает против меня...":Письма Серафиме Бирман// Искусство кино. — 1997. — № 3. —с.117-122. (Примечания и публикация Р. Янгирова)