Трудно писать воспоминания о дорогом человеке.
Это не парадная, юбилейная речь, когда допустимы некоторые преувеличения, когда вполне уместны и даже желательны шутки, и когда все сидящие в зале отлично знают виновника торжества.
Это и не теоретическое исследование, посвящённое большому художнику, ставящее себе целью подробный анализ его творчества, пытающееся определить истоки его мастерства и причины его отдельных взлётов и неудач.
Нужно вспомнить и суметь рассказать об этом так, чтобы предполагаемый читатель, никогда в жизни не встречавшийся с Михаилом Ильичем Роммом увидел его. А это очень и очень трудно. Вряд ли это удастся. Но, быть может, эти немногие страницы очертят хотя бы лёгкий силуэт.

В конце декабря 1914 года, когда мне было одиннадцать лет, моя мама привезла меня из Франции в Москву. Путешествие было сложным и трудным — шли первые месяцы Первой мировой войны. Все границы были закрыты. Дарданеллы тоже. Но Болгария ещё не вступила в войну, и пароходом из Марселя, через Мальту, Афины, Салоники и дальше поездом через Грецию, Сербию, Болгарию и Румынию ещё можно было проскочить в Россию.
Вот так мы и приехали в Москву.

Приятелей-сверстников у меня в Москве не было. По-видимому, для того, чтобы я не свёл дружбу с «уличными» мальчишками (как тогда выражались), меня решили познакомить с «воспитанным мальчиком из интеллигентного дома». И вот, однажды вечером, ко мне пришел худенький, голенастый, не очень складный подросток. немногим старше меня.
Его звали Мурка Ромм.
Я легко мог бы написать, что и тогда меня поразила живость мальчика, необыкновенная для его лет начитанность, или ещё что-нибудь в этом роде. Не буду лгать — решительно ничто меня не поразило. Мы сидели на диване, вяло перебрасывались словами, совершенно не зная, что нам делать. Через несколько дней я нанёс ответный визит. Мы опять проскучали пару часов.
На этом знакомство оборвалось. Дружба не состоялась.
Почему — не знаю. Скорее всего потому, что из попыток искусственно создать дружбу между детьми вообще редко что получается.

Мурку Ромма я с тех пор не видел. Встретился с Михаилом Ильичём.
Прошло лет восемнадцать. Мне позвонили по телефону.
— Вас просят приехать на Мосфильм для переговоров.
— О чём именно?
Мы начинаем постановку фильма «Пышка».
— По Мопассану?
— Да. Ставить картину будет Михаил Ильич Ромм.
Никаких ассоциаций у меня эта фамилия не вызвала. Часа через два я был на Мосфильме.

Это был не современный «Большой Мосфильм», с целым рядом съёмочных павильонов, расположенных в разных корпусах, с тонстудией, с бесчисленными комнатами съёмочных групп, режиссёрских кабинетов, бухгалтерией и канцелярией, где и привычный человек иногда теряет нужное направление. Но это была всё же большая студия.
Я легко нашёл съёмочную группу. В жестоко накуренной комнате сидело несколько человек.
— Михаил Ильич у директора студии. Сейчас придёт.
Я прождал несколько минут. Распахнулась дверь и быстро вошёл человек лет тридцати. На ходу скидывая пальто, он уже обращался к кому-то из съёмочной группы, как бы продолжая прерванный разговор.
Походил ли Михаил Ильич на режиссёра?
Я бы затруднился ответить. Да и каким должен или, вернее, может быть режиссёр?
Давно-давно, на заре кинематографа, не режиссёров, а вообще кинематографистов можно было отличить от прочих граждан за километр — немыслимый фасон и расцветка брюк и макинтошей, висящий до колен шарф, кепка в крупную клетку или авиационный шлем, перчатки с раструбами, как у шоферов (хотя личных машин ни у кого не было), всё это должно было подчеркнуть их причастность к служителям «Десятой музы», а особая развязность — подтвердить их безусловное превосходство над остальным человечеством.
Но это была уже уходящая порода.
К тридцать третьему году кинематографисты отказались от героической внешности, приобретая всё больше нормальный облик людей интеллигентной профессии, если мне будет
позволено так выразиться. В том, что Михаил Ильич был человеком интеллигентной профессии, можно было не сомневаться. Это бросалось в глаза с первого взгляда.

Нас познакомили. Он пристально, немного искоса, слегка склонив голову набок, посмотрел на меня.
— Позвольте...
Я тоже его вспомнил, и мы немного посмеялись над нашим первым неудачным знакомством.
— Идёмте, — и Михаил Ильич увёл меня в свою комнату. На двери висел плакат: «Тихо! Идёт репетиция!».
Репетиции не было. Сидели мы вдвоём. Но на плакат всё равно никто не обращал внимания. В коридоре орали, как это принято на киностудиях. С незапамятных времён и по сей день.
Михаил Ильич предупредил меня, что через три минуты он должен уехать, и начал говорить. Он то присаживался к столу, то быстро ходил по комнате.
— Вы знаете... Я начинаю «Пышку». Я хочу, чтобы вы сыграли у меня прусского офицера. Вот вам сценарий. И перечитайте Мопассана. Только имейте в виду — для Мопассана это не только рассказ, обличающий буржуазную мораль. Это ещё и антинемецкий рассказ. Это понятно слишком свежа была в памяти французов франко-прусская война, разгром под Седаном. Для Мопассана пруссак — это рыжебородый варвар. Грубый завоеватель. Для нас не это важно. Важно первое. Вы будете просто молодым прусским офицером, пользующимся своим положением, но больше от скуки, чем от чего-либо другого...

Михаил Ильич говорил минут сорок пять. Он говорил мне о других исполнителях, показывал эскизы костюмов, декораций. Молоденький администратор робко просовывал голову в дверь, но, не решаясь прервать Ромма, скрывался. Наконец, потеряв надежду, он стал у дверей, понуро склонив голову. Михаил Ильич остановился на полуслове.
— Вы что?
— Михаил Ильич... Вам ехать давно
пора... Вас ждут.
— Так что же вы мне раньше не сказали?! — взорвался Ромм.
Он вообще мог неожиданно взорваться, столь же стремительно овладеть собой, а через минуту с неподражаемым юмором рассказывать о причинах собственного гнева. Михаил Ильич исчез.

На следующий день мы встретились на репетиции.
Уменье увидеть еще не начатую картину, способность мысленно представить её себе всю, от вступительных титров до надписи «конец» — ценнейшее качество режиссера.
Удивительно ясно проходила будущая лента перед мысленным взором Михаила Ромма. Он представлял себе мизансцены, предвидел монтажные стыки и плавные переходы, ощущал темп и ритм каждой сцены. Можно было представить себе, что перед вами многоопытный кинематографист. А это была его первая картина.
Уменье же видеть наперёд будущую вещь обуславливает правильный подбор исполнителей. Вообще в картинах Ромма актёры играли отлично. И не потому, вернее, не только потому, что
он приглашал отличных актёров, а главным образом потому, что он ясно представлял себе будущий ансамбль, любил актёров и знал их возможности. Я не помню в картинах Ромма ни одной очевидной актёрской неудачи. (Когда я говорю об актёрах, работавших с Роммом, меньше всего и имею в виду себя. И об этом мне придётся сказать ниже несколько слов).

Уменье видеть наперёд данную сцену отнюдь не исключало момента творчества на съёмочной площадке Ромм никогда не навязывал свою волю актерам. Он с воодушевлением подхватывал каждую актёрскую находку и тут же находил ей дальнейшее развитие. Он всегда выслушивал предложение и принимал его, если оно представлялось ему интереснее ранее принятого решения.

<...>
Актёрский ансамбль «Пышки» был неоднороден: Раневская и Горюнов, Репнин и юная Окуневская, Мезенцева и Мухин. Роль Пышки исполняла совсем молодая артистка Галина Сергеева. Из киноактёров были заняты только я и составлявшие милую пару К. Гурняк и помощник режиссёра Валя Кузнецова, игравшая служанку гостиницы (окончившая ГИК и ставшая впоследствии режиссёром Мосфильма).

«Пышка» была моей последней немой картиной. Почти одновременно я снимался в первой своей звуковой картине — «Великом Утешителе» Льва Кулешова. Это время и явилось для меня тем рубежом, когда надо было окончательно освободиться ото всего, привитого ГИКом, и находить нечто новое, во многом для меня неизвестное. Я пытался добиться этого и раньше. Но это очень трудно. Это вроде курения — гораздо легче научиться, чем бросить. Я не вправе считать себя учеником Ромма, но я многим обязан ему в этот трудный для меня период. Я считаю, что в «Пышке» я ещё несколько выпадал из актёрского ансамбля. В «Тринадцати» это уже менее заметно. В дальнейших работах мне удалось полностью освободиться от всего, что было дано нам ГИКом, и только это и является причиной моей долгой работы в кинематографе.
По самому своему существу картина «Пышка» была камерной и трудной. Значительная часть действия происходила в дилижансе, режиссёр там не мог блеснуть мизансценой. Актёры стиснуты узкими рамками помещения, и нужно много режиссёрской выдумки, чтобы зритель не заскучал на этих сценах. В картине нет ни массовок, ни натурных съёмок, столь украшающих иные фильмы. Дилижанс, холл в гостинице, коридор, две-три комнаты — вот и всё. Актёры, занятые в разных театрах, свести которых оказалось возможным только ночью.

И вот много, много ночей Ромм работал в павильоне. У актёров всегда есть возможность вздремнуть между планами. У режиссёра — нет. Я не видел, чтобы Михаил Ильич хотя бы раз зевнул. Я не видел, чтобы в предутренние, самые тяжёлые часы он строил сцену слабее. Не знаю, спал ли он днём. Вероятно, спал, но, вероятно, мало. Он уже думал о новых сценариях и новых фильмах.
Фильм «Пышка» был закончен и признан одной из лучших экранизаций зарубежной литературы в немом кинематографе.
«Пышку» полюбили зрители.

Ромен Роллан, посмотрев картину, был удивлён, насколько тонко удалось постановщику передать всю обстановку, атмосферу, быт Франции второй половины девятнадцатого века. Он говорил о характеристиках персонажей, мизансценах, декорациях.
— Даже мелочи, — говорил Роллан, — например, утки во дворе гостиницы. Какой француз не знает руанских уток? Это очень верно.
Передавая этот разговор, Ромм весело смеялся — как раз утки-то и не были его достижением, а явились следствие обычной кинематографической «накладки». Для съёмки двора гостиницы Михаил Ильич попросил привезти несколько кур. Кур не достали. Вероятно, просто забыли. Срочно, перед самой съёмкой, погнали машину и привезли несколько уток. Михаил Ильич разозлился.
— Чёрт с ними, пусть будут утки! Не отменять же съёмку.
Таково истинное происхождение руанских уток.
Картина «Пышка» положила основу творческому содружеству Михаила Ильича с оператором Б. И. Волчеком, содружеству, просуществовавшему долгие годы и распавшемуся лишь в последнее время.

<...>
Он не смущался рассказывать о событиях, ставивших его самого в смешное положение. Он всегда пытался найти смешную сторону в любой, пусть трагической ситуации. И хотя в жизни он не поставил ни одной комедии, чувством юмора он был наделен превосходным.
Меня довольно трудно рассмешить. Скорее я могу разреветься над какой-нибудь мелодраматической ситуацией. Но я помню, как я неудержимо хохотал, когда Михаил Ильич читал в Студии киноактёра сценарий, написанный им с К. Минцем. Хохотал весь коллектив так, что трудно было продолжать чтение.
Ромм вообще отлично читал свои вещи. Недаром же он отказался от диктора, не пригласил кого-либо из актёров, а сам комментировал последний завершённый им фильм «Обыкновенный фашизм».

Тридцать шесть лет прошло с тех пор, как была снята картина «Тринадцать», но до сих пор она не сходит с экранов и телеэкранов страны. До сих пор зрители любят эту картину. Особенный успех она имеет в военных аудиториях. А молодым солдатам нового призыва её показывают неизменно.

В трудных условиях создавалась картина. В пятнадцати километрах от Ашхабада, в песках Кара-Кум, есть местечко Чоганлы. Вот там и происходили все основные съёмки. В самые страшные для этих мест месяцы — июнь, июль август.
Несколько глинобитных мазанок, ни одного дерева, редкий колючий кустарник, и песчаные сыпучие барханы до горизонта.
И солнце. Беспощадное солнце пустыни, раскаляющее песок так, что он жжёт ноги через сапоги. Ни одной тучки на небе. Лишь иногда дымная мгла заволакивает солнце — когда поднимается горячий ветер пустыни, «афганец», как его там называют. Ветер, несущий раскалённый песок, забивающийся в глаза, в уши, в ноздри, за ворот мокрой рубашки.

А потом наступает ночь, но и она не приносит ни отдыха, ни прохлады. Влажные простыни липнут к мокрому телу. Воспалённые веки гонят сон. Губы растрескались, и в полудремоте хочется пить...​
И, тем не менее, картина снималась. Мало того, снималась дружно, слаженно и даже весело.

Легче всего было представить себе Михаила Ильича за письменным столом, на лекциях в институте, на заседании худсовета. Человек высокого интеллекта, он и внешность имел сугубо интеллигентную, казалось, он был создан для кабинетных занятий. Пески Средней Азии ему как-то не подходили. И тем не менее...
Самое трудное было после полуденного перерыва встать с койки, одеться, покинуть сомнительную прохладу дома и вновь отправиться в раскалённую печь пустыни.
Так вот. Ромм шёл впереди.
Мятые брюки из белой рогожки болтались на похудевших ногах. Нос заострился. Брови были сурово нахмурены. Он вёл свой отряд операторов, артистов, помощников к месту съёмки как на штурм вражеской крепости.

Как в ночных павильонах Мосфильма, так и под беспощадным солнцем Туркмении Михаил Ильич оставался самим собой. Он думал только о картине, и заставлял нас всех думать только о конечной цели.

Роли десяти красноармейцев естественно исполняли совсем молодые актёры. Одни впервые появившиеся в кино, другие уже известные по экрану. И нужна была твёрдая рука, чтобы держать десять ошалевших от жары и от избытка юношеских сил исполнителей. Но Ромм, когда нужно, умел быть и суровым.
Командира играл Иван Новосельцев. Отличный актёр, много и с неизменным успехом игравший перед войной («Семеро смелых», «Комсомольск» и т. д.), он, к сожалению, очень рано ушёл из жизни. Роль его жены исполняла Елена Александровна Кузьмина, для нас, знавших её в те годы и ранее — Лёля Кузьмина. Превосходная актриса, прошедшая уже большой путь в немом кинематографе героиня таких фильмов как «Новый Вавилон», «Одна» и многих других. Это была её первая творческая встреча с Михаилом Ильичём. Потом она стала его другом, его женой, исполнительницей главных ролей в целом ряде его последующих картин («Мечта», «Человек № 217), «Секретная миссия» и др.).
<...>

Роль профессора геолога исполнял А. П. Чистяков, старый спортсмен и старый актёр, известный по фильму «Мать» Пудовкина.
Ну, а я... Я, конечно, находился по другую сторону барханов. Двести «басмачей» под моей командой. Великолепная лошадь — стремительный и нервный ахал-текинец. Белый костюм, белая папаха (тельпек по-туркменски). Двухнедельная щетина, натуральный загар и потрескавшиеся губы — таким я был там.
Возвращались мы после съёмок в одном купе с Михаилом Ильичём. Примерно на полпути к Москве он наклонился ко мне:
— Вот теперь я могу сказать вам по секрету — я совершенно не выношу жары.
Я не снимался больше у Михаила Ильича. Но много раз встречался с ним и как с худруком Студии киноактёра, и как с начальником Главка, и как с профессором ВГИКа.
Он мог быть восторженным или гневным, увлечённым или мрачным, радостным или угрюмым. Очень разным мне приходилось его видеть. Равнодушным я его не видел никогда.
<...>

Файт А.А. Михаил Ромм // Файт А.А. Раб волшебной лампы. М., 2010. С. 133-154.