На первый взгляд, утверждение о том, что подростковый возраст мог быть «табуированным» в советской культуре любого периода, кажется странным. Пропаганда новой, «молодой» страны -Советской России, а с 1922 года Советского Союза — изобиловала образами детей и молодежи. К тому же этим поколенческим слоям везде приписывалась лидирующая роль в создании нового общества. <...>

В сталинской России крайне важная роль отводилась ритуалам перехода: среди них не только «первый звонок», «последний звонок», вступление в пионеры и в комсомол, но и программы ГТО (с 1931 года) для старшеклассников и молодых рабочих и БГТО (с 1934 года) для младшеклассников. Если воспринимать эти ритуалы как некоторую замену ритуалов совершеннолетия, характерных для традиционной культуры, то следует отметить, что в Россия раннебольшевистских и сталинских лет не придавалось большого значения брачному ритуалу, что встречается в обществах, где развиты ритуалы инициации совершеннолетних^[1].

Тем не менее назвать довоенный Советский Союз «обществом молодых», тем более «гегемонией молодых», будет явно несправедливо. Восхищение Макаренко (а до него Ленина, Троцкого и др.) советской молодежью было в значительной степени притворным — это был способ политической манипуляции самыми «вменяемыми» членами общества. За распространенной метафорой молодежи как «новой смены» стояла и скрытая метафора первенства «старой» смены, с которой молодежь должна была брать пример. <...>

В действительности Советский Союз управлялся политиками средних, а то и преклонных лет. Для политической верхушки сорокалетний возраст считался «молодым возрастом»^[2]. Даже лидерам комсомола сталинского времени (в отличие от 1920-х годов) было далеко за тридцать^[3]. Миф о «молодой стране», риторическое изумление, вызванное тем, что «мы, старики, создали эту молодежь», конкурировали с мифом о молодежи как продолжателе дела, начатого старшими поколениями^[4]. К тому же как раз «подростковый возраст» в бытовом смысле, в отличие от абстрактно-торжественного понятия «молодость», был для сталинской культуры проблематичным сразу на многих уровнях^[5].

<...>
Одно из проявлений расцвета словесных табу, ставшего заметным в сталинский период, – развитие иносказания («корифей всех наук», «генералисимус», а также — «столица нашей Родины» «порт пяти морей», «колыбель революции», «город на Неве»...). <...> Другое — заметный рост «неприличных» или «непечатных» тем в пропаганде и официальном искусстве. Среди них — любые явления, которые могли бы считаться «отрицательными», например, болезни (в отличие от ранения на поле брани) или старение. По причинам, на которые будет указано в дальнейшем, среди этих тем была и тема взросления.

Как показал еще Владимир Паперный в «Культуре Два»^[6], фетишизм изобилия и плодородия в сталинской культуре сочетался с фетишизмом порядка и статичности. Показателен фильм Дзиги Вертова «Колыбельная», где истерично оживленный советский народ крутится между двумя объектами: младенцем на руках у матери и самим Вождем. Все, что между этими объектами (образцовым младенчеством и почтенной зрелостью) находится, в той или иной мере «несовершенно». Аналогичным образом все, что не входит в центральные бинарные оппозиции сталинской культуры (Москва — периферия, город — деревня, море — суша), с точки зрения этой культуры неинтересно и неэстетично (провинция, поселок, болото, а в нашем случае — находящаяся между полюсами «ребенок» — «взрослый» фигура подростка).

Эта линия — подростковый возраст как просто «неклассифицируемый» по канонам советского искусства — была, по-видимому, так же важна в «запрещении» подростковой темы, как и «физиологизм», неизбежно связанный с этой темой из-за предполагаемого совпадения подросткового возраста с периодом «половой зрелости». Опять-таки показательны изображения советской молодежи в живописи, на плакатах и фотографиях. Если в 1910-х годах подростковое или просто «незрелое» тело изображалось довольно часто (см., например, портрет двенадцатилетней дочери Михаила Нестерова работы ее отца, «Наташа Нестерова на садовой скамейке», полотно Петрова-Водкина «Купание красного коня»), то в советское время идеальный ребенок приобрел вполне «взрослый» вид. Примеры — знаменитые фотографические портреты пионеров работы Александра Родченко^[7], в которых эффект зрелости подчеркнут любимым ракурсом художника «снизу вверх». В 1930-х же годах изображения советских граждан четко разделяются на «детские» и «взрослые». Пионеры — определенно дети; молодежь — юные взрослые. Длинноногие, неуклюжие, аморфные подростки были так же неприемлемы для эстетики соцреализма, как и всяческие «уроды» (единственный «дефективный» ребенок, фигурирующий в сталинской пропаганде, — «советская Хелен Келлер» Ольга Скороходова)^[8].

Интересен и другой аспект «невидимости» или неопределенности подросткового возраста — зыбкость возрастных порогов. По УК, как известно, ответственность за преступления начиналась с 16 лет (с 1935 года — с 12 лет в случае отдельных преступлений, в частности краж). По Кодексу законов о труде 16 лет — порог для начала «взрослой» работы. Но на работу можно было устраиваться, начиная уже с 14 лет, хотя существовали ограничения на количество рабочих часов и т.д. В то же время «общественно-полезная работа» допускалась и в более раннем возрасте. К тому же возраст приема в пионеры и комсомол довольно часто менялся. С 1922 по 1936 год «пионерский» возраст — с 10 до 14 лет, с 1936 года — с 11 до 16 лет, а с 1939 по 1954 год — с 10 до 15 лет (с 1954 года — с 9 до 14 лет, а с 1957 по 1991 год — с 10 до 14 лет). Но самый показательный пример неопределенности — это брачный возраст. С 1918 года возраст вступления в брак был зафиксирован как 16 лёт (для женщин) и 18 лет (для мужчин). Но довольно скоро начались ходатайства широкой публики (прежде всего деревенской) о снижении возраста, а образованной — о его повышении. В Кодексе законов о браке, семье и опеке от 1926 года женский брачный возраст повышен до 18 лет — но годом ранее было постановлено, что при наличии медицинской справки можно просить разрешения зарегистрироваться уже в 17 лет. К тому же (на что обращали внимание юристы) фактический брак было вполне легально заключить и раньше. По ст. 151 УК 1926 года (остававшейся в силе все сталинские годы), запрещались «половое сношение с лицами, не достигшими половой зрелости». Но «половая зрелость» прямо не соотносилась с возрастом (в отличие, например, от «age of consent», «возраста сексуального согласия», определяющего минимальный возраст для половых сношений в 16 лет). Наоборот, было принято считать, что половая зрелость наступает у каждого в разном возрасте. «Половая зрелость» — это, по словам комментатора Кодекса законов о браке, семье и опеке 1926 года,

такая степень полового развития, при которой предполагается возможность оплодотворить другого или быть оплодотворенным (так!) другим. Вопрос о том, достигло ли то лицо, с которым совершается половое совокупление, половой зрелости, разрешается не по формальному признаку — достижению определенного возраста, а в каждом отдельном случае по особенностям половой жизни данного лица (выделено в оригинале. — К. К.), в сомнительных случаях при содействии врача-эксперта^[9].

<...>
Авторы нормативных источников сталинского времени категорически отказывались говорить более определенно на «половую тему». По словам того же Макаренко, все попытки родителей вести «просвещенческую» деятельность приводили к нелепым результатам:

Во-первых, выступало наружу пронзительное противоречие между родительским либерализмом и родительским идеализмом. Вдруг, кто его знает откуда, с полной очевидностью выяснялось, что половая проблема, несмотря ни на какие объяснения, несмотря на их героическую правдивость, желает оставаться все-таки половой проблемой, а не проблемой клюквенного киселя или абрикосового варенья. В силу этого она никак не могла обходиться без такой детализации, которая даже по самой либеральной мерке была невыносима и требовала засекречивания. Истина в своем стремлении к свету вылезала в таком виде, что и самые слепые родители ощущали нечто, похожее на обморок <...>

Во-вторых, выяснилось, что при самом добросовестном старении, при самой научной мимике все-таки родители рассказывали детям то самое, что рассказали бы им и «ужасные мальчишки и девчонки», предупредить которых и должно было родительское объяснение. Выяснилось, что тайна деторождения не имеет двух вариантов.

В конце концов, вспоминали, что с самого сотворения мира не было зарегистрировано им одного случая, когда вступившие в брак молодые люди не имели бы достаточного представления о тайне деторождения, и как известно... все в том же самом единственном варианте, без каких-нибудь заметных отклонений. Тайна деторождения, кажется, единственная область, где не наблюдалось ни споров, ни ересей, ни темных мест^[10].

<...>
Как бы то ни было, тема «дети и пол» во всех мыслимых интерпретациях — сексуальность самих детей, изменения детского тела в связи с наступлением половой зрелости, так называемое «сексуальное воспитание» — тщательно замалчивалась. С одной стороны, все это как бы само собой разумеется: нет такой культуры, в которой период половой зрелости не был бы на том или ином уровне «табуированным» или запретным. Но в сталинской культуре отсутствовали даже ритуальные или иносказательные упоминания о наступлении половой зрелости. Таким образом, официальная сталинская культура отличалась не только от западных культур 1960-х и 1970-х годов (в которых наступление половой зрелости обсессионально обсуждалось в поведенческой литературе, журналах для молодежи, рекламе и проч.), но и от недавно установившейся традиции «свободного воспитания» в самой России — как явствует из слов Макаренко.

<...>
1920-е годы обыкновенно считаются временем торжества «свободной любви»^[11], по расцвет сексологии, появление трактатов о «новой женщине» и злободневность «острых» тем в литературе и искусстве сочетались с достаточно высоким уровнем пуританизма по отношению к телесной жизни детей и подростков^[12]. Идеальный пионер и комсомолец чаще всего представлял собой фигуру андрогинную (как, например, на вышеупомянутых фотографиях Александра Родченко). Предполагалось, что ответственные взрослые будут контролировать «инстинктивные» желания и стремления детей — так, для воспитанников детского дома рекомендовались специальные ночные рубашки, в которых они не могли бы заниматься онанизмом^[13]. Англичанка Беатрис Кинг, горячая сторонница «прогрессивных» подходов к воспитанию, хорошо знакомая с советским образованием и с советским обществом конца 1920-х и начала 1930-х годов, обратила внимание на то, что советские граждане, «годами будучи членами коммунистической партии» (Communists of longstanding), иногда проявляли удивительную «отсталость» в вопросах сексуального воспитания: их взгляды были «не прогрессивнее взглядов обывателей из буржуазных пригородов Запада» (no more advanced than those of the suburban parents living in other countries). <...> Даже родители, принадлежащие к педологическому кругу, иногда смущались, когда их дети проявляли интерес к сексуальным темам, хотя другие «телесные» темы обсуждались спокойно. <...>

Тем не менее сами подростки не могли не чувствовать влияния новых устремлений 1920-х годов. Лев Копелев, например, помнил, что успел убедиться в нормальности феномена ночных поллюций, прочитав трактат под названием «Мужчина и женщина» (а до этого считал, что это симптом скарлатины, которой он страдал в это время). Он также вспоминал, что пионерские сборы нередко завершались тем, что их участники начинали целоваться^[14]. Можно считать, что в 1920-е годы сексуальная тема являлась табуированной, но не запретной. Другое дело — конец 1930-х и 1940-е годы, когда «половая» тема была изгнана даже с уроков биологии и исчезли из продажи бесчисленные брошюры о «вреде онанизма» и других физиологических вопросах, опубликованные в 1920-х годах.
Хотелось бы подчеркнуть, что речь здесь идет как раз о словесном табу. Правда, существование табу на словесном уровне, по-видимому, могло влиять и на жизненные практики. Характерна реакция матери, выросшей в сталинские годы, на невинные рассказы ее дочки, узнавшей на школьном дворе, «откуда берутся дети»: «Не берегла я тебя!»^[15]. <...> Стандартным форумом для обсуждения «полового вопроса» оставался двор («домашний» или школьный), где разговоры чаще всего были на редкость циничны, но свято хранилась от взрослых «тайна» телесных явлений. Обсценные слова, использовавшиеся детьми в этой субкультурной ситуации, само собой разумеется, являлись классическим выражением словесного табуирования предмета на другом уровне и не нарушали, а поддерживали представление о том, что на эту тему нельзя говорить приличными словами^[16].

Но существовала и большая публика, толком не разбирающаяся в догматах советской культурности. Например, официальный сталинизм практически не влиял на правила ухаживания в деревнях, где все еще бывали случаи принужденного сватания девушек^[17], где способы выражать свои чувства оставались прямыми и незамысловатыми и где все еще играли в игры, которые любой комсомолец-активист нашел бы крайне неприличными. <...>

Даже среди образованной городской публики в городах результаты табу на разговоры о «половой» теме были неоднозначны. Во-первых, информационный вакуум породил весьма странные легенды и поверья — например, в 1940-х подруга К. С. Карола (поляка, в СССР учившегося в старших классах общеобразовательной школы, а потом служившего в Советской армии) свято верила, что, если заниматься любовью во время менструации или с мужчиной на много лет старше, ни за что не забеременеешь^[18]. К тому же, если сексуальные отношения тщательно замалчивались, то совокупление как таковое не было, конечно, под запретом. Последнее, чего хотели политики и администраторы сталинской эры, — отпугивать молодежь от ответственного дела рожать новых граждан Родины«. Поэтому дружба и любовь открыто поощрялись и в официальной литературе, и в официальной школьной культуре. По словам автора статьи, опубликованной в «Известиях» по случаю создания отдельных школ для мальчиков и девочек, никто не намеревался строить «китайскую стену» между мальчиками и девочками^[19] и в большинстве средних школ, как и в домах и дворцах пионеров, усердно организовывались «вечера встреч» и «вечера бальных танцев» для молодежи. Непосредственное общение иногда запрещалось, но такие запреты как раз было очень легко нарушить <...>.

<...>

В конечном счете, эффекты тотального запрета на темы «молодежной сексуальности» могли быть не только репрессивными, но и конструктивными — что, конечно, не означает, что в России 1930-х и 1940-х годов под фасадом сталинской культуры бушевала «свободная любовь». Наоборот, на «классных часах» в школе и на пионерских и комсомольских сборах много говорилось о «девичьей чести», о важности «гигиены» и «порядочности». Но туманность этих разговоров, с одной стороны, и сам факт их непрерывной) навязывания, с другой, делали их менее «эффективными», чем романтические представления о «любви» и «дружбе».

Следствием этой ситуации могло быть и то, что молодые советские граждане не считали себя «репрессированными». В этом отношении интересны ответы на комсомольский опросник 1961 года, приведенные в первом томе исследования Б.А. Грушина «Четыре жизни России в зеркале общественного мнения»^[20]. Например, лишь 2,6% опрошенных связывали распад семьи с «нездоровьем, отсутствием детей, половой неудовлетворенностью» (среди колхозников — всего 1,2%, среди рабочих — 1,8%). Среди ответов встречались и такие, в которых семейные проблемы приписывались «распущенности! молодого поколения: по словам пчеловода Д. Е., 36 лет, Томская область: «Обратитесь к медикам за справкой, какой процент невест выходит замуж девицами. Вот такой процент и прочных семей»^[21]. Безусловно, 1960-е и 1970-е годы — время развития более либерального отношения к «половому вопросу»: например, автор книги о воздействии кино на детей, опубликованной в 1974 году, утверждал, что физическая любовь должна считаться радостным, а не стыдным или неприличным явлением. В качестве примера удачной трактовки физической любви в кинематорафе приводился фильм Франко Дзефирелли «Ромео и Джульетта»: прямые указания на состоявшийся акт любви (кадры, на которых Ромео сидит голым на постели, где лежит Джульетта) были определены как «чистые и красивые»^[22]. Одновременно уделялось гораздо больше внимания так называемому «переходному» возрасту, как показывает, например, юмористический рассказ М. Веллера «Лаокоон». В нем! обнаженные мужские признаки копии неоклассической скульптуры П. Трубецкого, стоящей в сквере рядом со школой, вызывают судороги смущения у нового директора: «Здесь и девочки учатся. Девушки, к сожалению. Между прочим, вместе с мальчиками. Подростками. К сожалению. В периоде... созревания... вы меня понимаете»^[23].

Интересно также, что некоторые респонденты опроса 1961 года уже связывали умалчивание сталинских лет с семейным несчастьем. По словам Т. и Э. О-вых, студентов 22 и 27 лет из Ленинграда:

Большинство молодых людей совершенно не воспитаны в понимании физиологических отношений между мужчиной и женщиной. «Знания», приобретенные чаще всего на улице, из анекдотов, от сверстников, а не от умных, тактичных и опытных людей, в первую очередь создают в начале супружеской жизни тупики и вопросы. Это упрек поколению наших родителей, которые подчас умышленно обходили эту важную сторону дела^[24].

Но респонденты, высказывавшие такие мнения, были из советской культурной элиты – все они являлись студентами или профессионалами с высшим образованием. Вряд ли их взгляды можно считать характерными для позднесоветского общества в целом. 50 Большинство советских граждан из социальных сред попроще детей практически не «воспитывали», о «половом» же воспитании речи и подавно не было. То, что, по словам информантки, давшим название этой статье, «сама жизнь подготовила к жизни», могло казаться странным представителям более поздних поколений, привыкшим к самоанализу. Но для человека, выросшего в 1930-е и 1940-е годы, было естественно считать, что воспитание должно служить сугубо прагматическим целям. <...>

Келли К. Меня сама жизнь к жизни подготовила: подростковый возраст в сталинской культуре // НЛО. 2013. № 119.