Стенограмма встречи студентов Всесоюзного Гос. Института Кинематографии с арт. и режис. МХАТа — Бирман С.Г. от 9 апреля 1947 г.

На встрече присутствуют проф. С.М. Эйзенштейн и Декан Ф-та Кубеев.

Проф. Эйзенштейн: Знакомить Вас не нужно, Серафиму Германовну Вы все знаете; только слушайте.

С.Г. Бирман: Так вот, я хотела Вам прочесть одну главу из своей будущей книги, но так как я без очков не вижу и мне пришлось бы держать лорнет, который не идет к моему длинному носу, — я решила говорить устно. Я хотела коснуться поближе к Вашей теме; Вы — будущие режиссеры кино, поэтому я хотела бы поговорить с Вами может быть о мизансценах, а может быть о человеческом теле, — о том, что видно глазами. Моя судьба такая — когда я прихожу к новой группе — всегда наше знакомство начинается с моего ворчанья, а ворчанье начинается потому, что я прожила на свете уже довольно долго и наблюдаю, что искусством хотят заниматься люди, не имеющие уважения к самим себе. Например, — я вошла сюда, здесь грязно; я никогда не боюсь бедности, — я много раз испытывала бедность, но я считаю, что внешнее неряшество — это имеет обязательно своего двойника в душе. Это не так просто; это не является, как говорят поляки, — «буржуазными вытребеньками», — а самая простая вещь; чистоплотность внутренняя и внешняя не на месте. И вот, я начинаю часто с запугивания людей.
<...>
Я пришла практически к одному выводу; пока у Вас не будет круговой поруки, до тех пор у Вас ничего хорошего не будет. Вы — группа, Вы друг другу говорите «ты», хватаете друг друга за разные места, но у Вас «ты» — с маленькой буквой, у Вас нет «Ты» — с большой буквой. не торопитесь друг другу сказать «ты», проверьте его через «вы», а потом говорите друг другу «ты». Я встретила раз одного молодого летчика во время войны; он сказал — «С машиной нельзя обращаться на «ты», с машиной надо обращаться на «вы».
<...>
Что меня интересует в кино? Я работала только с Сергеем Михайловичем; я бы не хотела даже касаться сейчас «Ивана Грозного», но меня интересует в кино то, что меня интересует в театре, — т.е. меня интересует, чтобы мизансцены были кристаллами внутренней жизни. Внутренняя жизнь человека кристаллизуется в те или иные физические положения, в то или иное его движение. Поэтому, скажем, у нас в театре, — а я свой театр очень люблю, у нас очень трудолюбивые люди, — но благодаря тому, что нет конкуренции, особенно у мужчин, — они не хотят организовать себя профессионально. Например, абсолютно не занимаются ни пластикой, ни гимнастикой, ни акробатикой, поэтому на сцену выходит тело, абсолютно необработанное, — выходит «сырье».
Это «сырье» физиологически неразвито. Мужчины могут быть с животами, но актер — не может быть с животом, а режиссер — может быть, — раз Вы выходите перед людьми — вы должны сделать в себе все, чтобы быть лучше. <...>

Я хотела бы, чтобы у Вас был голос; надо себя отделать. Вам дали тело родители, но это не тело художника, а тело художника то, которое я специально сделала для этой роли. Это казалось мне мыслью очень важной. Скажем так, — я говорю со своим любимым режиссером — Сергеем Михайловичем, — но я никогда не спорю с ним — может ли внутренний художественный талант и чувство композиции — только в нашем большом деле достигнуть внутреннего жара, если актер к его рисунку не приделает свою половинку моста и может ли он сделать мост до самого сердца актера? Для меня это вопрос. Нас человек 70, мы живем вместе, — а к Вам придут люди с «бурой сосенки», — большая часть придет для денег, — почти все придут для славы и очень мало придет к Вам людей с чувством красоты, с чувством правды. Я наблюдала — были голодные люди, они спать хотели, есть хотели, им плевать было на то, в каком они виде и где они играют. Поэтому я говорю, — может быть очень печально, — но я не говорю пессимистически, — а говорю о той силе, о той страшной стальной воле, о том непоколебимом внимании, каким должен обладать режиссер. И не нужно этого бояться. Может быть я имею склонность к преувеличению в ту или иную сторону, — может быть, я подчас преувеличиваю, но здесь что-то трудное, — хотя сама я трудностей не боюсь.
<...>
Я верю вот во что; я прошла путь от первой пробы Станиславского и не только я, — больше половины нас — теперь уже мертвые; эти люди прошли систему Станиславского во всем ее значении и, прежде всего, я должна сказать, что не для талантливых людей, огромное преступление сделали с этой системой, что думают, что она для бездарностей. Это жест для людей, умеющих прыгать. Вы умеете прыгать — этот жест поможет Вам выше прыгнуть, — а если не умеете — он поможет сломать себе ноги; между прочим пусть ломают.

И вот, мы прошли путь от натурализма, — первое время — орфоизма, словом — прошли через все «измы» и пришли к реализму и этот реализм — правильный. Вопрос заключается в мизансценах. Для меня лично, — может быть это смешно, — для меня человек на сцене правильный тот, у которого ровно столько мышечного напряжения, сколько требует данный момент.

Вот, для кино; я сейчас объясню Вам, в чем дело. Не случайно я давно инетерсуюсь связью между наукой и искусством. искусство и наука сливаться не должны, потому что это есть двоюродные сестры — не родные и никак не близнецы, — но не наука должна влиять на искусство, а искусство на науку. И недавно я слушала ученика академика Павлова и он сказал потрясающие четыре слова. Он сказал так. У каждого человека есть прожитая часть — его прошлое. Он назвал это научным словом — «стереотип». И сколько у нас сидит людей, у каждого есть свой стереотип, начиная от бессознательного возраста до сегодняшнего дня. Это — Вы, ваше осязание. Когда мы имеем перед собой человека — мы должны понять жизнь этого человека, — стереотип этого человека. Вы будете то, что называют перевоплощением. Это есть то, что Вы не только понимаете, но пребываете в сознании этого человека, почти сливаясь с ним, но не совсем, — потому что если Вы играете мало — Вы не сольетесь и если Вы не сольетесь совсем — у Вас не получится раздвоение личности, безумие, как говорил <зачеркнуто>... Если ты уверяешь, что ты живешь тем образом, что ты... никаких иллюцианов, искусство должно быть здоровым и радостным, это — наши трудодни, свобода, и если иногда молодежь путает анархию и свободу, то это очень тяжелая ошибка, которая вредна будет именно для молодых.
<...>
Я была довольна, что боялась Сергея Михайловича, когда он смотрел на меня круто, потому что я давно никого не боюсь. Я очень уважаю Берсеньевых, но я их не боюсь. Когда Станиславский умер — мне стало скучно. Мне хочется бить кого-то помоложе и кого-то бояться. Вы не думайте, что это чувство боязни, это совсем другое. У Вас есть подхалимаж и дерзость... Я говорю почти с юмором, потому что какой-то труд я обернула три раза в одну жизнь.
<...>
Теперь я что скажу? Боюсь, что залезу в очень сотрый вопрос. Как лучше учиться. И в театре то же самое. Если хороший мастер — люди подражают ему, если плохой — нечему учиться. Как перейти к практике? Я думаю, что лучше начинать с маленького, но безусловно самостоятельного, собрав тот опыт, который у Вас есть. Я начала с Христи Чехова, это была моя первая режиссерская работа, но если бы я не попала к Станиславскому — вряд ли я поставила бы хотя бы одну пьесу, потому что сзади сидел Вахтангов. Они меня «прокатили на вороных». <...> Он меня поддержал и у него была такая могучая рука. И при моем безумном обожании его — он бы со мной может быть не возился всю жизнь — но я от него не отлипала.
<...>
Я Вам советую, — Вы учитесь диалектике? /«Да»/. Вы сразу не сообразите, что я хочу Вам сказать. Четыре черты диалектического материала я не поняла душой. Первая черта, — что в жизни нет ничего случайного, — все взаимно обусловлено и связано. Если у Вас это будет ни к чему, не изображайте мизансцену, у Вас не будет чувства целого. <...>

Второе — это движение. ничего нет оцепенелого, ничего мертвого, окончательно законченного. Все возникает, двигается, все время в движении.

И третье — переход количества в качество. <...>

Так вот, товарищи, Вы будете режиссерами. Когда я рыдала после первого моего спектакля «Любовь — книга золотая» Немирович-Данченко сказал — «Вы очень хорошо играли, только почему вы так загримировали свои веки, — какой прелестный у Вас смех, Вы сами нашли?». Сама. Подошла Гиацинтова и сказала — «Ты хочешь быть режиссером, ты дура; все, что будет хорошее — они скажут, что это они, все плохое — это будет ты; идешь ты на это дело?». Я принадлежу к числу людей — иногда хочется сподлить, но не могу. Но я хочу Вам сказать — Если вы идете на такой труд — готовьтесь к тому, что вас будут ненавидеть и предавать актеры, готовьтесь быть боеспособными, ибо каждая картина, каждое произведение есть бой и пусть у Вас в будущем будет победа в бою, а пока учитесь «воевать», учитесь плотнее! (Аплодисменты).

РГАЛИ. Ф. 2046. Оп. 3. Ед. хр. 30.