​ <...>

– Про «Мальчика и девочку» еще неприятнее получилось.

— Ну, вот я, например, три или четыре раза переснимал первый поцелуй. Потому что первый поцелуй должен быть такой взволнованный, трепетный, будто вообще первый раз девушку видит в глаза. А я снимал нормального парня. Думаю, что он уже целовался. (Смеется.) Ну, он уже школу закончил все-таки.

—​ Были требования к тому, как нужно целоваться?

— Конечно! Письма главного редактора Объединения — это просто шедевры!

—​ Что в них было?

— Там было написано, что это поцелуй опытного любовника, и они трутся телами в море, как будто им не хватает стремления друг к другу, им требуется дополнительное возбуждение... Что-то в этом роде, такая вот ахинея была. (Смеется.) А что еще делать в море, как не тереться телами?
Они хотели, чтобы мальчик с девочкой были невиннее. Вроде как они ничего еще про это не знают. Все в первый раз. Дотронулся — уже... И... они были во многом правы, потому что сценарий был так и написан.
Я, по-моему, где-то рассказывал уже, как Фрид и Дунский этот сценарий оценили. Я с ними посоветовался. Они с отцом на одной площадке жили. Они всегда говорили о себе «мы».
«Мы прочитали, вот, понимаете, Юлик, у нас такое ощущение, что... вот мы представляем себе Веру Федоровну Панову, которая сидит на высокой горе, смотрит вниз на молодых людей и говорит: «Молодые люди, не делайте этого! От этого бывают дети!»
Написано было именно так, правда.
В итоге я стал противоречить сценарию. За что и пострадал.
Кроме того, картина, конечно, ведет. Ну, вот сходятся два молодых человека, ну, не могу я из них делать пятилетних детей.

—​ Вряд ли во ВГИКе вас учили режиссировать сцены близости. Как вы это делали?

— Во-первых, должен быть какой-то опыт у самих исполнителей. И точно у режиссера. (Смеется.) Характерная вещь: когда Ромм снимал «Девять дней одного года», я был на съемках. И вот они снимают сцену в постели. Всех выгнали из павильона, вплоть до осветителей. Потому что актеры стеснялись. (Смеется.) Баталов с Лавровой стеснялись сниматься, просто лежа одетыми под одеялом и разговаривая! Ничего другого там не было! Там есть момент понимания, что он не может, что болен, но все абсолютно умозрительно, никаких подробностей. А отношение вот такое было.
Действительно, в Советском Союзе секса не было. (Смеется.)
<...>
— В итоге вы остались недовольны работой главной актрисы фильма Натальи Богуновой и переозвучили ее роль.

— Ну, она милая, симпатичная. Но я бы не стал ее переозвучивать, если бы я был доволен. В итоге она разговаривает голосом Инны Гулая.
В последний момент я хотел ее заменить.
Когда увидел Тоню Бендову, которую я у Льва Дурова «позаимствовал». Прекрасная актриса. Я тогда почувствовал, что с ней это был бы шедевр просто!
Но не смог уже ничего менять.
Если бы я тогда сошелся с ней как с актрисой и как с женщиной — я не говорю, что я того же уровня, но мог бы быть тандем, как, предположим, Панфилов и Чурикова. Потому что Чурикова без Панфилова немножко состоялась бы, а вот Панфилов без Чуриковой... сомневаюсь.
В итоге я больше через Бурляева действовал. Он в этих отношениях, скорее, главный. А она ведомая.

—​ Бурляев вас понимал?

— Да! Понимал иронию героя в отношении девушки. Понимал, что меняется по достижении первого, так сказать, успеха.
Прежде это был объект, к которому стремился, а достигнув, увидел человека. От которого ему уже большего ничего не нужно.
Одна из претензий редактуры была в том, что герой быстро понял, что девушка другого уровня.

—​ Вас волновала тема мезальянса?

— Конечно. Это очень интересный момент.

—​ Наверняка тоже не обсуждаемый в Советском Союзе. В советском фильме вряд ли могла зайти речь о социальном неравенстве.

— Нет, конечно! И не должно было быть предметом изучения при рассмотрении человеческих отношений. Мы все равны.
<...>
—​ Как развивалась ситуация вокруг фильма? Вот вы сдаете картину...

— Прекрасно все сдали. Толстикову, первому секретарю обкома партии Питера. Принимали следующим образом: у него был свой кинозал в обкоме, четыре или пять кресел хороших, куда пускали только режиссера и директора студии. В креслах, в итоге, сидели его референты, а режиссер сидел за микшером, а директор студии и вовсе отдельно на стульчике, хотя пустое кресло оставалось. В общем, приняли. Высказали какие-то пожелания необязательные. И приняли. «Госкино» приняло.
Министр, Романов Алексей Владимирович, поздравил нас с нужным для советской молодежи фильмом. Мы получили акт о приемке, радостно отметили.
Приезжаем в Питер через неделю и — бах! (Смеется.) Картина анонсирована. В большей половине кинотеатров Москвы премьера в один день. В газетах было напечатано сообщение о премьере.
Только ничего этого не состоялось.

—​ Почему?

— Как рассказал мне один человек из «Госкино», фильм попал на дачу к какому-то начальнику.
Начальники посмотрели и страшно возмутились. Позвонили Романову, сказали, что могут испортить ему жизнь.
А потом нас и всех руководителей «Ленфильма» вызвали на большой худсовет. И этот худсовет министр начинает с погрома картины. И дает всем установку громить ее.
После этого особо шустрые, конечно, начинают ее громить.
Марк Семенович Донской, например, сказал: «Если бы мне было лет на 20 меньше, я бы набил морду этому режиссеру».
Я тогда еще сохранил молодую наглость, поэтому сказал: «Марк Семенович, если бы вам было лет на 40 меньше, я бы сам вам морду набил».
В итоге был составлен список поправок и вырезок. Я долго сопротивлялся. Понемножку что-то где-то отрезал. Два раза потом еще министр смотрел, внесены ли поправки.
Последний кусочек, вот маленький совсем, я вырезал уже в Госкино, прямо в будке проекционной.
Взял и ножницами отрезал, а потом скотчем склеил.
До этого ацетоном клеили. (Смеется). И сунул этот кусочек в карман. Потому что не бросать же его. Лет через 15, наверное, я его обнаружил в ящике стола. Потом его отреставрировали и вставили в картину. (Смеется.) Ерундовый! Портрет, два лица, просто спящие рядом.

—​ Вам, наверное, тогда было не до смеха.

— Да, конечно... Было тяжелое состояние. Но знаете, что самое интересное? Что никто не смел трогать картину. Могли положить ее на полку, не выпускать в прокат. Но даже кадрик вырезать никто не имел права, кроме режиссера. Все-таки этика сохранялась. Не так, как сейчас: пошел вон, другой сделает!

—​ И что в итоге?

— Через год примерно она вышла вторым экраном, где-то понемножку, по провинции. Немножко даже в Москве, по-моему, шла, каким-то третьим кинотеатром. И тихо-тихо заглохла.
Я сунулся в одну студию, в другую, а мне сказали: «Не суйся, у нас есть указание — нигде в Советском Союзе в игровом кино не можешь работать».

<...>

Денисова И. Свидетель столетия // Интервью на сайте «Радио Свобода».