14 декабря 1943

<...> Вчера приехала Бирман. Кстати, все страшно против нее, кроме Эйзена. <...>

18 декабря 1943, вечер

<...> С Бирман познакомился я очень смешно.
Сначала она закричала: «Слава Богу, вы нормальный, здоровый русский человек, не армянин и не еврей, не двухмерное существо, как в „Жди меня“. Я считаю Лялю дочкой^[1] и побежала смотреть в картине своего зятя. К Ляле я питаю особое чувство, так как и у нее со мной, и у меня с ней связано очень светлое воспоминание в искусстве. Я сказала, что страшно хочу познакомиться с Названовым (здесь, уже в Алма-Ате), а мне сказали, что у него на носке дырка. Я удивилась, думаю, как же Ляля — она ведь такая рукодельница — не оставила ему целых носков?»
Я одет был в свой истрепанный бушлат с короткими рукавами и покраснел до ушей. Сказать такую вещь мог только Эйзенштейн, у которого я был накануне. <...>

23 декабря 1943

<...> Бирман очень ругала актеров, в частности Абрикосова (обо мне в лицо не говорила), за то, что никто, кроме Черкасова, ничего не ищет в картине и даже не всегда понимает, что он играет. Сама она очень заинтересована ролью. Ты знаешь, что меня тоже очень беспокоит «декоративность» моего Курбского, поэтому я с тревогой воспринял ее слова. Утешает меня лишь то, что все актерские куски по-прежнему впереди. <...>

30 декабря 1943

Снимали с 1 часа дня до 10 часов вечера только нас с Бирман. Видел вчерашние три плана: очень больные глаза, а так ничего.
С Бирман я уже несколько раз поцапался. Она ханжит вовсю. То я ногу при ней на стул положил, то я о чем-то постороннем перед съемкой заговорил, а сама сказала, что «сосредоточивается» (снимать ее начали часов через пять, и она успела «рассредоточиться»).
Безумно смешное сочетание — она и Эйзен. Она — целка, он — ёрник. Первый эпизод: Эйзену доложили, что вместо кого-то — дублер, он как рявкнет при ней: «Я не могу больше задницы снимать!» Видела бы ты ее лицо. Второй эпизод: Эйзену доложили, что еще что-то не готово. Он как рявкнет опять, еще крепче: «Долго они будут мудями трясти?!» Словом, развлечений масса.
Очень раздражает метод Эйзена. Все время коротенькие служебные «монтажные» планы: посмотрел влево, вниз, вверх, сдвинул брови и т.д. Механика сплошная, почувствовать ничего невозможно и сыграть тоже.
<...>

2 января 1944, 2.50 ночи

<...> Смотрели материал двух дней наших съемок с Бирман и еще двух дней съемок лестницы. Мои планы все хороши, огромный крупный план великолепен. БирманБог знает что играет. Голос визгливый, интонации свахи надуманные, неживые, глазки свои все время щурит, закрывает, лицо нерусское, нехарактерное. Эйзенштейн в отчаянии. Смотрим шесть раз два ролика. Потом они на полтора часа уединяются. В три часа вызываюсь я на дом. Бирман убита. Репетирует совершенно мистически, заумно и претенциозно говорит. Я пока ею не пленяюсь. Я не люблю претенциозности ума. Препираемся с ней, покусываем друг друга. Она меня ругает за холодность, за рационалистичность актерского мышления, за надменный, мелкий и пустой взгляд. Я в долгу не остаюсь. Так проходят три часа. <...>

7 января 1944

<...> Ходил на базар. Мяса нет совсем. Искал сладкого — варенья или джема, продают 200 р. банка. Сахара нет. Ходил, ходил, купил за 90 р. полкило риса и сушеных яблок за 100 р. Оттуда пошел к Эйзену на репетицию завтрашней съемки (вторая, дневная, сцена с Бирман, во время болезни Ивана).
Она цапалась легко, потом сказала, что мало знает меня в театральном искусстве. А потом как цапнет: «У нас с Михаилом Михайловичем, видимо, различные взгляды на искусство, а я то-то и то-то, я против гримасничанья, я ищу действия» и т.п. и т.д.
Ну, тут захолонуло мое сердце, как я ляпну в ответ: «Я после такого „эпиграфа“ (нарочно употребил в тон ей „высокоинтеллигентное“ слово) репетировать с вами, Серафима Германовна, не буду. Вы пять минут тому назад сказали, что не знаете меня как актера, а теперь говорите, что у нас „разные взгляды“ и что я такой-сякой. Вы не можете знать моих взглядов на искусство. На механическое гримасничанье на экране и мне противно смотреть!!! Я воспитан по системе, где строят в сцене взаимоотношения людей, а не свою сцену, как вы. Я своей линией роли озабочен не менее вашего, но не допущу, чтобы вы строили сцену себе, а не нам. Очень удивлен вашей безапелляционностью».
Она стала шелковой, хоть, вероятно, и затаила на меня. Репетировали мы часа четыре. Бедный Сергей Михайлович! Роль у меня адски трудная.<...>

11 января 1944, 10 часов вечера

<...> Сегодня смотрел материал предыдущей съемки. Новый грим Бирман очень удачный и играет она теперь, уже меньше выскакивая из оглоблей. Если сегодня все будет благополучно, то еще два дня мелких досъемок — и я опять на добрый месяц в простое. <...>
Бирман со мной шелковая, ласковая, внимательная. Я ей беспрерывно делаю замечания, и она терпеливо слушает. Вчера в перерыве заговорили о МХАТе. Эйзеночень заволновался и заерзал, даже убежал от этих разговоров. <...>

20 января 1944, 2.30 ночи

<...> Репетировал с Бирман, как чурбан, она обиделась и ушла, а я продолжал думать о своем. Просидели в гриме с 12 до 4-х, потом, не снявши ни плана, СМ. сказал, что у него болит голова и отменил съемку (?!). Разгримировываясь, я дал волю своей желчи и при Бирман рассказал кому-то об успехах "Отелло«12 12 В спектакле «Отелло», поставленном Ю. А. Завадским в Театре имени Моссовета, Ольга Викландт играла роль Эмилии.
Потом подошел к ней, чтобы объясниться. Она заплакала и что-то говорила о «математике без сердца», о «жестокосердной суете», а я смотрел на слезы, катящиеся из ее мышиных глазок, и думал о том, что они только по поводу моих рассказов о Москве. <...>

8 февраля 1944, 12.30 ночи

<...> Сейчас снимают лихорадочно натуру в поле, и Эйзен «учит» Бирманкинематографическому терпению. Ее гримируют в 8 часов утра на морозе, она сидит часов 8 — 9 «сосредоточивается», а ее не снимают. И так уже раз пять. Вчера опять, говорят, плакала и даже созналась, что 11 часов трудно «держать состояние», а С. М. еще больше шутит и хулиганит. Она безумно злится: как это молодые актеры все время смеются, говорят о постороннем и пр., вместо того чтобы сидеть в «священном трансе»? Ее заманили сюда только тем, что посулили снимать ее племянницу в Анастасии, а когда она уже сама влипла в картину, отправили племянницу в Москву, вместе с ее большими и грустными, как у коровы, глазами. <...>

28 февраля 1944

<...> Был у Черкасова, потом у Бирман (впервые за долгое время). Она долго и упорно говорила мне о том, как я плохо играю Курбского. Я сам очень недоволен собой. Плелся домой по осточертевшей алма-атинской улице и думал, какая будет глупость, если я потеряю два года и сыграю очень плохо роль. Давал себе зароки никогда больше не сниматься в кино. <...>

11 марта 1944

<...> Кадочников совсем разругался с Бирман. Сказал ей: «Что вы ко мне привязались? Отстаньте от меня, ради Бога, с вашими нравоучениями!» «Кольцо блокады» вокруг нее в группе сжимается. Мы с ней как-то раз или два мельком беседовали, и она сказала мне (как несколько человек уже говорили), что я очень изменился к лучшему после успеха моих дел, а что прежде испугал ее своей черствостью и эгоцентризмом. Ох, и словоблуды эти старые интеллигенты! Как они меня порой бесят со своими отвлеченными и лживыми моралями! <...>

Названов М. «Проклятая картина». Письма к Ольге Викланд со съемок фильма " Иван Грозный" // Искусство кино. 1998. № 1-2.