В кино — в ролях, иногда самых эпизодических, — я снималась одиннадцать раз. Но всегда была, есть и до последнего дня буду я актрисой драматического театра. Убеждена, что и в кино нельзя обойтись без искусства сценического перевоплощения.
Экрану подвластно все: и несомненность неба, и шелест листьев, и сияние солнца, и красота леса... И все же кино не может приблизиться к сердцам зрителей без сценической правды актера. Если есть эта правда, то и очень давно снятые фильмы вызывают горячий отзвук в душах людей.
Недавно я сидела перед телевизором и смотрела старый фильм «Ленин в Октябре» Михаила Ромма. Нам дорог этот фильм о борьбе за новую судьбу нашей Родины. В нем есть удивительная правда режиссерской и актерской работы... Когда играющий Василия Николай Охлопков, тогда еще молодой, упал от голода в обморок, я не сразу заметила, что лицо мое мокро от слез...
Моим первым кинорежиссером был Яков Александрович Протазанов. Он любил Художественный театр, принял «систему» Станиславского кровно. На съемках фильма «Закройщик из Торжка» чувствовалось его разумное и талантливое руководство творческим процессом.
Вспоминаю, как я снималась в фильме «Конец Санкт-Петербурга». Помню Всеволода Пудовкина и его режиссерскую работу со мной. Моя роль казалась мне тогда однодневкой. Когда через много лет, даже десятилетий, я снова увидела себя в этом фильме, то удивилась: неужели это я та изнеженная дама, которая переживает конец Санкт-Петербурга как свою личную катастрофу?..
Мне вдруг стало ясно, что эта роль хотя и мимолетная, но совсем не эпизодическая. Она имеет отношение к идее сценария.
В кино меня приглашали в основном на роли комические. От многих я отказывалась. Я никогда не хотела, не хочу быть «фарсеркой», актрисой, вымогающей смех зрителей. Я хочу быть комедийной актрисой, хочу, чтобы роль, пусть самая эксцентричная, была бы глубоко человечной.
Была роль в кино, которая могла бы сделать меня счастливой. Это Констанция Львовна в фильме «Обыкновенный человек» по пьесе Леонида Леонова. Ее я могла бы сыграть истинно, так увлек меня этот образ...
Режиссер А. Л. Столбов считал Констанцию Львовну фигурой исключительно комической. Я считала этот образ комедийным, но не только. Для меня Констанция Львовна была еще и той женщиной, которая познала до конца ужас нищеты и гнет зависимости. Не только корыстолюбие движет ею, но и страстное желание спасти дочь от подобной судьбы. Констанция Львовна — мать, страстно любящая свое дитя. Она говорит дочери: «Мне не надо от тебя ни сухаря, ни рубля! Но я люблю тебя, роза моя!» Эта заблудшая женщина совершает грязные поступки, но они вызваны лучшими побуждениями матери...
Так я думала, и мне до сих пор больно, что своими мыслями я не смогла поделиться с Леонидом Леоновым и Михаилом Роммом, который был соавтором сценария и шефом постановки.
С добрым чувством вспоминаю Б. Барнета, С. Юткевича, Л. Арнштама, Г. Козинцева, А. Тутышкина, моих учителей киноискусства.
Самым большим событием моей «киносудьбы» было создание в «Иване Грозном» образа Евфросиньи Старицкой под режиссурой Сергея Эйзенштейна.
Я с любовью и горячей благодарностью думаю об Эйзенштейне. Он добивался моего участия в фильме «Иван Грозный» наперекор мнению многих. Например, изумительный оператор Андрей Москвин, когда я приехала в Алма-Ату, на моих глазах хватался за голову: я привела его в отчаяние своей непохожестью на ту Старицкую, что представлялась его воображению.
И как раз случилось так, что первая проба грима окончилась полнейшим провалом. «Вы не царица в парче, а стрекоза в целлофане», — произнес Сергей Михайлович без тени юмора.
Я внутренне заледенела. Не помню, сколько времени мы молчали. Прервала молчание я. Голосом, лишенным каких бы то ни было интонаций, произнесла: «Сергей Михайлович, мне нельзя провалиться и подвести вас. Я вернусь в Москву...». «Нет, — не сразу сказал он, — еще посмотрим». И повторил: «Еще посмотрим...»
Придя к себе в комнату, я мертво распростерлась на тахте: мне было все равно. Я не испытывала ни страданий, ни надежд. Но в комнату вошел Василий Васильевич Горюнов — замечательный художник грима. Он взял стул, сел против меня, долго смотрел, долго молчал. «Чего вы так? — сказал он наконец, глядя на меня с укоризной. — Нельзя так. Пробовать нужно. Искать. Вот завтра выходной. Мы и попробуем. И поищем».
И случилось чудо. Без фей, без волшебников — человеческое чудо! В промерзший павильон (в выходной день он не отапливался) собралась абсолютно вся техническая часть группы, и было предпринято все возможное, чтобы найти и заснять новый грим Евфросиньи, угаданный Горюновым. Вот это советские люди...
А на другой день Сергей Михайлович, держа пачку фотографий, ворвался в мою комнату. Он был в восторге: грим найден!
Я признавала все величие неповторимого режиссерского дарования Эйзенштейна и подчинялась его творческой воле. Но иногда мне приходилось спорить с ним. Как-то на репетиции я сказала Сергею Михайловичу: «Вот мне видятся в подвалах Евфросиньи Старицкой чаны с кислой капустой, соленьями. Да, кислая капуста, а не одна лишь парча...». На что он ответил: «Согласен. Но только в другом фильме». И я отказалась продолжать спор, выполняя его замечания предельно честно, но без радости, «без себя».
И только последняя сцена в соборе обошлась совсем без споров и совсем-совсем без репетиций. Как раз в это время приехали из Москвы товарищи ознакомиться с нашей работой, в частности с моей. Я же как чувствовала сцену в соборе, так и сыграла. «Разве это Бирман?» — спросил один из приезжих. «Она, — ответил Эйзенштейн, — именно она». Он отстоял меня... И я не подвела его.
Еще один эпизод мне дорог чрезвычайно. Помню репетицию: я пела колыбельную над мертвым сыном. Как сквозь сон, услышала я голос Эйзенштейна: «Поете неритмично, у Прокофьева не так». Я возразила, не выходя из своего состояния: «И не надо ритмично. Она безумна... Поет, вместо того чтобы причитать, вопить, рыдать...»
...Тогда был 1943 год. Шла война. И все наши помыслы, абсолютно вся жизнь нашей группы были связаны с судьбой рождающегося фильма. Всех нас объединял Эйзенштейн.
Замкнутый, порой недостижимый, он умел быть настоящим другом. И, несмотря на то, что бывал порой раздражителен, нетерпелив, мы все его любили, любили искренне, преданно. И прощали обиды, хотя мучились. Однажды я даже написала и послала Сергею Михайловичу нечто похожее на стихотворение. Оно Эйзенштейну, кажется, понравилось...
Быть может, роль Евфросиньи Старицкой я могла сыграть лучше, но самое время работы над ролью для меня драгоценно: оно было истинным творчеством, оно было требовательным и безмерно радостным.
Бирман С. И случилось чудо... // Советский экран. 1966. № 3.