<...> Тбилисский музыкальный фольклор «калакури» уникален, совершенно необычен и в то же время не зациклен на своей инаковости, а необычайно толерантен и восприимчив к разноголосым народным музыкальным культурам и ритмам. Он дышит пряным ароматом собственных бесчисленных восточных напевов и вместе с тем охотно осваивает, и успешно перепевает на свой лад мелодику европейского и русского романса.
<...>
Лучшим известным мне знатоком и собирателем калакури, да и искусным его исполнителем, был Михаил Эдишерович Чиаурели. Я дружила с дядей Мишей и Верико — так мне было велено называть этих великих стариков, хотя по возрасту мне больше подходили их дети Софико и Рамаз.
— Никакая я не Вера Ивлиановна и не тетя Верико. Просто Верико! Слышишь! — заявила она мне как-то со свойственной ей резкой прямотой. (В этой необыкновенной женщине все было ярко, значительно и удивительно непосредственно.)
— Вот Мишу можешь звать, как хочешь — хоть дядей, хоть дедушкой! — милостиво разрешила мне она. Так я их и звала — Верико и дядя Миша.
Время порой довольно жестко выправляет оценки событий и людей. Имя известного мэтра советского кино, самого приближенного к власти «сталинского» кинорежиссера, роковым образом (увы, теперь уже навсегда) сопрягается с эпохой тоталитаризма и прославлением Сталина, осужденного и проклятого современными поколениями. Справедливости ради замечу, что слухи о циничном лицемерии мэтра, его корыстном подыгрывании власти — клевета и вранье завистников. На самом же деле Михаил Эдишерович, приближенный и обласканный вождем, завороженный его зловещим обаянием, до конца жизни, в сущности, не прозрел — все так и оставался в плену своего заклятия.
После смерти Сталина дядя Миша попал в опалу. Его «сослали» на Свердловскую киностудию документальных фильмов, и только в начале 6о-х он смог вернуться на родину — в Тбилиси. После длительного простоя ему наконец удалось получить работу на приютившей его киностудии «Грузия-фильм». И что вы думаете? Он тут же принялся за свое — стал снимать по собственному сценарию «мультяшку» под названием «Как мыши кота хоронили». Смысл фильма-притчи, как говорится, лежал на поверхности... Был и ребенку понятен. А все его рисованные персонажи легко узнавались.
Нет... Он не был лицемером — от своих убеждений не отступал. Так и ушел из жизни фанатичным коммунистом, расплатившись за свое трагическое заблуждение ценой громадного, разностороннего таланта. И все же ему повезло. Другие поплатились жизнью, он — лишь высоким призванием художника. Цена, конечно, несопоставимая, но тоже, надо признаться, немалая. Сложись его жизнь иначе, имя Михаила Эдишеровича Чиаурели могло бы быть вписано в историю мирового кинематографа совсем в ином контексте. Впрочем, есть ли смысл рефлексировать на тему вечной антитезы «художник и власть», когда о ней высказались уже все великие — от Гете до Тарковского? История же, как известно, не знает сослагательного наклонения, и когда в середине 6о-х на студии «Грузия-фильм» стало набирать силу новое, мощное национальное киноискусство, Михаилу Чиаурели в ряду его ведущих мастеров места не нашлось, в чем была, на мой взгляд, хотя и печальная, но вполне объективная логика — точка невозврата к тому времени была им давно пройдена.
Но я сейчас о другом... О неизвестной молодому поколению уникальной грани дарования дяди Миши. Избалованный своими острословами, прославленный искусством застольных речей, Тбилиси не знал другого такого виртуозного рассказчика, такого искусного травителя баек, каким был Михаил Чиаурели. Энергетика его многостороннего таланта — импровизатора, пародиста, музыканта, актера, режиссера — зашкаливала в темпераментном театре одного актера. Захватывающие, уморительные мини-сюжеты на городские темы, до оторопи точные характеристики знакомых персонажей и кремлевских небожителей, пересыпались «наперченными» словечками, поговорками, метафорами и идиомами на тбилисском сленге, подкреплялись пантомимой, анекдотами и музыкальными цитатами.
Рассказы дяди Миши рождались в вольной импровизации, спонтанно и каждый раз по-новому — сообразно его настроению, а также вкусам и запросам аудитории. Подробности и детали повседневной жизни в этом спектакле, каждый раз творимом заново, насыщались такой неповторимой авторской интонацией, такой мощной энергетикой, что все последующие попытки пересказывать его байки казались пустой, бессмысленной затеей. В лучшем случае — слабой их тенью. Какая жалость! Какая непростительная недальновидность! Никто тогда не сообразил записать их в авторском исполнении. А ведь это было уже время бытовых магнитофонов!
Его коллекции песен старого Тбилиси повезло больше. Мэтр передал это бесценное наследство Рамазу Чхиквадзе. И еще долго, вплоть до середины 90-х годов, в исполнении этого блистательного актера наш калакури сохранял свои подлинные, неподдельные интонации задушевных блюзов, исчезнувших с наших улиц карачохели, как и лукавый задор непритязательных песенок ремесленников, вытесненных из прибрежных районов Куры.
Где-то в конце 60-х дядя Миша попросил меня разобрать и привести в порядок свой архив, прежде чем сдать его на хранение в музей Республиканской публичной библиотеки. Мы сидели в его кабинете на антресоли знаменитого особняка на «Пикрис-Гора». Из окна открывался захватывающий вид города, чуть размытый наступавшими сумерками. В серо-голубой дымке терялись очертания горы Святого Давида, и переливающаяся огнями иллюминаций телевизионная вышка казалась застывшей в небе вспышкой фейерверка.
Михаил Эдишерович был уже далеко не тот элегантный, излучавший непоколебимую уверенность в себе человек, со слегка надменным выражением лица — самый успешный, обласканный властью кинорежиссер Советского Союза, покоритель дамских сердец и бонвиван, вокруг которого постоянно толпились люди разного калибра, от искренних поклонников его таланта до подобострастных прихлебателей. (Таким — величественным и могущественным — я увидела его впервые и запомнила в раннем детстве, еще до войны.)
Теперь же ему было далеко за семьдесят, он сильно сдал за годы опалы — ссутулился, похудел, ходил с трудом. Его бледное лицо покрылось сетью морщин. Голова его окончательно облысела, пропала скрывавшая его небольшой рост молодцеватая, гордая осанка. Но глаза — огромные, светло-зеленые — жили на его лице отдельной, молодой жизнью. От его взгляда — проникновенного, острого, ироничного — становилось даже как-то не по себе, такая в нем отражалась сила ума и воли.
Кабинет Михаила Эдишеровича в этом роскошном доме отличался от общего убранства своей аскетичностью. Большое полукруглое незанавешенное окно, несколько авторских эскизов к фильмам и рисунков на почти голой стене. Во всю длину комнаты стол — скорее рабочий, чем письменный, больше похожий на верстак мастерового. Из вороха бумаг, множества тюбиков с засохшей краской, кистей всех калибров выглядывали несколько небольших незаконченных скульптурных портретов в глине. На противоположной стене — простые, незастекленные полки с книгами, сувенирами и фестивальными призами. Еще один заваленный папками и бумагами стол и восточная тахта с двумя плоскими мутаками. Вот, пожалуй, и все...
Десятки папок, разрозненных документов, писем, сценариев, режиссерских разработок, фотографий, рисунков уже несколько дней были разбросаны по столам и полкам, в беспорядке валялись на полу. Работа у нас не шла. Дядя Миша пел и рассказывал. А когда тебе так несказанно везет и перед тобой выступает Чиаурели, ты только закрой рот, открой уши и слушай. Я так и поступала. Работа могла и подождать.
На первом этаже была гостиная-столовая — владения Верико, и оттуда время от времени до нас доносилось сердитое громыхание посуды и властный контральтовый голос трагической актрисы:
— Миша! Перестань мучить девочку! Спускайтесь вниз! Хачапури стынет!
Невольно вздрагивая, я каждый раз делала движение в сторону двери, но дядя Миша, удерживая меня за руку, досадливо отмахивался:
— Да постой ты! Угомонись! Успокойся! Подай-ка лучше мне гитару... Теперь послушай вот это...
Гитара была зацарапана в деке. Инструмент старенький и, как видно, весьма удобный и привычный — в руке и пальцах. Звук возникал где-то в его глубине. Струны дребезжали и подрагивали, как и голос пожилого мэтра. У дяди Миши был высокий тенор — голос небольшой, но на редкость приятный. Не горловой, так популярный в то время в школе советских певцов, а грудной — сладкоголосый, природный бельканто, хотя пению профессионально он никогда не учился.
— Ми-и-ш-а!!! — В голосе Верико звенел металл,
А он все продолжал упрямиться — никак не хотел расстаться со мной, благодарным своим слушателем.
— Да не слушай ты ее! Не торопись! Лучше подпевай мне! Давай-ка! Давай! Вступай в терцию...
Тут уж я крепко ухватила его за рукав и решительно потянула по лестнице — вниз, в гостиную.
В гостиной с высоким четырехметровым потолком глухо и как-то по-старчески сипло тикали напольные английские часы. Со стены, что ближе к лестнице, ведущей на антресоли, глядел на нас наивным взглядом огромный (с пола до потолка) черноглазый, усатый кинто Пиросмани, добродушно предлагая только что выловленную рыбу. Картина художника-примитивиста причудливо сочеталась со старинным французским гобеленом и несколькими живописными пейзажами неизвестных итальянских мастеров.
<...>
В гостиной Верико на круглом обеденном столе, под большим абажуром ручной работы мерцало благородное старинное серебро и голубел «кобальт» английского фаянса. У каждого прибора с фамильными вензелями в серебряных кольцах — свернутые в трубочку льняные салфетки. На всем налет лоска и стиля. Верико свято хранила традиции старинного дворянского дома, в то время как сын дигомского торговца зеленью, вознесенный на вершину славы, первый художник великой державы, дядя Миша всю жизнь терзался комплексом социального неравенства. Цепляясь к мелочам, он не упускал случая подколоть Верико за ее «аристократические замашки». И, конечно, тут же получал отпор от своей не менее крутой и острой на язык супруги.
Короче, как это сейчас ни покажется забавным, и спустя полвека после «великой победы пролетариата» дядя Миша продолжал сводить счеты с «голубой кровью». Тех же, кто мне не поверит, отсылаю к фильму Михаила Эдишеровича «Хабарда». Там все сказано — зримо и талантливо.
Церетели К.Д. «Мне Тифлис горбатый снится...». М., 2017. С. 52–56.