Здравствуй, дорогой Эйзенштейн!
Давно не встречались мы с тобой на экране! Тем радостнее видеть тебя вновь бодрым, здоровым, веселым, в полном расцвете творческих сил. Ты — как боец после ряда сражений, которые были нелегкими и иногда заканчивались серьезными жертвами (я знаю, что ты был даже «ранен» в стычках с бывшим вредительским руководством ГУК) — справился и вновь ринулся в бой [нрзб.] звуки фанфар.
И бой этот принес победу. Ты и Александр Невский славно справились с немецкими псами-рыцарями. В силе и мощи великого народа и его великого полководца почерпнул ты великую творческую силу — облечь в плоть и кровь историю, осязаемо показать чувства русских людей в XII веке отбросивших со своей земли врага, так же как в XX веке сделали они это на многочисленных фронтах гражданской войны и у берегов дальнего озера Хасан.
Зрелище, показанное тобой — потрясающе. Ледовое побоище изображено с неподражаемой виртуозностью. Твое произведение овеяно бодрым духом народа-богатыря, творчески осознанным и отображенным бодрым духом художника.
Как и почему произошло это? Тому, кто знает тебя, твое творчество, твой быт — легче ответить на этот вопрос. Квартира твоя — обиталище творца. Китайские, мексиканские, русские древности, книги, книги — по философии, математике, искусству — все стены и уголки квартиры заняты ими. Здесь большую часть места занимает то, что питает мысли и чувства человека, меньшая часть площади принадлежит самому человеку. Так, вероятно, жили Микель Анджело Буонаротти, Леонардо да Винчи!
Кто видел как танцует Эйзенштейн? Грузный, внушительный, крупный как Бальзак, ты владеешь своим телом, точно Айседора Дункан, в танце мягок, плавен и пластичен.
Кто знает, как владеет Эйзенштейн музыкой? Ты чувствуешь ее, как мечтательный юноша и зрелый художник. Замыслы композитора становятся твоими, как если бы они возникли в твоей голове и сердце. Ты чувствуешь замысел и мастерство архитектора, скульптора, живописца.
Бытие определяет сознание. Все разнообразие интересов и знаний художника отражается в его работе, в его творчестве...
С первых же кадров картины «Александр Невский» почувствовал я, дорогой Сергей, широкую и могучую Русь. Люди, с русыми, подстриженными «под горшок» волосами, монголы, напоминающие чем-то древние статуи Будды, Псков, белый город Новгород, все, вплоть до средневековых челнов на первом плане в одном из кадров — найдено блестяще реалистически, в высшей степени убедительно. Веришь всему. Веришь, когда Александр ловит рыбу, веришь каждому его движению и слову, когда он разговаривает с монголами, веришь олимпийскому спокойствию Васьки Буслая, который оживает, живет только в бою. Веришь Гавриле Олексичу. Только большой и чуткий мастер мог найти и нашел какие-то особые формы показа средневековья так, что оно стало ближе и понятно реалистическим дням и людям нашего сегодня. Герои фильма — не иконописные люди, глядящие на нас с древних церковных стен. Не семь веков отделяют нас от них.
У тебя в руках был материал строго стилизованный от скудно дошедших до нас предметов обихода, от церковных росписей и работ средневековых живописцев до мастеров Палеха. Но древняя Русь раскрепощена тобой на экране. Вещам и людям дано движение, не подчиненные стилю церковно-фрескового величия, а воспринятые через призму современности они даны приближенно к нам, стали полнокровными, осязаемыми, близкими. В то же время мудро и точно сохранена величавость времен Византии. Эта величавость дана внутри кадра, разрешена на звуке. Можно поздравить композитора С. Прокофьева — в тесном содружестве с тобой создано прекрасное музыкальное произведение, которое можно назвать так же, как и фильм — «Александр Невский». Это — произведение самостоятельного значения, хотя музыка здесь переплетена с изображением так органически. Новаторский стиль крупнейшего музыканта Прокофьева звучит неожиданно, как архаика XII века. <...>
На таком же высоком уровне и изобразительная, я сказал бы живописная, да, вот именно живописная сторона фильма. Вспомни, например, — тебе ведь это легко — момент, когда рыцари возвращаются с убитыми. Со свечами в руках идут они торжественно как «святые» (тогда это слово соответствовало какому-то реальному ощущению). Сцена эта стоит перед моими глазами ярко, как будто я продолжаю видеть виденное. она — эта торжественная сцена, да и многие другие, пожалуй почти кадр за кадром вызывают в памяти лучшие работы представителей нашего изобразительного искусства — Сурикова, Васнецова, Нестерова, Верещагина, Билибина, Рериха. <...>
Ледовое побоище — величественно и великолепно. Сцена эта поднимается до апогея народного эпоса. И к лучшим образцам этого эпоса я отношу Сергей, без ненужной, немужественной скромности три вещи: битву из «Слова о полку Игореве», взятие Каджетской крепости из «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели и Ледовое побоище из «Александра Невского», сделанного группой советских киноработников.
Хочется сказать хоть по несколько слов об отдельных людях, составляющих эту группу.
Вот наш любимый Николай Черкасов. На этот раз он предстает перед нами в образе Александра Невского. Вчера — старый, страдающий подагрой великий ученый профессор Полежаев, сегодня он — светловолосый, с умными, выразительными, глубокими глазами мужественный русский рыцарь. В этом образе Черкасов воплощает как бы весь комплекс благородных чувств свойственных рыцарям старой Руси и живым людям новой Советской России. Этот русый богатырь вчера отражавший полчища псов-рыцарей, мог бы быть героем Хасана — так типичны для сегодняшнего дня его чувства любви к родине, и его неизмеримый патриотизм.
<...>
А, Охлопков! Я не должен напоминать тебе о том, каким крупным мастером и сцены, и кино он является. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на его исполнение роли Васьки Буслаева в «Александре Невском».
Хороший образ рыцаря, хотя и не выходящий за рамки наших обычных стилизованных представлений, дал Абрикосов. С большим блеском дал Орлов образ старого кольчужника.
<...>
Работал ты как пчела, собирал по капле лучшие соки — мысли и чувства каждого члена коллектива, беря все, что возможно от каждого предмета, попавшего в орбиту внимания художника.
<...>
Учится можем мы еще у нашего Эйзенштейна! Ритм и форма, уменье владеть ритмом и формой, подчинить их задаче выявления идеи и замысла произведения — вот что кажется мне — киноработнику — профессиональной основой этой большой творческой победы.
Мы утратили чувство ритма и формы в своих текущих работах, в погоне за «реализмом», который без скобок раскрывается как бытовизм и погоня за детализацией явлений. Ты, Эйзенштейн, еще раз напомнил киноработникам, что существуют на свете такие немаловажные вещи как форма и ритм.
<...>
РГАЛИ. Ф. 1923 Оп. 1. Ед. хр. 2232.