Чиаурели прежде всего любишь.
Потом начинаешь соображать, что он хороший художник, что он прекрасный мастер, что он делает хорошие картины, что он остроумный человек и прочее, и прочее, и прочее.
Но прежде всего его любишь.
За что?
За то, вероятно, что в его повадках и поведении, в пении его и в рассказах, в разговорах его и в замыслах — жизнерадостно и тепло, увлекательно и весело звучит веселая вдохновенность Грузии, страстность и колоритность Тбилиси, мечтательность и суровость Кавказа.
И тем же овеяны и его фильмы.
И за это, как и самого Чиаурели, любишь и его картины.
Другие картины — принимаешь или не принимаешь; признаешь или не признаешь; одобряешь или не одобряешь.
Его картины — прежде всего любишь.​
Так, среди любимых моих советских картин крепко значится «Арсен».
Многие снобы — a у нас есть и такие! — говорили о недостаточном реализме, толковали о монтажном сбое, осуждали строй и движение фильма.
Хотелось им крикнуть: «Да неужели вы потеряли ощущение прелести непосредственного восприятия, — неужели вам не нравится неожиданность излома утеса, висящего над пропастью и никакой геометрией не предусмотренного; неужели вас не радует причудливый кустарник, внезапно вылезший цветами из расщелины утеса; неужели вас не восторгают неведомые звери, выскакивающие из чащи и скрывающиеся, прежде чем вы их разглядели. И неужели не восторгают вас также и те необыкновенные звери — жирафы и кабаны, медведи и волки, — которых мазками белой краски вызывает к жизни с чёрного лакированного фона волшебная кисть Пиросманишвили».
Вот тамада за богато убранным столом. А вот — русский дворник с метлой. Вот тбилисская Венера, томно положившая толстую щеку на округлую ладонь. Вот разбойник в горах. А вот перестрелка.
Круг родных и близких образов делает живыми и незабываемыми, полными юмора и лирики, полными страстности и мечтательности эти черные квадраты, записанные прекрасной живой и веселой народной живописью великого художника.
Те же корни, те же истоки, те же чувства, нежные и страстные, мечтательные и боевые, питают и творчество Чиаурели.
От понимания этих живых и солнечных чувств надо идти, приближаясь к его произведениям.
Арсен на базаре ломает лукавый аршин торгаша и дает народу свой аршин — к ужасу торговцев он вдвое длиннее обычного! Так Чиаурели ломает аршин формальной критики, не считается с ее нормами, с ее канонами, с ее допустимым или недопустимым, с ее должным или недолжным. Арсен фантастичен. Арсен невероятен. Арсен местами неправдоподобен.
Это — на старый лукавый аршин фальшивого штампа.
Но на волшебный аршин Чиаурели неправдоподобное начинает звучать преодолением прошлого, идеей будущего, невероятность — неисчерпаемым кладезем народной силы и жизнерадостности.
Свежесть и непредусмотренность хода мысли, — вот что пленяет в этом человеке. У него на экране из кадра в кадр трепещет именно эта черта.
Куда заведет этот переулок?
Где оборвется эта горная цепь?
Куда обрушится этот горный поток?
Откуда отдастся через эхо эта песнь?
Так летит перед вами по экрану клубок образов и мыслей, глубоко народных по замыслу, глубоконациональных по ритму и ходу выдумки, и тем-то общечеловеческих, что порождены они из радостей и страданий, из горестей и побед народа — древнего и вечно молодого, мудрого и веселого — героического народа Грузии.
В «Великом зареве» Чиаурели показывает на экране образы Ленина и Сталина. Никто такими их не показывал.
В них нет той документальной тщательности, что есть в других картинах и сценариях.
В них гораздо больше от вольной кисти, чем в других фильмах.
Но в них есть та особая жизнерадостность, оптимизм, заставляющие понять самое главное в образах этих двух великих людей — неразрывную спайку с народом, веселым и мудрым, чья гениальность была неисчерпаемой сокровищницей мудрости и опыта обоих гениев вашей революции.
Мне пришлось случайно видеть все картины о Ленине в обществе товарища, в течение многих лет изо дня в день работавшего бок о бок с Ильичом. Услышать его мнение о воссоздании образа Ильича на экране было особенно интересным и ценным. Узнать, которая из трактовок ему больше всех напоминает безвременно ушедшего вождя. Он по-разному говорил о правильности и правдоподобии показа Владимира Ильича в разных картинах, отмечая ту или иную черту, удачу изображения, убедительность поступка, промах.
«Конечно, — говорил он, — внешне менее точный показ Владимира Ильича сделан в „Великом зареве“. Но вместе с тем в этой картине ухвачено, как нигде, что-то особенное, что было присуще Ильичу...»
Ухвачен, вероятно, тот особый живой дух народности, которым так силен и обаятелен для нас образ Ленина.
И поэт, так глубоко связанный всеми корнями со своим народом, как Чиаурели, не мог не уловить этот дух и в обликах, и в образах двух величайших народных вождей — Ленина и Сталина, ведущих народ к великим победам, освещенным и освященным великим заревом великого Октября.
Любовь к Чиаурели не беспредметна, но обоснована. Кажется, что мы любим его как такового и ради него самого.
Но это не так.
Мы любим его неразрывно с любовью к народу, который вскормил, выходил и вдохновил его.
И эта любовь к нему также неотрывна от нашей любви к народу, как сам он в творчестве своем неотрывен от своего народа, как от народа неотрывны истинное искусство и истинная поэзия.

Эйзенштейн С. Своеобразие мастера // Искусство кино. 1941. № 5. С. 34-36.