<...>
Советское историзирующее искусство развивалось (и потому должно быть понято) в парадигме и логике развития массовых обществ. В его центре стоят взаимоотношения между массами и властью и статус агентов реальных «движущих сил» истории XX века, а вовсе не «социальные классы» отвергнутой в 30-х гг. марксистской социологии. Цари, князья (бояре) войска, купцы, «народ»... «Исторические силы» на этих подмостках не имеют ничего общего с «социальными классами» и «экономическими отношениями». Единственным референтом этих идеологических конструктов является советское политическое сознание. Исторический фильм рисует фактически бесклассовое общество: здесь «народ» – послушная масса в руках обожаемого царя-вождя, а вождь – «плоть от плоти народа». Советское общество структурировано таким же образом, что и русское общество, изображенное в «Петре» или грузинское — в «Георгии Саакадзе». Можно сказать, что советский исторический фильм дает наиболее адекватную его картину. В этом смысле он может быть признан наиболее реалистичным жанром, «исторически правдиво» отражающим советскую реальность. Картина эта оказывается весьма непростой, а линии разлома и притяжения проходят совсем не там, где они были при классовом подходе.
<...>
Что объединяет «Петра» и «Саакадзе», так это статус главного героя (превращение царя в вождя) и его отношения с массой и князьями (боярами). В обоих случаях это сугубо «внеклассовый», но именно национальный подход, основанный на взаимной любви царя и народа, одинаково противостоящих угнетателям (князьям, боярам) и на фактической апологетике царизма. Но если в «Петре» в фокусе — «собирание земель» и войны за новые/старые территории, то в центре «Саакадзе» — «объединение страны». Сама задача «объединения» кажется совершенно абстрактной, поскольку князья проявляют удивительную близорукость: они не могут не понимать, что, сжигая деревни и угоняя людей и скот, шах Аббас фактически разрушает их собственное благополучие (ведь все это принадлежит им) и верят его обещанию сохранить их власть, хотя ясно, что только объединение могло бы спасти всех.
Не таков Саакадзе. Он смотрит на все «классово», но классовость эта особого рода: на одном полюсе здесь царь и народ, на другом — князья. В этом отрыве царя от князей проступает модель идеальной (советской) власти: царь — это не глава феодального государства, но инкарнация «Народа», то есть фактически вождь. Тотальный пересмотр марксистской классовости ведет сталинское искусство к полному пересмотру феодализма. Цари здесь оперирует лишь одной категорией — «Народа» («Во имя тебя, народ мой, я оставляю тебя, народ мой», — заявляет Луарсаб, обращаясь в какую-то пустоту перед камерой, как будто говорит он с Богом). Оказывается, что феодализм плох потому лишь, что власть здесь захвачена князьями (боярами), легитимность которых основана на «исторически изжитой» традиции. Легитимность же царя (поскольку он выступает в оппозиции к церкви и князьям) основана на харизме и «исторической закономерности» (каковая предстает в виде рационализированной воли, говоря словами самого Саакадзе, «вечно молодого народа»). Если отобрать власть у князей и передать ее «царю» (то есть вождю), история начнет развиваться «прогрессивно» (по этой логике Алексей, желавший захватить престол и с этой целью готовый привести в Россию иностранные войска, являлся предателем и государственным преступником, а Саакадзе-героем, поскольку первый-реакционен, тогда как второй-исторически прогрессивен). Саакадзе выступает в роли «третьей силы» – не князь, но и не царь/народ. Когда царь Луарсаб покидает Грузию, а персы изгнаны из страны, Саакадзе отправляет послание Теймуразу Кахетинскому, призывая его на грузинский престол. Его письмо начинается словами:
«Народ и Георгий Саакадзе призывают тебя...». Как вождь Саакадзе оказывается гарантом исполнения воли народа («исторической необходимости») и клянется успокоиться только тогда, «когда единый сильный царь окружит наше царство цепью неприступных крепостей».
Как и в случае с Петром I и Иваном Грозным, «образ Георгия Саакадзе, выдающегося государственного деятеля, был искажен буржуазными историками Грузии». Полководец, приведший в страну персидские войска, чтобы завоевать грузинский престол, должен был предстать теперь героем, который в начале XVII века хотел объединить Грузию, подчинив феодалов единой, централизованной власти.
Феодализм в этой перспективе выглядит не столько «закономерным этапом исторического развития», сколько некой извращенной формой исторически прогрессивного авторитаризма. Задача же царя — исправить ошибку, отобрав власть у захвативших ее «бояр». Мы имеем дело со знакомой уже «классовостью»: «Народ» против «угнетателей». В этой перспективе классовость Саакадзе — лишь обоснование национальной цели: «Надо стать выше любви и ненависти. Забыть все личное. Так требует родина! Требует родина! Счастлив тот, у кого за родину бьется сердце». Саакадзе — это прежде всего харизматический вождь. Народ встречает его с восторгом даже когда Саакадзе приходит во главе персидского войска («К нам вернулся дорогой Георгий! Неужели солнце снова осветило нам дорогу?!»). Но вот горят деревни, гибнут люди, «Народ» переносит страшные страдания, в адрес Саакадзе звучат проклятия. Достаточно, однако, одного его слова, одной его клятвы («Клянусь жизнью детей отдать всю кровь за многострадальный свой народ»), чтобы за ним пошло все войско и весь «Народ» (после «Георгия Саакадзе» Чиаурели и снимет фильм «Клятва», где другой грузинский харизматический вождь будет говорить «Народу» буквально то же самое).
В вышедшем на экраны в самые критические для страны годы фильме было много актуального. «Большая заслуга авторов сценария и режиссера Чиаурели в том, что они не побоялись во всей полноте и силе показать и величие Саакадзе, и его ошибки. Они показали Саакадзе в венце победителя и Саакадзе, разбитого в бою. Они показали героя, мужественного принимающим и любовь народа и гнев его. Сила страсти и глубокое горе, пережитое Саакадзе, покоряют нас, заставляют прощать ему ошибки, любить его и верить ему», — писала советская критика. Но не о гневе грузин в XVII веке, не об ошибках Саакадзе, любви и вере в него думал зритель в 1942-43 годах — совсем о другом грузине. Не о Саакадзе думал зритель, видя на экране в 1942 году харизматического вождя с сильным грузинским акцентом призывающего: «Поднимайте народ на священную войну!», «Врагу не топтать нашей земли!» И не только образ Саакадзе создавал великий грузинский актер Акакий Хорава, «прекрасно передавший его огромную внутреннюю силу, целеустремленность, внешнюю сдержанность, порой неподвижность, за которой скрыт огромный темперамент». А уж мотив жертвы любимым сыном «для Родины и торжества дела» — вслед за Петром, Иваном и Саакадзе — и вовсе не нуждался в подсветке (именно в это время начала циркулировать полуофициальная информация о том, что сын Сталина находится в немецком плену и вождь, якобы, отказался обменять его на только что захваченного в Сталинграде фельдмаршала Паулюса).
Всех этих «аналогий с современностью» Сталин, конечно, не мог предвидеть когда за год до начала войны заинтересовался идеей фильма о Георгии Саакадзе, жестоком и коварном полководце, не считавшемся ни с какими жертвами. Сталину были представлены два сценария: один — известного грузинского писателя Георгия Леонидзе, другой — Анны Антоновской и Бориса Черного (написанный по шеститомному роману Антоновской «Великий Моурави»). Сталин забраковал сценарий Леонидзе, одобрив сценарий Антоновской и Черного и заявив, что его «можно будет квалифицировать как одно из лучших произведений советской кинематографии» при условии, что «будет восстановлена историческая правда». Дело в том, что Сталину не понравился финал будущего фильма — триумф Саакадзе. Казалось бы, почему бы и не победить «такому хорошему князю», как Саакадзе (как известно, Сталин изменил финал «Александра Невского», где герой погибал от яда, заявив, что «не может умереть такой хороший князь»)? Сталин подробно объясняет «ошибку сценаристов»: «На самом деле, как повествует история, политика Саакадзе, хотя и прогрессивная с точки зрения будущей перспективы Грузии, потерпела поражение (а сам Саакадзе погиб), так как Грузия времен Саакадзе еще не успела созреть для такой политики, т.е. для ее объединения в одно государство путем утверждения царского абсолютизма и ликвидации власти князей. Причина ясна: князья и феодализм оказались более сильными, а царь и дворянство — более слабыми, чем предполагал Саакадзе. Саакадзе чувствовал эту внутреннюю слабость Грузии и вознамерился перекрыть ее привлечением к делу внешней (иностранной) силы. Но сила внешнего фактора не могла компенсировать внутреннюю слабость страны. Так оно и произошло, как известно. В обстановке этих неразрешимых противоречий политика Саакадзе должна была потерпеть — и действительно потерпела поражение».
На создание фильма были выделены колоссальные (особенно по военным временам) средства. Постановка вышла роскошной: огромные массовки, великолепные пейзажи, богатые декорации, грандиозная архитектура — все работало на создание монументальной картины. Не фильма даже — эпоса. «Освободившись по необходимости от деталей исторического быта, фильм в большей степени (чем роман. — Е.Д.) приобрел черты героической монументальности. Его масштаб, сократившись во времени, словно вырос в объеме. Это не повесть, а поэма <...> Эпические черты выдержаны во всей постановке, некоторые картины кажутся великолепными историческими гравюрами», — писал 13 сентября 1942 года, когда под Сталинградом решалась судьба страны, на страницах «Правды» главный придворный журналист Давид Заславский. Саакадзе Хоравы — «образ великого и мудрого полководца <...> величав. Это — подлинно герой из народной легенды. Отсюда — и некоторая театральность, словно из романа на экран художественный образ прошел еще и через сцену». То же самое спустя несколько лет станут говорить об «Иване Грозном» Эйзенштейна.
Сталин написал свой отзыв на сценарий «Георгия Саакадзе» 11 октября 1940 года, а спустя три месяца Эйзенштейну был заказан фильм об Иване Грозном. Тема была названа Ждановым «безусловно первостепенной» и приоритетной. Обоим фильмам были гарантированы условия особого благоприятствования. Результаты же этих одновременно заказанных фильмов оказались диаметрально противоположными и одинаково беспрецедентными: Сталин присвоил «Георгию Саакадзе» две — за каждую серию в отдельности! — Сталинские премии, тогда как первая серия «Ивана Грозного» была отмечена Сталинской премией первой степени, а вторая публично разгромлена и запрещена.
Добренко Е. А. «История народа принадлежит царю»: диалектика народной монархии // Киноведческие записки. 2004. № 70. С. 27-69.