Вновь и вновь пересматривая работы Татарского, понимаю, что Саша — это Слава Полунин в мультипликации. Он совершенно искренне признавался в своей детскости: «Я просыпаюсь с ощущением ребенка, такой же готовности к жизни». Это состояние он проводил через фильмы. Хотя, думаю, поживи он еще десяток лет, стал бы делать совершенно другие картины. Мне кажется, он подошел уже к какой-то черте, перелому. В этом смысле интересен его фильм, который я в свое время не очень приветствовал, — «Унесенные ветром», фабульно несоразмерный своему метражу. А Саша настаивал: «Нет, мне нужен был этот зазор. Этот воздух». Он, мне кажется, если и возвращался к клоунаде, то драматически окрашенной. Для меня это совершенно очевидно. Каждый творческий человек приходит к формуле «Лета к суровой прозе клонят». Постоянные размышления о жизни и смерти его не отпускали. Но и брызжущая весельем клоунада, принесенная им на экран, продолжает жить сегодня. Его невозможно ни с кем спутать. Это жажда обрадовать кого-то. Превратить событие кино в розыгрыш. Не мелкие подколы, а художественный розыгрыш, чтобы потом обрадоваться вместе.
Саша воспринимал кино так: в фильме каждую секунду должно что-то происходить. В его кино так и было. Ты не успеваешь не то что осознать — прочувствовать произошедшее, а уже идет новый накат. У тебя остается досада. Тебе хочется повернуть кадр в обратную сторону, снова по нему «проехать» и двинуться дальше. Как это принято в кино: «Открутим события назад». Я не поспевал за такой реактивностью. Может, мое сознание стало вялым, восприимчивость — недостаточно активной? Откуда это идет? Думаю, это чисто кинематографическая черта: не зацикливаться на материи. Ему до пересыхания горла хотелось обновления. Плюс непрерывная азартная игра. Ведь, в сущности, он никогда не преследовал идеологических целей. Я с большим удовольствием смотрю Сашины фильмы, которые я бы никогда не смог сделать, чем фильмы, сделанные «под меня».
Татарский всегда делал кино, противоположное моему. При этом Саша как-то рассказывал, как он впервые посмотрел в Киеве «Цаплю и журавля», кажется, в 1975 году: «Ну да, Норштейн, слышал... Ну да, очередная басня... И вдруг чувствую, как меня взяли за волосы и стали поднимать над землей». А то, что он впитывал идеи карикатуры, Великого немого, — это показатель его силы, а не слабости. Маяковский тоже легко брал чужие рифмы. Прямо говорил Асееву: «Слушайте, дайте мне эту рифму. Зачем она вам? Я лучше сделаю». «Любовная лодка разбилась о быт» -это не Маяковского образ — подсмотренный. «Большие» этого не стесняются. Они переработают рифму, как любое впечатление в собственной творческой плавильне. Так поступали все художники. У Толстого в «Хаджи-Мурате» я наткнулся на один абсолютно мультипликационный образ. Флигель-адъютант Николая I стоит на страже царского покоя, тихо подходит к двери... И Толстой пишет: «И, мягко ступая, так плавно, что полный стакан воды, поставленный ему на голову, не пролился бы...» Я подумал: «Вот, сукин сын, какой образ!» Потом купил книжку о том, как писался «Хаджи-Мурат», воспоминания очевидца, кого-то из секретарей. Он рассказывает, что Толстому возами привозили книги. И этот образ он взял из дневника одного помещика. Это свойство сильной натуры. Слабый стремится всеми силами выражать собственную индивидуальность. Сильному не надо — она у него сама проявится.
Мои любимые фильмы Татарского — первые три. Даже не знаю, какому из них отдать предпочтение. «Пластилиновая ворона» — сильный толчок для поступательного движения анимации. Энергия поиска приносила ему радость. Верю, когда он говорил, что спешил записывать идеи, летевшие ему откуда-то сверху. Он боялся их расплескать, проворонить. Это состояние мне знакомо. Ты вдруг р-раз — и начинаешь все видеть. Для Саши не было принципиальной разницы между деланием фильма и участием в самой жизни. Участие в жизни — тоже длинный фильм с яркими фрагментами.
Люблю его «Падал прошлогодний снег» и «Обратную сторону Луны» — виртуозно сделанную картину. Если рассматривать ее подробно, там нет числа придумкам, которые летят брызгами. Можно потом на диске ее покадрово изучать. Собственно говоря, уже в первом их с Ковалевым фильме «Кстати о птичках» возник фантастический и гармоничный мир: и графическая метафора, и манера поведения персонажей — все было особенным. Я смотрел и завидовал Сашиной жажде купаться в том, что он делает. Кажется, они сразу, с первого броска погрузились в свое — в тему, в стиль. Я продирался через ржавое колючее железо. Да и вообще в анимации у меня совершенно органичного легкого существования никогда не было. Временами настигала такая горечь: что я такое? Сижу, голову ломаю, погряз, закис. Думаю: «Занимался бы живописью, был бы сам по себе. Свободен в отношениях с собой». Саша был свободен с собой, даже когда «Пилот» организовывал. Огромное количество времени, да нет, все время тратил на студию и, конечно, передавил собственное горло... Свой режиссерский путь. Но ведь и в этом был его азарт и удовольствие. Это тоже было его кино...
(...)
Внутри гэга жил другой гэг// Искусство кино. – 2007. - №12. – с.26-37