Последним спектаклем «Васса Железнова» были закончены в городе Горьком гастроли Малого театра.

Начинался июль. Трудный сезон 1953/54 года уже позади, и все актеры театра уезжали в отпуск. Лишь наша группа поехала на пристань и начала грузиться на пароход. Мы отправлялись в Кинешму, где нас с нетерпением ждал режиссер Л. Д. Луков со своей группой, чтобы начать натурные съемки «Вассы Железновой».

В кинематографический вариант пьесы, который написал Луков, были введены дополнительные сцены в городе на натуре, что, на наш настороженный взгляд (мы очень боялись резкого вмешательства кино в органически и крепко сделанную пьесу Горького), делать не надо было, но все оказалось верно и очень интересно. Раздвинутые сценарием рамки места действия (пьеса разыгрывается, как известно, в одном павильоне — комнате Вассы) давали возможность актерам шире выразить характеры своих героев. Предложенные режиссером Луковым обстоятельства этому способствовали. <...>

Утром на пристани в Кинешме нас встречала съемочная группа в полном составе во главе с Леонидом Луковым, которого мы увидели издали (он старательнее всех размахивал большим букетом цветов).

Несмотря на свою грузность, он очень изящно обнял Веру Николаевну (Пашенную — Прим. Ред.), вручил ей цветы и, подражая возлюбленному, «пылко» произнес:

— Я рвусь к работе с вами, милая! Поверьте, что дни подготовки проходили томительном ожидании,..

Она накрыла игриво свои красивые глаза и кокетливо ответила:

— Ах, не смотрите на меня, я плохо спала!

Обедали мы всей группой на террасе, в знаменитом трактире, где со вкусом, здорово и много ели. Луков подробно рассказал нам о плане работы и очень увлекательно, с юношеским пылом стал хвастать находками и придумками, которые «обогатят картину и ваши образы».

— Я хочу передать все русское, показать все подлинное, раскрыть кажущуюся бессвязность русской речи, за которой чувствуются могучий ум и сметка. Волнуюсь, как никогда: Горький и Малый театр, два гиганта. Ответственность... Что-то будет... — И он остановился, то ли подыскивал слово, то ли задумался.

И тут в наступившей тишине кто-то не вовремя сподхалимничал:

— А я не волнуюсь, раз с нами Вера Николаевна, значит, будет шедевр! Вы, надеюсь, постараетесь!

Луков внимательно посмотрел на говорившего, и его глаза стали злыми, он отрывисто произнес:

— Вот, я не буду стараться делать шедевр, хотя нам часто и говорят, что, приступая к работе, мы должны думать о шедевре! Нет! Эта претензия сковывает и зажимает человека! Мы не будем стараться! Мы будем жить и работать в образах, по Горькому, но, как учил Чехов, без малейшего оттенка литературы и искусственности! Значит, будем работать, а не стараться кого-то переплюнуть!

Мгновенная вспышка его на этом закончилась, и он уже дружески добавил:

— Не знаю, как вас, друзья, а меня здесь все возбуждает к творчеству — и милейшие люди, которые готовы распластаться в лепешку, чтобы помочь нам, и сам город с его старым бытом, и Волга и... — он поднял бокал, — и особенно ваши очаровательные глаза, которыми вы так ласково сейчас на меня смотрите!

Чокнувшись с раскрасневшейся и сиявшей Верой Николаевной, все принялись уплетать сделанные по особому заказу — гордость Кинешмы — знаменитые «фризюрные» пироги...

Съемки начались на следующий день с моего подъезда к дому Железнова.

На высоком берегу Волги стоила уже, как говорят художники, обжитая декорация — высокий плотный забор и тяжелые мрачные, похожие на тюремные порота.

Прохор Храпов, брат Вассы, подъезжает на извозчике после ночного кутежа с барышном. Расцеловавшись и цинично похлопав свою подругу, Прохор, не забыв забрать свой коллекционный амбарный замок, уходит и калитку.

Это вводная сцена наглядно освещала биографию Прохора. Сцена несложная, но «режимная», то есть снимать ее можно только в определенные часы, когда солнце светит так, как это необходимо оператору для настроения и по установленному кадру.

Вторая трудность сцены заключалась в том, что между забором и обрывом была очень узкая проезжая часть, и извозчику трудно было разворачиваться для повторных репетиций и съемок. Лошадь пугал свет ламп, они ее слепили. Она артачилась и пятилась назад. Можно было «загреметь» с довольно высокого обрыва.

Луков сохранял во всех таких случаях необыкновенное спокойствие. Когда на одном из дублей лошадь нас понесла, а мы, боясь рухнуть вниз, соскочили с пролетки, Луков подошел к нам, при всей своей грузности он был очень ловок и подвижен, и сел в коляску.

— Хорошо, что я толще вас вдвое и могу один заменить двоих трусов! Не понимаю, что тут страшного. Смотрите, — и, взяв у извозчика кнут, стегнул лошадь, она лихо проехала по заданной трассе...

— Ну вот и все, просто, как видите, и гениально! — кричал он через минуту, когда кончили сцену.

Если сцена удавалась и дублировать ее больше не надо было, он как-то озорно кричал: «Гениально!».

Помню, как-то одна из сцен у нас долго не получалась, хотя дублей сняли много, и казалось, что вот уже все выходит, но «гениально!» не раздавалось.

Наконец, усталые и измученные, мы собрали последние силы и четко, как нам казалось, без единой накладки, в хорошем темпе провели всю сцену. Я радостно крикнул: «Вот уж теперь наверняка гениально!». А Луков, тоже усталый и мокрый (в павильоне была невыносимая жара), оторвавшись от лупы съемочного аппарата, через который он наблюдал сцену, охрипшим от ледяного боржома (он пил его бутылками) голосом сказал:

— Гениально или нет, это мы посмотрим завтра в кадре, а сейчас съемка окончилась. Володя! Пойдем поговорим, что-то у нас с тобой не получается.

Требователен он был и к себе, и к другим.

Слова были обращены к Владимиру Раппопорту — оператору, человеку вдумчивому и с большим вкусом. Успех картины во многом определила его работа...

Приходилось вставать с первыми лучами солнца, а ложиться порой и ночью, все очень уставали, спали мало, поэтому, естественно, что-то и не удавалось. Тогда люди нервничали и злились.

Леонид Давыдович работал, как часы, как будто он и не нуждался во сне, — это было просто поразительно.

Бритый и опрятно одетый, он появлялся на съемочной площадке точно в назначенное время. Осматривал, все ли на месте, все ли приготовлено так, как надо, и только после этого начинал снимать.

В уменье организовать работу на съемочной площадке у него было что-то общее с Эйзенштейном. <...>

Вот эта черта ответственности, внимания к кажущимся мелочам была присуща и Лукову. Его помощники знали эту его черту и следили друг за другом, выручая при беде товарища.

Луков снимал быстро, все у него было продумано заранее, и только новые находки, актерские или операторские, могли отвлечь его от намеченного рисунка.

После одной из репетиций не совсем ясно было, как же снять выход Вассы, отравившей мужа. Раппопорт предложил это сделать так: «Двери медленно открываются, и в дверях стоит потрясенная содеянным Васса, руки ее раскрыты, как на распятии, она освещена контражуром (светом за ее спиной). Будет впечатление мученичества». Лукову понравилась эта мысль, он ее режиссерски продумал, так и снял. Эта сцена в картине производит ошеломляющее впечатление.

Моя работа в театре над ролью Прохора была близка Лукову и по трактовке, и по исполнительскому темпераменту, он ее принял целиком и лишь развивал уже найденное. Работать было приятно. Останавливаться не хотелось. Паузы расхолаживали.

По приезде в Москву сделали небольшой перерыв, чтобы отдохнула Вера Николаевна, и затем съемки в павильоне возобновились также стремительно и плодотворно.

В рекордно короткий срок Леонид Давыдович закончил работу. Фильм был продан почти во все страны. Идет с большим успехом до сих пор.

Жаров М. Луков // М. Жаров. Жизнь, театр, кино. М.: Искусство, 1967. С. 374-377.