Наше знакомство с Леонидом Луковым началось со столкновения. Произошло оно в первые недели появления Дукельского в Комитете. Время было настороженное и тревожное. Дух подозрительности клубился в коридорах главка. Вчерашние руководители и товарищи числились «врагами народа».
И каждый понимал, что вновь пришедшие присматриваются к тебе, ведь совсем недавно сегодняшние «враги» были твоими знакомыми, а может быть, и друзьями. Никто из оставшихся редакторов не был защищен от подозрений.
Дверь моей комнаты резко распахнулась, и в комнату вошел красивый, чуть располневший высокий брюнет. Его сопровождал отлично одетый, начинающий лысеть молодой человек.
— Вы редактор «Украинфильма»? — Он протянул руку. — Леонид Луков. Автор сценария — Розенштейн. — Он представил и взял из рук молодого человека папку. — Сценарий «Директор», — положил мне на стол.
Я предложил сесть, но Луков отказался: они, дескать, должны быть у Дукельского и в Наркомтяжпроме.
— Имейте в виду, сценарий принят «Украинфильмом». Нас ждет группа. Завтра поговорим, вы прочтите! — сказал он тоном приказа и вышел, сопровождаемый Розенштейном, который, уходя, приятно улыбнулся, видимо, желая смягчить резкость режиссера.
Вечером я читал сценарий. Сейчас я уже не помню его содержания. Не помню, в чем выражались мои сомнения, но утром, встретившись с Луковым и отметив интересные эпизоды, я высказал свои сомнения и сделал предложения по доработке.
Луков почти не слушал меня и, резко прервав, вновь сказал, что сценарий утвержден руководителями и не мне о нем судить. Я пытался деликатно предостеречь его, считая, что вопросы, связанные с вредительством, вряд ли сейчас стоит ставить в центр драматургии.
Луков взорвался, схватил сценарий и довольно прозрачно намекнул мне, что я стремлюсь помешать, что я прикрываю вредителей. В его словах улавливались нотки подозрительности, носившейся в воздухе. Я сказал, что решаю не я, но я так думаю.
— Мы еще посмотрим, что вы думаете, — крикнул Луков и вышел из комнаты, не попрощавшись.
Меня стали грызть сомнения и тревоги. Зачем надо было лезть в такую-то пору со своим мнением? В глазах Дукельского я был сейчас «последышем» Шумяцкого. На душе становилось все более муторно.
Но события приняли неожиданный оборот. Если я попросил всего лишь о доработках, то Дукельский, сам ли прочитав сценарий или дав кому-то на рецензирование, заявил, что ставиться он не будет и что я должен был понять это сам, а не отправлять к нему с подобным сценарием.
Через час в моем кабинете сидел Луков — видимо, после резкого разговора с Дукельским, — и уж теперь мы вместе думали, как все-таки спасти доработками этот сценарий, в котором было много интересных эпизодов. Из-под самоуверенной бравады вдруг проглянули черты моего сверстника, художника, увлеченного темой и неспособного взглянуть на все со стороны. Он еще хорохорился, но тон его уже был другим. Расстроенный, подавленный Володя Розенштейн корил Лукова за то, что тот полез к Дукельскому, и мы втроем, уже как союзники, вышли из главка.
«Директор» так и не ставился, но новая работа Лукова над сценарием Нилина «Большая жизнь» была начата не без моего участия. Я считал, что Луков должен продолжать линию, начатую им в «Я люблю», и снимать фильм о шахтерах.
Работа над этим сценарием, а затем и фильмом сдружила нас, ибо бесконечное количество раз мне приходилось мирить Леню с Павлом Нилиным и, наоборот, добиваться от Павла Филипповича новых решений эпизода. А характер Нилина был тоже не сахар, под стать луковскому.
Перипетии с фильмом «Большая жизнь» отразили в себе многие приметы времени и руководства искусством. Обе серии этого фильма проанализированы искусствоведами, здесь мне хочется лишь напомнить судьбу этого фильма, сыгравшего роковую роль в жизни Лукова, да и не только его одного.
Фильм «Большая жизнь» был принят на студии, с успехом прошел у зрителя, но никаких особых лавров Лукову не сулил. Через полгода, а может и больше, однажды проснувшись, я развернул «Правду» и прочел, что это выдающийся фильм, правдиво отражающий жизнь рабочего класса. Высоко была оценена актерская работа Бориса Андреева, создавшего образ забойщика Балуна, и Алейникова, исполнившего роль Вани Курского.
Всем стало ясно: посмотрел Сталин. Я позвонил Лукову. Он еще не читал. Днем Луков пришел в главк, рассказывал подробности, радостный, возбужденный, как ребенок, весь сияющий. Фильм вновь выпускался на экраны. Критики готовили статьи.
Успех был не случайный, а заслуженный. Фильм «Большая жизнь» и по сей день прекрасно отражает обстановку труда и жизни шахтеров в те годы. Луков знал Донбасс, и его там знали. Не случайно дома у него хранились шахтерская каска и фонарик, подаренные ему шахтерами Кочегарки. О Донбассе он снял еще один фильм, «Это было в Донбассе», и сейчас же после войны вернулся к любимым образам и начал работу над продолжением фильма «Большая жизнь». В нем участвовали те же герои, за исключением Новосельцева, который, находясь в экспедиции, умер от диабета, так как не могли достать инсулина.
Три картины отделяли первую и вторую серии: «Пархоменко», «Два бойца», «Это было в Донбассе». Луков из молодого, подающего надежды режиссера стал мастером, лауреатом-орденоносцем, как тогда писали и говорили, ибо до войны орден был редкостью. Bсе три его картины пользовались успехом, а «Два бойца» вообще был любимый фильм на фронте и в тылу. «Саша с Уралмаша» вошел в поговорки.
Чем более маститым становился Луков, тем больше разрастались его недостатки и достоинства. Это было удивительно. Многие зазнавались, росли самовлюбленность, самоуверенность и даже грубость, — а у Лени оба процесса шли параллельно: чем знаменитее он становился, тем больше стремился делать людям добро, покровительствовать. Он хлопотал о прописке, доставал квартиры, добивался повышения категории, пайков, устраивал людей в больницу, сочувствовал в горе. Ездил по начальству, надевая ордена и медали, возил с собой Андреева и Алейникова. Делал это, часто не дожидаясь просьб, возмущался несправедливостью, но любил и рассказать, какой он всемогущий, как его принял генерал, секретарь обкома или министр. Он дружил с Засядко, министром топливной промышленности, в прошлом шахтером, который видел в Лукове певца родного Донбасса.
И вот, став признанным мастером, Леня решил вновь обратиться к своим героям, которые принесли ему славу, — к Валуну, Курскому — и показать, как они из пепла и руин, в холоде, в залитых водой шахтах, поднимали Донбасс. Шахтерская стихия, шахтерский фольклор, героический и романтический, сентиментально-грубый, порой пьяный, но прямой, честный и бесстрашный, должны были проявиться в новом фильме во всей своей полноте. Недаром у Лени в глазах появлялась поволока, когда он слышал, как пели: «И молодого коногона несут с разбитой головой».
Сценарий написан был Нилиным после того, как они вместе побывали на Донбассе, встречались с шахтерами. Начались съемки: шли они в Донбассе, снимались все оставшиеся в живых актеры, вплоть до эпизодников. Мы смотрели материал и радовались, как растет мастерство режиссера. Побежали слухи. Все ждали этот фильм, и вот он появился, привезли в главк. Миша Калатозов, заменявший тогда Большакова, радостно говорил мне о трех шедеврах: «Иван Грозный» (2 серия), «Большая жизнь» (2 серия) и «Простые люди».
Увы, через месяц все они были раскритикованы, а один из них — «Большая жизнь» — стоял в заголовке постановления ЦК.
Мы на четвертом этаже посмотрели фильм. Это был праздник реалистического кинематографа. Люди выходили заплаканные, Леня купался в поздравлениях, долго ходил со мной после просмотра и все просил рассказать, кто и что говорил. Он был по-настоящему счастлив.
Собрали худсовет. Председательствовал, по-моему, Пырьев. Все выступавшие высоко оценили фильм. Все дружно поддержали картину, незначительные недостатки почти не воспринимались, отмечали правду и художественность ленты. Просили подумать о крохотных сокращениях.
Много раз мне рассказывали и Леня, и Иван Пырьев об этом заседании Политбюро, на которое были вызваны все ведущие режиссеры. Совещание было созвано неожиданно и молниеносно, вызвали всех.
Леня не мог забыть, как Сталин, с трубкой в руках, через весь зал шел к нему. Как он выразил сомнение, что фильм можно исправить, когда об этом попросил Пырьев...
В результате этого заседания было подготовлено знаменитое постановление о «Большой жизни», в него попали и «Иван Грозный», и «Нахимов», и «Простые люди».
Я хочу рассказать о том, как оно отразилось на процессе руководства художественной кинематографией.
Большаков, о снятии которого уже говорили и который в тот момент находился в отпуске, — остался. Калатозов же, заменявший его, был снят. Решением ЦК был создан худсовет, без санкции которого в производство не мог пойти ни один сценарий и не мог быть выпущен ни один фильм. Члены совета были назначены персонально ЦК. Впрочем, о работе этого совета я уже написал.
Комитет и студия оказались в тяжелом положении: они подготавливали сценарии и фильмы, а утверждал все худсовет. Между прочим, на первом же своем свидании с Еголиным — председателем худсовета — я спросил его, что же будет с картиной Лукова. Он развел руками и сказал, что сейчас этот вопрос не поднимали.
Творческая жизнь Лукова была надломлена. Долго ему пришлось оправляться после потрясения. И уже в 60-е годы, слушая сетования многих кинематографистов по поводу культа, он безо всякой горечи говорил мне, что многие из «жертв» при культе получали лишь премии и ордена, а он — постановление, диабет и долгие годы статуса «подозрительной фигуры», пока не поставил «Донецких шахтеров».
Много сил он отдавал студии, помогал не только советом, но и сам становился к аппарату, когда было нужно. Никогда он не был равнодушным. Часто бывал предвзятым, но никогда — безразличным. О том, как он относился к обязанностям худрука, я узнал на собственной работе.
Сценарий «Большие и маленькие» был написан мною для «Мосфильма». Ставить его должен был режиссер С. Самсонов. Мы долго и горячо работали, спорили. Самсонову очень нравился сценарий. Многие эпизоды он увлеченно разыгрывал передо мной. В результате сценарий был принят, я уехал, и в одну неделю все изменилось. Самсонов вдруг решил ставить «Оптимистическую», и руководство выключило сценарий из плана. Произошла обычная для кино история, только потом я узнал, что, работая со мной, режиссер уже вел переговоры с другими, — это было его правом, но всякий раз подобная ситуация становилась очень болезненной. Нужно было что-то предпринять, жаль было сценарий. Мне, да и не только мне, он казался интересным.
Я отдал его Лукову. Долго, очень долго тянулось время, я не напоминал, мало веря в перспективность жизни сценария без конкретного режиссера.
И вдруг, наверное, через месяц, раздался звонок, говорил Леня:
— Жозя, ты написал прекрасную вещь! Нужно снимать как можно скорее. Этот фильм нужен людям! Боль материнского сердца, неблагодарность детей... Непонятый талант ребенка. Это нужно! Я снимал бы сам, но нельзя ждать... Мы берем!
— Кто же будет снимать, кто режиссер?
— Я отдам Марине Федоровой. Пока что она снимала средние фильмы. Но сценарий ее подымет, она знает детей!
— Скажи, что, если нужно, я доработаю, — произнес я традиционную фразу, которую режиссеры так любят слушать от сценаристов.
В трубку зарокотал Ленин раскатистый голос:
— Чего дорабатывать? Пусть она это сумеет снять! Люди плакать должны после фильма!
Через несколько дней мне позвонила Федорова, а еще через несколько дней студия им. Горького приобрела сценарий у «Мосфильма».
С этой работой были связаны и радости, и муки. Но фильм вышел. Я был на многих его обсуждениях в Москве и Калуге. Люди спорили, рассказывали свои семейные истории отцы, матери, школьники. Многие говорили со слезами — не как о героях фильма, а как о живых людях. Актрису Олесю Иванову называли Мамаша. Многие говорили, что это их соседи...
Сидя на сцене с актером и режиссером, я думал о Лене. Фильм оказался нужен людям, его слова оправдались, — но Лени уже не было. О его смерти мы узнали в просмотровом зале, во время приемки фильма. Он заболел в Ленинграде на съемках. Ни за что не хотел ложиться в больницу. Боялся, кричал на друзей:
— Фашисты, куда вы меня отправляете, я завтра могу снимать!..
Когда ему в больнице рассказали, что наш фильм, несмотря на перипетии, получился и хорошо принят на общественных просмотрах, он повеселел:
— Я же говорил!
У меня было ощущение, что я с ним о чем-то недоговорил, особенно неприятно мне было оттого, что после отъезда Лени в Ленинград студия «Мосфильм», видимо, чувствуя вину за неприятную историю с «Большими и маленькими», предложила мне экранизировать «Угрюм-реку». Я согласился, не зная, что это собирался делать Леня и что у него был договор. Кто-то с радостью сообщил ему об этом. Узнав, я попросил Бритикова передать ему, что это недоразумение, что я отказался и шлю ему приветы. Бритиков передал мои слова, на что Леня ответил, что не сомневался во мне и что мы сделаем вместе...
Вещи Лени были уже в вагоне, когда ему стало плохо. И нам привезли его мертвого.
Я стоял у его гроба. Он был такой же, как на портрете, смерть не изменила выражения его лица — в нем по-прежнему была сила.
Он был крупный в кости и плечах, во всем большой, он громко говорил, шумно входил в комнату, много ел, ездил целый день на большом «ЗИМе». Многих людей он любил, со многими ссорился, грубил некоторым, у него было большое сердце. Оно вмещало самые разнообразные чувства. И картины у него были разные, но почти все любил зритель. Часто ему изменял вкус, не хватало культуры, но в нем жил нутряной талант — талант сердца. Даже в неудачных его картинах было один-два эпизода, которые захватывали зрителя. Сила и талант жили рядом с хвастовством и — порой — хамством. Партийность — рядом с суеверием.
На обсуждении «Заставы Ильича», после того как критиковал материал, он вышел и рявкнул:
— Я ошибался. Это водородная бомба в искусстве!
А как-то раз он по-хамски обругал ни в чем не повинную женщину, когда встретил ее в первый съемочный день с пустыми ведрами. И он же молчал на заседании парткома, когда его прорабатывали. Лишь в конце сказал:
— Я боялся за картину!
Немного у него было романов, но всегда — длительные, полные перипетий, разрывов, перемирий. О них знали все друзья. Он всем плакался в жилетку, ругал обидевших его женщин, а назавтра посылал телеграммы или мчался за ними в другие города.
Последний раз я встретил его в коридоре, он шел с красивой актрисой, о которой я много раз от него слышал. Он был в серой каракулевой шапке, чуть похудевший, шел рядом с нею со счастливым лицом, посмотрел на меня... Я понимающе улыбнулся, приветствуя их.
Больше я его не видел. Часто я иду тем же коридором, мимо кабинета Лукова, — там тихо, спокойно.
Много новых режиссеров уже пришло на студию. Наверное, талантом они не уступают Лукову. Но скучно — никто не взорвется, не хлопнет дверью, не побежит хлопотать о другом... Жаль, нет Лукова, говорят на студии. Все его помнят: большой он был. Много занимал места в сердцах людей, его знавших.
Маневич И. Луков // И. Маневич. За экраном. М.: Новое издательство, 2006. С. 299-307.