Есть режиссеры, в работе с которыми актер чувствует себя как бы на узкой тропинке — ни шагу в сторону от замысла. Рязанов согласовывает свой замысел с актером и «выжимает» из него то, что ему нужно, почти не подсказывая. Манерой работать он напоминает мне Якова Протазанова и Григория Александрова. На первый взгляд может показаться, что диапазон моего сравнения слишком широк: великолепный мастер-реалист и автор озорных музыкальных комедий... Рязанов — художник своеобразный и многогранный. Реалист? Да, конечно, он прекрасный бытописатель. Но ему не чужда и эксцентрика. Он любит музыку. И он очень лиричен... Словом, для его творческой харакеристики в истории советского кино можно было найти еще несколько величин на предмет сравнений. Но я в данном случае имею в виду другое: чисто человеческое качество, которого всем нам так часто недостает и в котором так нуждается искусство!

Я имею в виду спокойствие. Это не только очень приятное, но и важное качество в общении режиссера с актерами. <...>

Составить постоянную съемочную группу, которая работала бы четко, невозможно: люди все время меняются. И я не встречал группы, которая бы работала без накладок. Нет такой группы и у Рязанова. Но, хоть на губной гармошке он не играет, спокойствие ему не изменяет никогда. Работа обычно идет непринужденно, весело.

В искусстве всегда радостно самому быть творцом, автором находок, пусть даже маленьких.

Художник-импровизатор был мне всегда ближе, чем мастер-рационалист. Я смолоду привык работать именно так, импровизируя, не держась за однажды найденное решение. Так работал Станиславский. Репетиции Константина Сергеевича, на которых мне посчастливилось быть давали возможность наблюдать проявления щедрой фантазии настоящего художника. У Станиславского бывало так, что вся группа, выражаясь кинематографическим языком, выслушав основную схему задачи, предложенной мастером, начинает, не стесняясь, предлагать свои решения, а мастер, выслушав всех, отбирает из этих предложений соответствующие общему замыслу. так, по-моему, чаще всего и приходят неожиданные решения.

У меня с Эльдаром Рязановым были две очень удачные встречи: в «Карнавальной ночи» и «Гусарской балладе».

Я был, пожалуй, одним из первых актеров, с которыми он работал, так как до «Карнавальной ночи» он художественных картин такого плана не ставил. Да и эта картина ведь в начале задумывалась куда проще: концертные номера, скрепленные притянутым за уши сюжетом. Такой концерт, нанизанный на сюжет, редко выглядит естественным. Но в данном случае сюжет перекрыл концерт настолько, что о первоначальном замысле все забыли. И произошло это благодаря обилию импровизаций на съемочной площадке, благодаря массе деталей и эпизодов, придуманных нами в ходе съемок. <...> Помню, на съемках «Карнавальной ночи» мы нашли для Огурцова штрих, который мне показался очень аппетитным. Это был не трюк, а забавная мелочишка, вносившая в характер какую-то живую красочку. Огурцова — этого сухаря — вдруг заинтересовал галстук на резинке, который он заметил у одного из персонажей картины. Проходя мимо этого человека, Огурцов каждый раз слегка дергает его за галстук и с любопытством следит за произведенным эффектом. Ничто человеческое ему, оказывается, не чуждо! <...> После «Каранвальной ночи» мы встретились с Рязановым на съемках «Человека ниоткуда». Но я не хотел сниматься в этой картине, так как у меня не было уверенности в непогрешимости концепции сценария. Да и в то время я уже был в слишком преклонных годах для эксцентрической роли. И хотя нам с Рязановым обоим было трудно расстаться в самый разгар съемок, мы все-таки сумели дружески договориться и остаться в добрых отношениях.

Через некоторое время он снова пригласил меня для съемок в «Гусарской балладе» на роль Кутузова. И снова мне казалось, что эта роль не моя... Как потом выяснилось, так казалось не только мне: кинематографическое руководство того времени также было категорически против, считая (увы, это со мной происходило не раз!), что амплуа Игоря Ильинского — точнее говоря, маска Ильинского — ограничено достаточно точно: бродяжка, чванливый дурак, современный Глупышкин... А тут вдруг — Кутузов! <...>

Рязанов, поверив сам, что эксперимент обязательно удастся, но не убедив меня в достаточной степени, тем не менее уговорил сделать фотопробы. Пробы оказались удачными, и Рязанов, не дожидаясь их утверждения, на свой страх и риск начал снимать сцены с Кутузовым. <...> И все-таки, не соглашаясь играть Кутузова, думается, я был в чем-то прав. Сама личность великого полководца слишком значительна, чтобы сыграть его роль с водевильной легкостью, как того требовал сценарий «Гусарской баллады». <...>

Иной раз стремление к непременной свежести решения ведет Рязанова к выбору исполнителей по принципу неожиданности. (Не так ли случилось и со мной в роли Кутузова?!) Когда всем кажется, что роль подходит актеру такого-то плана, Рязанов считает нужным предложить ее артисту совсем иного характера. Ему кажется принципиально важным вместо актера «икс» подставить актера «игрек». По-моему, такой ход от противного чреват сложностями и не всегда удается. <...> В комедиях Рязанова мне дороги свежесть, отсутствие штампов. Он требователен — и отсюда, наверное, долгие перерывы в его работе. Он не бывает соблазнен трюком ради трюка, если в этом есть повторение уже виденного. Другое дело, когда он чувствует возможность, оттолкнувшись от классического комедийного трюка, развить его. В таком случае я ощущаю в режиссерском решении высокую комедийную культуру.

Ильинский И. Атмосфера творчества // Необъятный Рязанов. М.: ВАГРИМУС, 2002. С. 14-18.