Мое поколение узнало Крючкова уже на излете прежней славы, на отмели титанической эпохи, которая уходила в вечность отливом волны на глазах нового наглого времени. Больше того, нам — фанатикам Бергмана и Феллини, — все советское кино казалось полной чепухой, враньем, брызгами сталинского яда.

Но... но однажды, что-то вроде легкой прозрачной печали, нечто вроде тени от аэростата среди солнечных облаков, что-то похожее на сон о летнем дожде подробно и тихо оросило душу, и влажным глазам открылась красота неправды.

Бог с ней, с правдой, с угрюмой копотью керосинок. Зачем умножать зло отражением на экране? зачем унижать униженного? к чему пытать бедное сердце истиной? копаться в грязном белье кровавой эпохи.

Это же кино!

Словом, вышло все совершенно точно по Марку Твену: «когда мне было пятнадцать лет, мой отец был полным идиотом. Но — боже — как он поумнел через три года! Я думал, что в его возрасте такое уже невозможно...»

И там, позади времени, на этом светлом, дождливом от полос кинопленки экране — среди богов счастливой эпохи, первым среди первых царил Николай Крючков. В моем сегодняшнем понимании актером он как бы не был. Он был больше — он был видом на счастье жить в советской стране. Лучшим пилотом волнующего времени. Красным ястребком над морем побед. Асом-орденоносцем среди олиипийских богов. У него были ясные глаза. Компанейская улыбка. Чубчик! Он был своим в доску парнем из нашего города там — среди всех чудищ и обжор славы.

Странным образом Крючков делегировал на экран чувство простого и верного товарищества. И в «Парне из нашего города», и в «Трактористах», и в «Небесном тихоходе» он всегда играл за наших, в нашей команде, и зритель относился к нему не только как к актеру — а бери выше! — как к любимому футболисту, за которого ты болеешь всей душой. Вот он рвется к воротам врага, вот лихо обходит проходимца, вот ловко отдает пас Самойлову, получает мяч обратно, обходит Меркурьева! — и забивает мяч в ворота. Прямо в девятку. Гол!

Быть alter ego зрителя на экране — и есть высший пилотаж мировой звезды. Таким был и Жан Габен, и Мэрилин Монро. Самый дрянной фильм с их участием превращался в шедевр обожания. Достаточно было только любовно пожирать глазами экранного героя: вот он улыбнулся, вот оглянулся через плечо, вот свистнул, вот закинул голову вверх... что видишь ты в небесах сейчас, Николай Афанасьевич?

А видишь ты ангелов, которые сверкающей краснозвездной эскадрильей летят в майском небе вечной победы над смертью. В их ряду есть место и для тебя. Лети, пилот! Все выше, и выше, и выше... Но лента внезапно рвется, экран пустеет, мы — мальчишки — начинаем кричать, свистеть, хлопать сидениями, радоваться минутной переменке хаоса. Наконец киномеханик запускает кино, и на белой стене оживает Николай Крючков, в летчицкой форме, в фуражке, лихо заломленной на затылок, с чубчиком, с папироской в зубах.

Сегодня мы тоже кричим проклятому киномеханику: сапожники, давай кино! Но смерть не отвечает, и только солнечный пустой сноп света из кинобудки внушает надежду, что когда-нибудь, однажды — в день воскресения — божественный луч потемнеет от прилива земли.

Королев А. Высший пилотаж // Экран и сцена. 1994. 21-28 апр. № 15. С. 16.