...Супруга Николая Афанасьевича вдруг забеспокоилась: а вы о чем собираетесь писать? В каком, извините, жанре? Это что будет — интервью?
Супруга народного артиста мгновенно просекла ситуацию растворения репортера в зрителе и своим вопросом как бы намекнула, что в подобном состоянии вряд ли сможешь даты уточнить и проверить факты. Но поздно было что-либо менять в образовавшемся вокруг Крючкова поле общения — и речи быть теперь не могло о немедленном возвращении к своим прямым обязанностям: эйфория близости к нему захлестнула. И только вспомнить успел, как точно так же в давности детства случалось мне забывать в кино про все неприятности, в том числе и уроки невыученные.
Мысль о необходимости скорректировать потом свои впечатления для газеты я, насколько было возможно, отодвигал от себя — мною лишь одно эгоистическое желание владело: подольше не расплескивать ощущение неожиданно исчезнувшей заданности в разговоре с Крючковым. Не расплескивать и хоть какое-то время жить, согревая себя сознанием, что на такую непосредственность отклика, отзыва я еще, оказывается, способен.
И не в том, поверьте, виделась сложность, чтобы «упаковать» в газетный жанр отнятые у Крючкова два часа в канун его восьмидесятилетия. В конце концов я и не убежден, что самый толстый том самого добросовестного жизнеописания Николая Крючкова скажет нашему зрительскому сердцу непременно больше, чем сама фамилия его, вслух ли произнесенная, вспыхнувшая ли в титрах фильма — неважно: нового или полувековой давности.
Неужели кто-то всерьез ждет от меня, что в приуроченных к юбилею Николая Афанасьевича заметках найду неоприходованные эпитеты для него? Я их и не собираюсь искать, когда вижу недостижимую словом метафору в одном сухом перечне сделанного Крючковым в кино. И я не знаю уж, что правильнее: считать Николая Афанасьевича звездой, в чьей судьбе сомкнулись несоединимые вовсе в знаках и ориентирах признания времена, или в бесхитростном изумлении развести руками перед случаем, когда в одном лице, в сюжете одной актерской жизни органично соседствуют звезды как минимум трех эпох?
На мой взгляд, самым естественным комментарием к явлению Крючкова могла бы стать автобиография его зрителя. Но загвоздка в том, что никто сегодня не решит: зрителю какого же поколения отдать предпочтение?
Николай Крючком — артист из нескончаемого киносеанса, где зрительным залом стала целая страна. Он говорит: «...в ста восьми фильмах я снимался. В ста восьми — и если каждый хотя бы миллион зрителей собрал... Но ведь побольше, наверное, собиралось?»
Не менее полутора десятков лучших фильмов Крючкова так или иначе не выходят из прокатного оборота кинематографа и телевидения. Но мы к тому привыкли — и никого больше не удивляет мистика одновременного существования знаменитого артиста в нашей жизни во всех возрастных его ипостасях. Не надо особой фантазии, чтобы вообразить себе обыкновенный день современного телезрителя, на протяжении которого он имел возможность лицезреть молодого, зрелого и сегодняшнего Николая Афанасьевича.
Непрекращающийся фестиваль Актера.
В буднях крючковской славы переплавились все возможные.
Постойте: в буднях... славы? Что-то в этом послышалось... Точное, мне кажется, верное. Отражающее сходство, я бы сказал.
Кажущееся, в первый момент, нелогичным сочетание, как нельзя, по-моему, логичнее формулирует всю жизнь Крючкова в киноискусстве — особенность этой жизни и особенность характера Николая Афанасьевича, на каждого из ста с лишним персонажей спроецированного, как луч аппарата на экран. И для высшего замысла жизни артиста опять же вполне логично, что иные из персонажей стали едва ли не популярнее самого исполнителя и с экрана перешагнули в фольклорное истолкование, продолжение, смешались с толпой, расходящейся после киносеанса, не затерявшись в ней. Крючков в свое время в таких фильмах снимался, что смотрелись по множеству раз подряд и невольно наизусть заучивались — и еще мы эти фильмы с необъяснимой теперь увлеченностью друг другу пересказывали: дополнительный эффект, конечно, никакими цифрами проката не учтенный.
И пора бы сказать, что вся страна не столько на Крючкова смотрела, сколько на себя в его исполнении. Представляя своих персонажей, в них превращаясь и превращая их же в себя, он всю страну нашу, собственно, и сыграл. И есть резон отнестись к нему как к суверенной актерской державе. В гербе которой — непременная (и такая редкая сегодня в нашей жизни) улыбка. И не та только знаменитая, экранная, белозубая (из аншлаговых фильмов тридцатых—сороковых годов), за которой — и в огонь, и в воду, и на край света... Но и та, невидимая зрителю, однако во всем, что делает Крючков, всеми ощутимая, — та, с которой, по свидетельству жены, с ним тридцать лет прожившей, он непременно просыпается по утрам.
За два часа, проведенных у Николая Афанасьевича в прошлый четверг, я окончательно понял то, о чем начал подозревать много раньше.
Признаюсь: для заметок о Крючкове мне не требовалось специальных штудий. В семидесятые годы я учился на кинематографических курсах, и уж Крючкова-то мы, разумеется, «проходили». Мы все самые знаменитые из фильмов его еще раз посмотрели в сопровождении толковых лекций лучших киноведов.
Мы видели «Окраину» Бориса Барнета — ранний фильм Крючкова, сразу и навсегда утвердивший его в мировой актерской злите. И как «люди кино» склонны были именно на этой выдающейся работе сосредоточить «просвещенное» курсами внимание. К фильму же «Трактористы», неизмеримо более популярному в нашей стране, мы, не скрою, относились уже иронически, забыв про свои детские от него восторги.
Но чем старше я становлюсь, чем отчетливее для меня, что с иронией наибольший резон относиться к себе — особенно, к себе — «прогрессисту». Я не убежден, что многие из нас наилучшим образом распорядились пролонгированным нам «оттепельным» временем и разрешенным свободомыслием. И есть, наверное, смысл задуматься сегодня, почему же предлагаемое многим из нас не задевает зрительный зал, как задевали те же «Трактористы»?
И стоит ли относиться свысока к тому, что талантливо сделали те художники, которых полагаем мы «крепостными». Кстати, ведь и в музее творчества крепостных не о крепостном праве думаешь, а искусством, талантом заворожен.
Похоже, что прогрессивность взглядов не освобождает от необходимости быть талантливым — вольнодумство, к сожалению, не заменяет способностей.
«Сталин мне сказал», — без пафоса без всякого, никак этот факт не акцентируя, говорит Крючков, — «что после „Трактористов“, после моего Клима Ярко сотня тысяч молодых людей устремились на работу в село. Я тоже считаю: фильм должен мобилизовать...».
Я готов, пожалуйста, и поспорить с этим тезисом. Только не чувствую за собой никакого права спорить с артистом, сумевшим в положительной (почти плакатной по исходному, сценарному материалу) роли не быть, выражаясь по-актерски, «переигранным» великими Алейниковым и Андреевым, исполнявшими в «Трактористах» выигрышные отрицательные роли. Кто, кроме Николая Крючкова (с его проникающим обаянием), был еще способен на подобное тогда и кто, подскажите, способен на это сегодня?
И все же, когда суммирую я долгосрочные свои зрительские впечатления от Николая Афанасьевича, возвращаюсь ко времени учебы на курсах не для воспоминаний о лекциях о нем или даже сценах из его фильмов, нам демонстрируемых по «программе». Я вспоминаю скорее и чаще совсем другие сцены — сцены, разыгрываемые им в Театре киноактера, где располагались наши курсы, сцены, развертывающиеся не на подмостках, а в буфете, куда забегал я в паузах между занятиями, но на уроки уже не возвращался, если заставал там Крючкова.
Правда, я мог слышать и наблюдать его лишь на расстоянии — к столику, облепленному «коллегами» Крючкова, невозможно бывало протолкнуться, хотя подойти без приглашения мог каждый. Ни на мгновение не сомневаюсь, что любому «лишнему человеку» Николай Афанасьевич был бы только рад, что рассказываемое им не предназначалось исключительно «своим». Вернее, правда, будет сказать, что «своими» артист привык считать не только тех, кто хоть однажды («однажды», само собою, гипербола в духе Крючкова) видел его, но и тех, кому предстоит увидеть еще не сыгранную им роль...
Но я не о естественном желании всякого истинного актера — завербовать в свои зрители, изъясняясь высокопарно, человечество, спеша сказать, делясь наблюденным. Я — о готовности Крючкова принадлежать зрителю без антрактов. О том захватывающем представлении, которое несет он в себе всегда и для всех. С непроходящей жаждой тратить себя каждый раз без остатка. Притом, что не было и нет в нем ни тени усталости, которая свойственна сегодняшним людям успеха. И как не задуматься: а не в безудержности ли трат, вытренировавших, закаливших актерскую психику, «накопил» он себя — и Крючкова в Крючкове не на один еще десяток фильмов хватит?
И надо ли добавлять, что именно Крючкова больше всего в Крючкове и что Крючков в Крючкове — самое в нем для нас интересное?
«Мне интересно, что скажут, а ей — что закричат...» Реплика крючковская ни на какие обобщения не претендовала. Это мы в начале беседы, как водится, поворчали на молодежь за страсть ее к рок-музыке — и Николай Афанасьевич на Катерину, внучку тринадцатилетнюю пожаловался. Но мне брошенное им вскользь замечание запомнилось как обращенное к сути своей художнической.
Крючков не из тех, кто упивается собой, рассказывая, — и ничего вокруг себя не замечает, не слышит ничего. Токи, исходящие от аудитории, пронизывают его независимо: битком ли набитый зал перед ним или один-единственный собеседник. Он и сам — талантливый зритель, выдающийся слушатель. Громадное множество забавных историй, уморительных анекдотов, остроумных шуток, метких выражений впитаны из миллионов встреч и разговоров. Миллионы жизненных впечатлений проросли в нем характерами на экране, обнаружившими в увиденном-услышанном родственные его индивидуальности черты.
Не в обиду сценаристам будь сказано, но творит он, отталкиваясь от сценария, сочиняемого зрителем.
Зрителю он и возвращает с лихвой, кто же спорит, у него же и взятое. В том-то и разгадка крючковской неисчерпаемости, наверное?
В отношения свои со зрителем (сугубо личные) он никому не позволяет вмешаться. Он едва ли не у всех лучших советских режиссеров снимался, но выше всего ставит тех, кто ему «не мешал...». Твердит о своем неизменном послушании режиссерам: «нельзя обижать людей». Но озорство, постоянно генерируемое в нем, вырывается наружу. Вспомнил комический случай, как пришлось однажды дать «пенделя» весьма титулованному постановщику: «мешал!».
Перенося сказанное Крючковым на бумагу буквально, протокольно, рискуешь очутиться в странном положении. Интонационную окраску слов и фраз не перескажешь — и реакции свои не всегда передашь: не объяснись потом коротко, что рассмешило или от чего внезапно загрустил, ему внимая.
Впечатление от встречи: ни минуты без игры, без спектакля, специально разыгрываемого для пришедших. Но игра актерская — его жизнь. Жизнь и раскрывается в этой игре «на века» — в игре, где все неподдельно, все настоящим чувством обеспечено.
«...Сто восемь фильмов... А ничего не нажил. Но я не бедствую, ребята. Я двести пятьдесят рублей пенсии получаю. Все в норме, ребята...».
Он что же, нас бедствиями своими разжалобить собирается? Да ничего подобного: он деликатно освобождает нас от мук создания парадного, праздничного портрета, который ни ему, ни кому другому (он в том уверен) не нужен сейчас.
Он знает, что в этой жизни почем — и уж себе-то цену знает: не случайно же так уютно ему в буднях непреходящей славы.
Вроде бы печальная подробность, но вопрос: как ее подать, под каким соусом? На недавних съемках в лаптях пришлось стоять под дождем, а носков на смену не нашлось — беда, у Крючкова ноги больные, дважды ломал (тоже на съемках). Но милиционер у себя в машине печку включил — и обошлось, не разболелся Николай Афанасьевич. Штрих типичный. «Кинозвезда» у нас на условия, пристойные для работы, рассчитывать, конечно, вряд ли может. Но любовью повсеместно не обделена. А что в итоге — главнее?
У советской «звезды» кино все равно собственная гордость.
В сорок пятом году на съемках «Небесного тихохода» под Ленинградом пожаловала иноземная знаменитость — актриса Франческа Гааль. Чем было нам ее воображение поразить? Исполнитель роли летчика Булочкина Николай Крючков поднялся в воздух и приземлился на ПО-2, чтобы не слишком уж героиня «Петера» нос свой задирала.
Бросил наконец корреспонденту «кость» — сообщил, что снимается в фильме по произведению Алексея Константиновича Толстого «Князь Серебряный». Прозвучало веско — открывалась тема экранизации классики. Но актер заговорил в Крючкове в полный голос, когда спросили его, зачем было бороду отращивать, когда можно приклеить? Объяснял преимущества своей бороды перед наклеенной с таким азартом, что незаметно сквозь жесты и фразы персонаж из фильма стал прорезываться.
И тут же байка последовала, как остановил Крючкова возле Театра киноактера оборванный пропойца с сизым носом и смятый рубль попытался ему всучить: иди побрейся, негоже тебе небритым ходить! Актер тогда впервые бороду отращивал, к одной из лучших ролей готовился — в фильме «Суд». В байке этой скрыт подтекст: широкий зритель не враз согласился на перевод артиста из «героев» на характерные роли. Но у Крючкова и сейчас глаза заблестели при вопросе: желанен ли ему был переход в новое качество? При всей интимности отношений своих со зрителем, на поводу у него Николай Афанасьевич никогда не шел — всегда за собой вел.
Злые блестки промелькнули в нашем разговоре. «Кулаком», например, и «завистником» обозвал Крючков очень видного в отечественном кинематографе человека. Он добр и доброжелателен, Крючков, но благодушия ветерана в нем нет. Доброта его обращена к людям достойным, а неразборчивости в отношениях он по-прежнему не терпит.
«Последний из могикан». Не хочу идеализировать отношений в актерской среде — не удивился бы, скажи мне, что когда-либо Крючков и ревновал кино и кинозрителя к Андрееву или Алейникову. Но тоска его сегодняшняя по ушедшим партнерам показалась мне искренней и безутешной: их место в душе его никогда никем не будет занято, как и место друзей из Ленинградской, как говорит он, «тройки»: Василия Васильевича Меркурьева и Василия Нещепленко, снимавшихся вместе с Николаем Афанасьевичем в «Небесном тихоходе».
«...Ничего не сделаешь, ничего не сделаешь», — повторил он несколько раз как бы в забытьи. Но на вопрос наш: с чем? — ответил почти весело: «Со старостью!».
Мой товарищ — руководящий, между прочим, одной газетой товарищ, все дела отложивший, чтобы приехать к Николаю Афанасьевичу и собственноручно отобрать фотографии для юбилейной публикации, — решил приободрить его, сказав: ну какой это возраст в восемьдесят. Моему отцу — восемьдесят два...
Крючков выдержал роскошную паузу и, как скрипку в футляр, уложил в нее реплику: «Так ведь это — отцу!».
На мой слух это и так еще произнеслось: уж дайте мне мою роль сыграть!
Да, и восемьдесят лет — только новая роль для Крючкова.
И на следующий после юбилея день ему, несомненно, будет «интересно, что скажут...».
Нилин А. Николай Крючков: «Мне интересно, что скажут...» // Экран и сцена. 1990. 20 декабря. № 51. С. 1, 8-9.