Не думайте, пожалуйста, что я рассказываю о шедевре. Меньше все­го я хочу дать запоздалую оценку фильму «Любовь и ненависть». В нем было немало недостатков, и не все получилось так, как хотелось. Да я бы и вовсе робко заговорил об этом фильме, если бы не случилось мне по приглашению Госфильмофонда ока­заться на просмотре в кинотеатре на Котельнической набережной, где в ряду демонстраций старых фильмов показали и «Любовь и ненависть».

Фильм вышел на экраны 35 лет тому назад. В ту пору еще существовала знаменитая кинофабрика «Межрабпомфильм». Именно там и сделан наш фильм.

Время от времени надо вспоми­нать забытые фильмы не только потому, что они этого заслуживают, но и потому, что некоторые из них очень характерны для своего времени. Рас­сказывая о них, невольно погружа­ешься в атмосферу тех мыслей и уст­ремлений, которыми волновалось и жило киноискусство того времени. В данном случае речь идет об устрем­ленности к крупным социальным жанрам — к народной трагедии. Не случайно истоки в построении сцена­рия и фильма мы находили в древне­греческой драматургии. Конкретный жизненный материал (гражданская война) соседствовал с Еврипидом («Медея») и Аристофаном («Лисистрата»). В те годы хотелось думать толь­ко масштабно!

Но для того, чтобы было ясно, нужно вкратце изложить содержание фильма.

1919 год. Донбасс. Шахтеры поки­дают поселок вместе с отступающими частями Красной Армии. Остаются их жены и дети. В шахтерских хибарках расселились белогвардейские солдаты. Деникинцам нужен уголь, и рабо­ты на шахте восстановлены. Работают женщины под конвоем солдат. По­луголодная жизнь, произвол, наси­лие... Узнав, что Красная Армия пе­решла в наступление, женщины по­селка собираются в бане и решают поднять восстание. Прекратились прежние дрязги, ссоры, сплетни, те­перь все они действуют сообща, и по­селок превращается в «бабью кре­пость», готовую защищаться до при­хода своих.

Дело не в сюжетной схеме, а в том, как это было разработано. Героическое возникало не сразу — из бытовых, жанровых, психологических эпизодов. Галерея женских образов, грубоватых, суровых, подчас натура­листичных, не сразу открывала нрав­ственную силу и чистоту будущих ге­роинь. Их невеселая женская судь­ба — любимых и нелюбимых, старых и молодых — вырисовывалась уже в первом эпизоде, когда шахтеры поки­дали поселок, жен, семью. Для неко­торых это было не просто тяжелое прощание, но, может быть, и послед­няя ночь любви. И вот в жалких хи­барках разыгрывались «священные свадьбы Диониса», казалось, замер на миг поселок, и только дети притаи­лись на дворе у своих домов, ожи­дая, когда их позовут. Приход белых сопровождался издевательским тор­жеством победителей. Балаганный спектакль ура-патриотического содержания должен был утвердить в сознании населения незыблемость «законной» власти, навек вернувшей­ся сюда. А вечером смрадный разгул охватил весь поселок. Пьяная солдат­ня отплясывала с пьяными, отчаяв­шимися женщинами. Хвастливый сол­дат разлегся на постели, принуждая хозяйку к сожительству. И завтра от него будет зависеть, возьмут ее на работу в шахту или нет, жить ей и ее ребенку или не жить.

Характеристики белых солдат и офицеров сделаны резко, даже кари­катурно, но в этих преувеличениях они зловещи. Это памфлет. И кажет­ся, что смирился бабий поселок, без­волен, безысходен. И когда происхо­дит взрыв, исподволь нараставший, все круто меняется. Все переверты­вается вверх ногами. Рабынь нет! На глазах зрителей с неудержимой силой «бабье царство» превращается в воен­ный лагерь. Женщины становятся воинами, а недавно еще разнуздан­ные их властители — смехотворными, жалкими пленниками. Маньки, Лизки, Верки стоят на караулах. Не устра­шились они и прямой схватки с ка­питаном, пытавшимся оказать сопро­тивление. Гибнет героиня. Но они по­бедили. Финал был как реквием по­гибшим и торжеством для тех, кто остался жив. Любовь и ненависть бы­ли здесь рядом — ненавистью очисти­лась любовь в ее падениях, в ее сла­бости и горемычном горе. ‹…›

Разумеется, пришедшим на про­смотр любителям кино было любопыт­но посмотреть на совсем молодую Ве­ру Марецкую, худенького Михаила Жарова, почти мальчишку Николая Крючкова, наконец, на одну из «звезд» тех лет, Эмму Цесарскую, и т. п. Но не только это оказалось интересным. Зритель не остался равно­душным к фильму, несмотря на то, что много кусков в нем утеряно, не всюду сохранен его монтажный строй, что для такого фильма особен­но важно. Как у нас выражаются, фильм доходил до зрителя, хотя скроен совсем не по теперешней моде, да и сам я уже очень далек от него. Ду­маю, подлинно трагическое, способ­ное к типическому обобщению, как и живой юмор, очень живучи, выдержи­вая время несоизмеримо дольше, чем любая модная манера в искусстве, будь то фальшивая монументаль­ность, услужливое вранье или пустая игра в кадрики мнимых гениев сво­его времени.

Во мне этот просмотр пробудил важные воспоминания о первых непосредственных встречах с актера­ми. Помню, как естественно расши­рял я роль Веры Марецкой, которая наглядно (при просмотре кусков) из эпизода в эпизод вырастала из лири­ческой героини в мужественную жен­щину-командира. Или как добавля­лись сценки и реплики Михаилу Жа­рову, юмор и сарказм которого в ро­ли прапорщика Куквы были неисто­щимы. Или как усиливались лирические сцены с Николаем Крючковым, который не казался даже актером, а разгуливал по экрану всамделишным пареньком-шахтером. ‹…›

Бетховен без всякой горечи ска­зал: «Говорят, что жизнь коротка, а искусство вечно. А по-моему, жизнь вечна, а искусство бренно». Вот и по­лучается, что если то, что сделал, забыто и бренно, но в сделанном есть крупица подлинного, то это не погиб­нет, а возродится у других художни­ков лучше и краше, и жизнь твоя, минуя смерть, продолжается.

Ермолинский С. Эскиз народной трагедии // Советский экран. 1971. № 22. С. 18.