У всего есть свои истоки. У рек и морей, у людей и их судеб. Тот родник, благодаря которому я вырос, выжил в горькие и трудные годы, прочно стал на ноги, обрел верных друзей и профессию, дарящую мне счастье вот уже более полувека, зовется просто: Красная Пресня, комбинат «Трехгорная мануфактура», или попросту — «Трехгорка». Здесь жили и работали отец, мать и такие же простые рабочие, в родственниках вроде бы нам не состоявшие, но близкие настолько, насколько это вообще возможно. Именно «Трехгорка» сделала меня настоящим рабочим, именно на Пресне я впервые услышал слова «большевики», «революция», «власть народу». ‹…›
Моего отца, Афанасия Крючкова, природа не обидела ни силушкой, ни характером. Вот только одним обошла — счастливой судьбой. Еще в молодые годы, когда он работал на тульских каменоломнях, допек его как-то десятник. Другие молодые ребята молча сносили притеснения и насмешки, а мой отец не стерпел и однажды расквитался разом за всех: отбросил кайло в сторону, схватил десятника в охапку и со словами «хозяйский холуй!» швырнул его в шурф. Чудом остался жив тот десятник, а отца забрили в солдаты и отправили гнить заживо в окопах первой империалистической войны. Много лет не снимал он шинели, с войны вернулся неизлечимо больной. И хотя силы были уже не те, что раньше, пошел отец работать на «Трехгорку», в складальню, перетаскивать на горбу кипы готового товара.
Сегодня современный грузчик, привыкший к механизмам, свободно управляющий подъемниками и транспортерами, и не слыхал, наверное, что это за работа была такая — в складальне мануфактурной фабрики. Поясню. По существовавшим в те годы нормам отцу приходилось переносить за один раз сорок два куска готовой и упакованной к отправке ткани. Каково это, нетрудно проверить и сейчас. Достаточно зайти в ближайший магазин «Ткани» и прикинуть в руке вес одного рулона материи...
Тяжелая была работа, на износ, жизнь — впроголодь. Но «Афоня-солдат», как звали его и на «Трехгорке», и по всей округе, не жаловался. Напротив, все привечали его за веселый и добрый нрав, неизбывное желание сделать людям что-то приятное, радостное. Выражаясь на современный лад, мой отец был юмористом. И это редкое качество притягивало к нему людей. А в один прекрасный день, видать, притянуло молодую ткачиху с той же «Трехгорки», с «шикарным» именем Олимпиада.
Это была моя мать...
Была у отца с матерью мечта: построить свой собственный дом в деревне и перебраться туда жить, на свежий воздух и здоровую пищу. Теперь я понимаю, что для матери это была единственная реальная возможность продлить отцу жизнь, здоровье которого день ото дня становилось все хуже. Олимпиада Федоровна всегда отличалась весьма решительным складом характера, и как только представилась первая возможность, вся мужская часть семьи в лице отца, меня и младшего брата Пети покатила в деревню Плотицыно Тульской губернии.
Начали строиться, да не достроились. 20 мая 1920 года отец умер. Мы с братом остались жить вдвоем в предбаннике.
Страшные это были годы. Тиф, голод, холод, разруха, полное отсутствие связи. Мать оставалась одна в Москве, на фабрике, и, должно быть, с ума сходила от неизвестности и тревоги за нас. А мы с братом, похоронив отца, горе-нужду мыкали. Кто-то, добрая душа, пустых щей с лебедой даст, кто-то картошечки мороженой — и то хорошо. Сколько лет прошло, а до сих пор помню фамилию соседей — Карпухины. Они нас, чужаков, чем могли поддерживали. Во многом благодаря им мы с братом живы тогда остались.
Каким-то чудом дали знать о случившемся в Москву. Первым приехал брат отца, дядя Ерофей. Пожил день-два, поехал соли наменять и сгинул без следа. Навсегда. Лихое было время, ох, лихое!
Потом и мать приехала. Застала нас больных тифом. Брат Петька в легкой форме, а я всерьез. Поплакала мать, поклонилась отцовой могиле, выменяла оставшиеся после него вещи на кое-какие продукты и за двадцать две версты повезла нас на железнодорожную станцию. А на вокзал не пускают, карантин: свирепствует тиф. Хотя начальник станции и был знаком с отцом, но сделать ничего не мог. Неделю просидели мы на открытом месте. Мне совсем худо стало... Побежала мать куда-то, разыскала командира воинского эшелона. Вдвоем с начальником станции уговорили его взять нас в сторону Москвы.
Петька стал бегать вдоль вагонов, просить:
— Дядь, возьми нас, у меня братик больной!
— Чем больной-то?
— Да тифом!..
Слово «тиф» было страшнее выстрела, и двери вагонов захлопывались напрочь. Наконец, подошел к составу человек в кожанке, командир. Приказал:
— Взять в вагон! А обидит кто их — расстреляю на месте.
Впустили в одну теплушку, угол дали. Посмотрели на нас солдаты, повздыхали, — может, и у них жены да дети в таком же отчаянном положении. Раздобыли чудом молока, сварили мне кашу. Я и уснул, не почувствовав даже, как поезд вздрогнул и пошел, набирая ход, к Москве.
Добрались до Серпухова, нам объявляют: «Кому из штатских в Москву, надо билеты брать. С воинскими эшелонами дальше следовать нельзя». Пошли мать с братом к коменданту вокзала, а мне под голову мешочек с самой главной нашей драгоценностью положили — полтора фунта хлеба пополам с отрубями, что у жены мельника за сатиновую отцову рубашку выменяли.
Лежу. Ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, сил нет. Вдруг чувствую: кто-то у меня в изголовье шарит. Глазами повел, вижу — небритый дядька в солдатской шинели без пуговиц и буденовке со споротой звездой. Шепнул мне зло:
— Молчи, щенок. Убью!
А я и крикнуть-то не могу, лежу и плачу.
Пришла мать, поняла все — и в крик: «Ратуйте, люди добрые! Последний кусок хлеба украли!» Подбежал знакомый командир в кожанке, взял красноармейцев и бросился вдоль вагонов. Вскоре видим, ведут к нам того, небритого. «Он?» — спрашивают. Я киваю. Обыскали его и за пазухой нашли наши полкаравая. Мать хлеб схватила, поцеловала, к груди прижала. А того мародера повели куда-то. Слышим, словно треск сухой раздался. Там, за полотном, его и расстреляли...
Вот и Москва, Курский вокзал. Доехали! Но радоваться рано: чтоб довезти до Пресни, извозчик заломил колоссальную по тому времени сумму — два миллиона рублей. А где они у нас? Так пешком и дошли — добрались до самых Прохоровских казарм, еще в начале века выстроенных для ткачей «Трехгорки». Там жили сотни таких же семей, как наша. Плох, видать, я был тогда, коли соседки горестно у матери спрашивали:
— Живого привезла мальца, Федоровна, аль мертвого?
Выкарабкался! А в память о болезни первую кличку заработал — Колька Кривой. Голова набок, к плечу клонилась. Потом, когда на фабрике работать стал, сила появилась. К тому же занялся любительским боксом, а в результате голову стал держать ровно, и кличка куда-то пропала...
Положение на фабрике с текстильным сырьем налаживалось, знаменитая «Трехгорка» ожила. Фабрике вновь понадобились опытные руки моей матери-ткачихи. И мы с братом оказались предоставленными самим себе. Много, ох, как много соблазнов таила для нас с Петькой улица! Но рабочие люди не дали нам пропасть, взяли Крючковых на «коллективное усыновление», в рабочие вывели.
Прибегаешь домой из школы, мать еще на работе. Но ничего. «Теть Варь, теть Ксень, я есть хочу!» — только и крикнешь, бывало. Соседи и накормят, чем есть. Морковный чай, пайка — кусок соленой-пресоленой воблы, чечевичный хлеб. А то нальют из чугунка пустого супа на воде с капустой и картошкой. Жили, работали, учились, песни пели. И ценили то, что имели. ‹…›
Закончив семилетку, я принес свои документы в ФЗУ родной «Трехгорки» — фабрично-заводское училище, прообраз сегодняшних ПТУ. Принимали туда с пятнадцати лет, мне же было четырнадцать с половиной. Но вошли в положение, приняли — парень здоровый, да и семье приработок. ФЗУ — это четыре часа работы, а потом четыре — учебы. По вечерам участие в фабричной самодеятельности, занятия в драмкружке.
Своей будущей рабочей специальности гравера-накатчика, одной из сложнейших в тогдашнем текстильном производстве, приходилось учиться всерьез, без скидок на возраст. Старые мастера помнили отца, знали мать и, желая мне добра, спуску не давали. Крепка была та наука, если сегодня, шесть десятилетий спустя, разбуди меня ночью — без запинки отвечу, как надо купоросить, резать, шлифовать, по цвету различать закалку инструмента. Непростая эта специальность — гравер-накатчик: тут и рука твердая, и сила, и глазомер, и умение рисовать — многое требовалось.
Граверному делу учился у Волкова, знаменитого мастера «Трехгорки». Учитель он был, прямо скажем, своеобразный, со своими педагогическими приемами. Стоит, бывало, в сторонке, покуривает и будто не глядит, как я в это время дурака валяю. Уймусь, начнет меня совесть грызть — тут же подойдет, все объяснит, покажет да расскажет. Будто ничего такого и не было. Лучше всяческих нотаций да нравоучений такой метод действовал, приучал ценить рабочее время, уважать и собственное дело, и труд своих товарищей. Исподволь выковывалась внутренняя самодисциплина, которая потом всю мою жизнь служила добрую службу.
Закончил ФЗУ с высшим — девятым — разрядом, а в качестве премии получил весь комплект граверного инструмента. Мать по фабрике именинницей ходила, поздравления принимала, даже помолодела лет на десять. Одна мечта ее, чтобы сын специалистом стал, сбылась, другая осталась: чтобы бросил я свой треклятый драмкружок, перестал пропадать там днями и ночами и не сбивался со своего прямого рабочего пути. Но этому вполне понятному желанию сбыться уже не было суждено. Театром я заболел всерьез, неизлечимо.
Свою первую роль мальчишки-китайчонка я сыграл... во втором классе. А поступив в драмкружок, которым руководил актер-любитель Василий Михайлович Старостин, вскоре дебютировал в пьесе-монтаже «1905 год» сразу в трех ролях: пристава, торговца-лотошника и рабочего-революционера. Судя по реакции публики, роли удались, особенно толстяка-полицейского. Народ смеялся, а меня не покидала мысль, как бы подвязанная веревкой к моему тощему животу подушка не вывалилась, со стыда ведь умру. Показывали мы свою постановку в помещений знаменитой кухни «Трехгорки», где в свое время выступали перед рабочими-ткачами В. И. Ленин, М. И. Калинин, а в 1905 году размещался штаб вооруженного восстания. Теперь на этом месте расположен светлый и просторный Дворец культуры комбината, носящий имя Владимира Ильича Ленина.
Фабрично-заводская самодеятельность двадцатых годов... Это культурное, социальное и политическое явление, которое еще ждет своих вдумчивых и внимательных исследователей. ‹…›
Драмкружок «Трехгорки» был настоящим рупором фабричной комсомолии, партийной ячейки и фабкома. Мы ставили и исполняли «живые картины», скетчи, монтажи, включавшие в себя и танец, и декламацию, и песню-частушку на злобу дня. Все эти формы тогдашней рабоче-театральной деятельности были посвящены решению одной, главной задачи — высмеивать разгильдяйство и расхлябанность, волокиту и очковтирательство, бить по рвачам и бракоделам, прогульщикам и выпивохам, мещанам и обывателям. А разве все это не актуально и сегодня, когда партия и комсомол объявили решительную, беспощадную борьбу со всякого рода нарушителями трудовой дисциплины, любителями спиртного, охотниками запустить руку в государственный карман, с теми, кто исповедует чуждую нам мораль, верит в ложные духовные ценности?
Больше всего мы любили выступать непосредственно в рабочих цехах, в перерывах между сменами. Работы кружковцев всегда, а в этом и была наша сила, получали активный отклик. Нас ждали, верили, а иногда и побаивались. И пусть с точки зрения высокого театрального искусства и общепринятых канонов у нас далеко не все было на должной высоте, зато эмоциональному воздействию на зрителей, абсолютному контакту с аудиторией мог бы позавидовать, думается, не один «настоящий» коллектив. ‹…›
...Жизнь шла своим чередом. Да что там шла — бежала, мчалась, летела! Львиную долю времени забирала, естественно, работа гравера-накатчика. Но мне и того было мало. Выучился водить автомобиль, грузовик-пятитонку. Учили просто, «по-трехгорски»: в канаву въедешь — сам машину и вытаскивай. Амортизаторов, как сейчас, не было, наездишься за день по проселкам, кочкам да брусчатке, потом дома на стуле елозишь! А мать воспринимала это по-своему:
— Что вертишься, в артисты не терпится? Вот я тебе сейчас поверчусь!
В сердцах вполне могла и ложкой по лбу съездить, даром что выше нее на голову вымахал и боксом занимался. Мать есть мать, для нее я всю жизнь оставался пацаном-несмышленышем. Да и какой, скажите на милость, разумный человек согласится сам, по доброй воле сменить отличную и высокооплачиваемую рабочую профессию на кочевую и неопределенную актерскую жизнь? Долго не могла она смириться с этим моим непреклонным решением. Ну да что теперь об этом говорить, все равно ведь сделал по-своему...
Еще помню, собрал по частям вместе с друзьями-приятелями мотоцикл. Красный, мощный, с мотором в двадцать две лошадиные силы марки «Индиана». Трижды разбивался на нем, но ездить выучился. В общем, много чего умел делать — и столярничать, и слесарничать, и сапоги тачать, и на гармони играть, и песни петь. Все пригодилось потом, в актерской жизни.
Как-то однажды слышу: товарищ мой по драмкружку рассказывает, что объявлен набор в театральную студию для рабочей молодежи и что он собирается сдавать туда экзамены. Не составлю ли я ему компанию? Ну, отвечаю, это запросто. Гармонь через плечо — и пошел...
Крючков Н. Моя родная «Трехгорка» // Н. Крючков. Чем жив человек. М.: Молодая гвардия, 1987. С. 7-18.