С. М. Иодлович 
Сев[ерный] Кавказ, 
коммуна «Новая жизнь» 
[4 августа 1930 г.]
‹…› Совершенно гладкая, ровная, выжженная солнцем степь-пустыня. Только на расстоянии верст семи друг от друга можешь встретить хутора. Растительности никакой, только в хуторах несколько искусственных деревьев да в коммуне посажен «лес».
Коммуна «Новая жизнь» организована в 20 году из красных партизан, которые и до сих пор являются главным населением коммуны.
Никакой деревни ахровского типа нет, конечно.
Нет и «здоровых» баб с выпяченным животом и серпом в руке.
Коммуна — это та же фабрика-завод с четким разделением труда.
Хозяйство смешанное:
зерновое хозяйство,
есть 30 тракторов, косилки, молотилки и пр.,
нет комбайнов (к их и моему сожалению).
Животноводство, есть коровы, телята, свиньи, куры и инкубатор (это машина-ящик, в которой искусственно выводятся цыплята), овцы, лошади, ВЕРБЛЮДЫ!!! и еще и еще что-то.
Ребята все исключительно толковые индивидуально, почти ничем не отличающиеся от городских, но вместе — все-таки это деревня.
Работают 10 часов.
Но сейчас горячка с уборкой и потому с восхода до захода — часов 14.
Посылаю свои три лучших из первой дюжины снимков. Сама видишь, что что-то не то. Видоискатель врет отчаянно, и потому некоторые вообще не попали в объектив (4 засветки). Передержки всюду отчаянные, хотя я и диафрагмирую до 9–11 и щелкаю 1/100.
Кассеты, как и следовало ожидать, засвечивают.
Словом, конечно, правы и Борис и Родченко, когда они про себя расценивали мое предприятие как наглость.
Теперь я вижу, что они действительно правы.
Заключать договор, получать деньги, БРАТЬ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ!..
Родченко, зная, что у меня ничего не получится, предлагал мне рисовать, но я совершенно не вижу возможности делать и то и другое. Так, например, я два снимка со свиньей делал полтора часа:
композиция — раз,
условия съемки — два (свиньи же, чего хочешь).
Но ты не думай, что я ударился в панику, что я держусь за голову и не знаю, что делать:
ПАНИКИ НЕТ
Жду от тебя сценарий, а пока снимаю, снимаю и снимаю (не щелкаю, а снимаю).
А вообще все это даже забавно — граничит с авантюрой.
Как было бы хорошо, если бы ты была здесь. Дело, конечно, подвигалось бы значительно быстрей.
Меня устроили на хуторе у середняка-колхозника.
Толковый мужик.
Баба хуже.
Рядом живут единоличники.
С первого же дня пошла «волынка». Всякие вопросы о колхозе, мануфактуре и пр. Держал и держу целые речи.
Письма у нас почтальон забирает только по понедельникам и четвергам, потому раньше не писал (сегодня понедельник). ‹…›
Зато коммунары проходу не дают с просьбой их снять, кухарки тоже. Сначала я пробовал отговариваться, но проще, оказывается, действительно поступать по совету Родченко — делать вид, что снимаешь, даже не вставляя кассеты; они не понимают и становятся у трактора в геройские позы. В коммуне здорово работает правление. Прекрасно организован труд. За июль месяц коммуна первая из колхозов выполнила план по сдаче хлеба, за что получила 2 тыс. Награды. На Украине я не был, но мне кажется, что здесь говорят с украинским акцентом. Некоторые фразы я совершенно не понимаю. Слова некоторые тоже никак не переведу, но по смыслу угадываю.
Во всяком случае, язык настолько заразителен, что я невольно начинаю им подражать.
К ленинградскому моему загару прибавляется, кажется, северокавказский — получится гибрид, наверное. Посмотрим. Сейчас начало восьмого, почтальона почему-то еще нет.

С. М. Иодлович 
Ленинград 
16 июля [19]32 г.
‹…› Халтура очень хорошая — обложки для учебников Учпедгиза (в Доме книги). Я сделал одну — Геометрию. Им так понравилось, что они меня завалили работой, и вот завтра нужно сдавать еще две обложки, а послезавтра — еще одну. Как платят, еще не знаю. Но знаю, что хорошо. Причем самое замечательное то, что, скажем, Геометрия выходит в трех выпусках и за все остальные выпуски я получаю авторские, кажется, 60%. Алгебра (тоже уже сделал) имеет два выпуска. Так что мы скоро будем жить, как буржуа, на ренту.
В прошлый выходной день я вместе с четырьмя путиловскими ребятами поехал в Тарховку на море ловить рыбу с ночевкой. Ну, конечно, мы никакой рыбы не наловили. Но купались очень много.
И вот вдруг я, совершенно для себя неожиданно, начал плыть кролем, самым настоящим кролем. Понимаешь? И ребята говорят, что получается очень прилично. Могу проплыть сейчас (а плавал кролем всего один раз) уже метров двадцать. Здорово. Да? Буду учиться.
Родченко я завидую и ревную его к спортивным фотографиям.
Это область моя.
А еще мне обидно, что он залез на тот самый балкон, с которого я почти каждый день высматривал, как можно снять и все такое, и если бы не мой дурацкий видоискатель, с которого можно снимать только с пупа, то, конечно бы, и снял. А он меня опередил. Но я его очень люблю, так что уж пускай. ‹…›

С. М. Иодлович 
Москва, 25 февр[аля 19]34 г.
‹…› Заодно про халтуру: газет нет ни одной. Со стипендии и Евгении Романовны у меня не осталось ни копейки (рублей 10). Но к открытию «клуба мастеров искусств» мы делаем афишу с Тимкой. Пока другой халтуры не предвидится, хотя для них еще нужно будет делать билет и какие-то облигации. Так что мой промфинплан не выполняется. Халтуру Евгении Романовны я делал очень долго. Ей очень понравилось, и она заплатила по 30 р. Я носил в балетный техникум. Она свела меня на урок к маленьким мальчикам. Очень интересно.
Вчера мы были на докладе Фаворского «Моя работа над Шекспиром» («Двенадцатая ночь»). Очень здорово. Все понятно. А после доклада с Толей пошли на «Марионетки». Очень плохо. И главное, не смешно. Нас рассмешить не трудно. Но почти не смеялись.
На днях к нам в институт Гинзбург привез Рейзена и его рисовали Фаворский и несколько выделенных ребят. Я тоже примазался.
Что действительно интересно, даже очень здорово, так это был в теаклубе диспут для художников «о реализме и натурализме в живописи». Вступительное слово-доклад делал Федоров-Давыдов. Уже ему во время доклада вставляли всякие реплики, а уж когда дошло до прений, то чуть не дошло до драки. Выступал Штеренберг и разоблачал «увеличительную мастерскую» Бродского«. Очень здорово. Говорил минут сорок. Богородский ему почти не давал говорить (с места). Народу было невероятно много. Были все мастера, даже Татлин, Борис Ефимов (ведь он никогда не ходит). Штеренберг кричал, что не выполняется постановление ЦК, что «нас зажимают». Богородский: «Кто вас зажимает?» Штеренберг как заорет и пальцем на Богородского: «Вы нас зажимаете». Тишина, а Богородский демонстративно театрально: «Ха-ха-ха-ха». (Из публики: «Дьявольский смех» и т. д.)
Выступал интересно Дейнека. А потом выступил Перельман (знаменитый ахровец, натуралист). Ему почти не давали говорить. Вообще весь зал разделился на группы, и если одна группа аплодирует, то другая свистит (буквально). Перельман говорил, что еще во ВХУТЕИНе отходили от натуры (крики: «Врешь, ты никогда не был во ВХУТЕИНе»). А он: «Вхутемасовцы могут подтвердить» (крики: «Никто не подтвердит»). Перельман: «Но ведь известно же, что Левушка Бруни...» (Бруни с места: «Я вам не Левушка».) Перельман не понял и продолжает опять: «Левушка»... (Бруни с места на весь зал: «Я вам не Левушка».) Перельман на сцене расшаркивается перед ним, разводит руки театрально: «Лев Александрович...» — и продолжает. Одним словом, такие собрания были, только когда были группировки. Очень здорово.
Сегодня я опять чистил стену, все время лупится, ужасно прямо-таки. Андрюша нарисовал фреску — мой портрет (фигура) над бывшей Инкиной кроваткой. Очень хорошо. Похож. Стенка стала гораздо лучше, а то смотреть противно.
Пиджак очень хороший, только рукава пришлось все выпустить и только-только. Цвет жилетки замечательный, но мне почему-то все-таки очень хочется пустить голубой, но только если немного. Чтобы в основном нитки две-три были коричневые, а одна (в пропорции) — голубая. Чтобы был чуть пестренький. Ты знаешь, какой я нетерпеливый, и знаешь, как я жду всяких сообщений. Пожалуйста.
Инкины негативы я еще не проявил, но проявлю и отпечатаю и пошлю в ближайшие 3–4 дня. Обещаю. Ждите от меня посылочку. ‹…›

С. М. Иодлович
[Москва] 23 ноября [19]35 г.
‹…› Наконец все сдвинулось с мертвой точки и, кажется, начинает получаться.
Ты телеграмму уже читала: это результат.
Здорово? Да?
Теперь все зависит от директора фабрики, какого-то Самсонова.
Подробнее дело обстояло так: Пудовкин специально поручил какой-то своей ассистентке договориться с ним, Головней и со мной о часе и дне свидания. Она дура и ничего не сделала. Я узнал сам, в какое время должны быть и тот и другой, и пришел тоже. Пудовкина не было. Был Головня. И вот я после долгих, мучительных колебаний (подробнее расскажу, когда приедешь, как я за ним по лестнице бежал и еще всякое) решил разговаривать один с Головней. По внешнему виду и всем манерам он страшно напоминает Родченко. Начал он со мной разговаривать очень неважно, потом начал прислушиваться, а кончил тем, что сказал: «Ну, что ж, я вас, пожалуй, смогу взять помощником».
Я. Каким помощником?
ОН. Своим помощником.
Я. Но ведь это самое лучшее, что может быть...
ОН. (спохватившись). Но я должен разговаривать с Пудовкиным, приходите завтра, я вам скажу ответ.
Завтра (это значит вчера).
Прихожу, мне секретарша говорит, что и Пудовкин и Головня здесь, что они заседают, надо подождать, а вообще Пудовкин даже ее предупредил, что если я буду звонить, то чтоб я пришел.
Я жду. Открывается дверь — выходит Пудовкин. Увидел меня.
«А! Идите сюда».
Вхожу, сидит Головня и директор группы.
ПУДОВКИН. Ну, должен вам сказать, что мне и Головне вы очень нравитесь и мы хотим, чтобы вы у нас работали (понимаешь, Собача?), но нужно разговаривать с директором, и для того, чтобы были основания у меня, вы возьмите письмо от Фаворского к директору с просьбой вас принять в группу.
Я побежал к Гончарову. Он велел самому мне написать, а подпишут Фаворский, Гончаров и Павлинов.
Короче говоря, совместными усилиями Тимы, Гончарова и моими письмо составлено, отпечатано на машинке и завтра будет подписано.
Письмо прекрасное. Даже мне ясно, что если он, Самсонов, этого самого Урусевского не возьмет, то сделает величайшее преступление перед советским искусством.
Как видишь, дела идут медленно, хлопотливо и, кажется, верно. ‹…›
С. С.

И. С. Урусевской [1942 г.]
Здравствуй, дорогой мой ИНГУШКИН,
обязательно напиши мне скорее письмо, потому что я очень по тебе скучаю. Я смотрю на небо, чтобы фашистские самолеты не подкрались незаметно к Москве.
Как только фашиста-Гитлера мы разобьем — я сразу же приеду к моему Ингушкину и к ее Андрюше. Как он поживает? Напиши мне обязательно, как ты думаешь в этом году учиться. Спроси у мамика. Ты, Кноп, совсем забросил рисовать картинки — очень это обидно.
Ну, пиши мне. Передай привет мамику и бабусе. Крепко тебя целую.
Жду писем.
Привет Андрюше.
Твой Сережа-красноармеец.

Урусевский С. [Из писем разных лет] // С. Урусевский. С кинокамерой и за мольбертом. М.: Алгоритм, 2002.