Выделены в лавреневском сюжете два главных эпизода: люди идут через пески; двое из них остаются на пустынном острове среди моря. Лейтмотив первого эпизода: тоска людей по теплу, по еде, по дому. Лейтмотив второго: оттаивание двух душ — к теплу, к дому, к чувству. Таковы рамки, данные Чухраем оператору Сергею Урусевскому. И этот виртуоз делает чудо.
О работах Урусевского написаны горы статей. В чем секрет цвета в «Сорок первом»? Каким удивительным образом голубоватые барханы и розовая водяная пыль прибоя, и белесые гимнастерки, и кремовость неба сливаются в единую симфонию? Несколько раз смотрел и, кажется, чувствую, вот секрет: нет глубоких теней, нет резких провалов тона, нет локальной мощи, но есть — мягкая золотистость, есть — палевость и бархат цвета, матовая, ласкающая, плавная его теплота.
Тоска по теплу — оттаивание от тоски.
Не уверен, подошла ли бы такая гамма нервно подвижной прозе Лавренева или энергической повествовательности Протазанова, — но она удивительно подошла гибкому жизнелюбию Чухрая.
Там, где Протазанов давал лишь торопливые обозначения места действия, — Чухрай развернул поэму о человеке и природе. У Протазанова был кадр: тени верблюдов по песку. Отличный кинокадр: профессиональная информация. У Чухрая песок становится лирической темой, объектом любования. Это не протазановская степь с некрасивыми реальными кочками — это песок чистый, розовый, изысканно вьющийся крупными волнами барханов, по которым вьются более мелкие складки, и все это соединяется в узор, и в разных ракурсах плывут, ныряя и изламываясь в узоре, светло-фиолетовые тени верблюдов, составляя коллекцию видов каравана, колдовски красивых, нездешних.
У Протазанова был кадр: море. Он обозначал факт: отряд Евсюкова вышел к Аралу. Кадр был открыточный — сверкание воды до горизонта. У Чухрая море становится предметом любовного созерцания, мы видим всю муаровую синюю ширь его, и упругий кремовый парус, и тот же парус, намокший в воде и тускло сверкающий при лунном свете, мы видим белую пену и розовую пыль прибоя, и упругость штормовой волны, и жидкое сверкание мелководья, и голубизну глубины, и застывшее серебро тихой заводи, и живое серебро воды, перетекающей через камень, и влажный блеск камня, и матовую палевость песка, впитавшего воду, — море под солнцем, море под розовыми облаками, море под ветром... И это тонкое любование красотою стихий и предметов становится главной темой картины, и вот уж нас околдовывает фактура огня, шелковые ленты костра, алмазы углей в печке, жидкий блеск догорающих прутьев, голубой стынущий пепел... и короткая вспышка кресала в синеве ночи... и вялый отсвет георгиевского креста... фактура сказочная, чарующая.
Эстетизация человеческого тела венчает эту эмоциональную робинзонаду. Протазанов в нужный момент — во имя развития интриги — приоткрывал на мгновенье колено обольстительной Марютки, приоткрывал настолько, чтобы заинтересовать почтеннейшую публику, не больше! Протазанов был хороший профессионал и знал меру. Чухрай не собирается интриговать нас, он хочет большего — он дает нам почувствовать красоту обнаженного тела, он со вкусом раздевает актеров... Глядя эти сцены, некоторые английские критики упали в притворный обморок, но они, я думаю, просто не поняли Чухрая. Чухрай вовсе не хочет эпатировать нас, у него в обнаженной натуре нет ни следа сексуальной чувственности; в этом смысле он целомудрен; он нигде не дает обнаженной фигуры в целом, но дает лишь ее фрагменты, любуясь по отдельности теплотой кожи, или влажностью губ, или соломенными крупными прядями волос Стриженова, или пепельным веером волос Извицкой, поднятых порывом ветра. Праздник человеческого тела, понятого как прямое продолжение природы, — вот внутренняя тема картины Чухрая и Урусевского.
Аннинский Л. Зеркало экрана. Минск: Вышэйшая школа, 1977.