В сценарии фильма «Предисловие к битве», которым я недавно дебютировал в кино, был эпизод, рассчитанный только и именно на Бориса Андреева. Эпизод небольшой по метражу, но важнейший, можно сказать, центральный. В сущности, он заключал в себе весь пафос картины, ее патетическую высоту. В драматичной и поэтической симфонии труда рабочих Урала, которые в предельно тяжелых условиях первых дней Великой Отечественной войны обеспечили армию танковой броней, эпизод этот утверждал несокрушимую, почти былинную мощь народа, связывал, сопрягал наши сегодняшние размышления об исторических традициях с первыми днями испытаний войны.
Я с волнением думал: согласится ли Борис Федорович сниматься, а вдруг откажется, ведь заменить его некем. Уже полным ходом шел подбор актеров, а я все откладывал беседу с Андреевым, боялся этого разговора.
‹…› я был наслышан, что говорить с Андреевым очень трудно, что он высказывается без обиняков, невзирая на лица, что думает, то и выкладывает, правдив до резкости. А я — начинающий кинематографист, и «Предисловие к битве» — моя первая картина. ‹…›
Наконец, я все-таки позвонил Борису Андрееву. Голос был доброжелательный. Актер сказал, что ему нужно прочесть сценарий. Сценарий я привез, кратко объяснил, как вижу будущую картину и что жду от него, Бориса Андреева.
Он очень точно назначил время встречи, и когда я приехал в следующий раз, то с радостью услышал согласие сниматься и сразу почувствовал теплое расположение Бориса Федоровича. Осмелев, я признался, что очень волновался перед встречей с ним, ибо наслышан о его строгости.
— Бред, — сказал Андреев, — это кто-то на меня клепает. Может, кому-нибудь и ответил грубо, но ведь иногда такое прочтешь, что ласковым не станешь.
Я оправдывался, что эпизод невелик, говорил, что его можно развить.
— Да, текста немного, — спокойно сказал Андреев, — но мне интересно. И я понимаю, для чего этот эпизод существует. Это мне дорого.
Он много и долго меня расспрашивал, кто писал сценарий, кто будет исполнять главную роль, кто играет другие роли, и я понял, что он беспокоится не о себе, а о фильме в целом. Это меня потрясло.
У меня уже был некоторый опыт работы с актерами, и часто они говорили только о собственной работе. А прославленный, всенародно известный художник, человек огромного жизненного и творческого опыта, у которого в фильме совсем небольшой по времени эпизод, был так внимателен к сценарному замыслу, к фильму!
В результате Борис Андреев оказался для меня самым «легким» актером.
Мы сговаривались с полуслова. Он не только не капризничал и не требовал к себе особого внимания, а искренне сердился, обижался даже, когда мы старались, как могли, облегчить ему тяжелейшие условия съемки. Он тревожился не только о своем актерском самочувствии целый день, например, вздыхал, переживал, когда выяснилось, что костюм, пошитый в Москве, ему мал и неудобен, — он болел за картину.
Могу сказать, что в работе над фильмом проблем было сколько угодно. Съемки были тяжелейшие — но только не с Б. Андреевым. Напротив, он всячески старался облегчить мне работу. Я даже не уверен, что мы сняли бы труднейшую массовую сцену с Борисом Андреевым — многотысячный ночной митинг рабочих завода — без помощи Бориса Федоровича.
Сцена снималась всю ночь на площади перед Магниткой (мы снимали в Магнитогорске). Полгорода принимало в ней участие. Люди снимались бесплатно, но никто не ушел. Правда, нам помогали войска, милиция, дружинники. Но думаю, что народ простоял целую ночь — а ведь утром многим нужно было идти на работу — не только по причине глубокой сознательности и уж, конечно, не по принуждению — заставить кого-либо было невозможно, — а потому, что ждали Бориса Андреева.
Мы, признаться, задумали его снимать на следующий день, отдельно от массовки — зачем утомлять старого актера ночной съемкой. Но он, словно почувствовав, что необходим, сам вызвал машину и приехал. Под утро, когда люди начали понемногу расходиться, прошел слух: «Андреев приехал». Толпа сгустилась, зашумела, захлопала, и Борис Андреев под ее гул прошел на постамент, откуда по сценарию должен был говорить речь перед народом.
Он вышел, чтобы «обжить» место, «пристреляться», порепетировать. Но огромной толпой очень трудно было управлять.
Мы боялись, что люди обвалят помост, хотя он был укреплен на металлических конструкциях и выдерживал стоявший на нем танк, необходимый для кадра. И тогда Андреев стал говорить с народом. Его уникальной мощи и тембра голосище поплыл над толпой, перекрывая все шумы и звуки. Он говорил без микрофона. Говорил о том, что не первый раз в этом городе и на этом заводе, рассказывал, над какими ролями он работал в последнее время и что за образ он создает в этой картине — образ старого сталевара, воплощение совести Народной, из тех, на которых держатся земля и победа. Говорил, как гордится тем, что снимается в том городе, где людям эта профессия — родная. Он говорил как власть имеющий.
Многотысячная толпа слушала его завороженно... И потом уже свои слова по фильму, слова сталевара на митинге военных лет, он обращал не камере, а народу. И хоть мы сделали три общих дубля и укрупнения, но в картину вошел первый, его, андреевский, дубль, сочный, сохранивший мощь и правду андреевского звучания.
По ходу съемок Борис Андреев придумал для себя еще две небольшие сценки. Одна из них — на вокзале, когда молодые парни отправляются на фронт. Актеру хотелось, чтобы его герой был в гуще народа, в единстве с ним. И всегда его на съемках встречали овацией, радостью. Он и репетировать любил рядом с людьми, пробовать, «ставить» свой голосище. Его постоянно снимали фотолюбители, а мне, который стоял, как правило, близко к актеру, не раз приходилось слышать: «Парень, ну отойди, мешаешь же!» <...>
А какой уникальной была его речь! В его фразе не было лишнего. Он не подбирал слова, они сами укладывались в фразу с четкостью и красотой геометрического рисунка. Я не переставал удивляться, как в тяжелом, грузном, оплывшем человеке живет такая острая, ритмически строго организованная мысль.
Борис Андреев подавал всем актерам высочайший пример самоотверженной любви к своей профессии, работал, не жалея сил. Он, старый человек, больной, с одышкой, снимаясь в раскаленном огнедышащем цехе, где многие исполнители едва ли не теряли сознание от жары, сердито отпихивал стул, на который мы старались его усадить. Он хотел работать, как работяги-сталевары, — на совесть.
В картине остался один эпизод с Борисом Андреевым — актер сам согласился с таким решением. Но я надеюсь, что именно этот эпизод конденсирует всю силу его таланта. Хотелось, чтобы в патетическом строе картины его голос был бы... не первой скрипкой; — нет, голос Андреева куда более могучий инструмент, — но чтобы его голос лидировал. И если есть в фильме волевая, даже восторженная интонация силы и мужества народного, которая держит всю его композицию, то голос Андреева здесь сильнейший. Само звучание его голоса было истоком того высокого строя чувств, который никогда не иссякает в народе.
Стамбула Н. Последняя роль // Искусство кино. 1983. № 5.