Судьба Червякова в начале тридцатых годов беспокоила всех его друзей, в том числе и меня, и когда мы узнали о переходе его и Беляева в «Белгоскино», мы, естественно, встревожились.
После своих первых трех картин — «Девушка с далекой реки», «Мой сын», «Золотой клюв» — Евгений Вениаминович с полным основанием рассматривался как один из интересных молодых режиссеров. Картина «Города и годы» прошла как-то незаметно и ожидаемого успеха не имела. ‹…› Традиционная «экранизация», как в большинстве случаев, довольно скучная.
Вероятно, неудача была для Евгения Вениаминовича немалым ударом, хотя внешне он этого не показывал. К сожалению, он не обладал способностью к самоанализу. Был он человеком очень чистым, легкоранимым, глубоко переживавшим любую критику, особенно не очень дружественную (бывает ведь и такая), и даже такую, на которую при внимательном рассмотрении можно было бы не обращать внимания. Но Червяков начинал метаться, терять почву под ногами. Может быть, именно здесь и началась у него та полоса неудач, которая так и не покидала этого большого художника до самого конца. ‹…› Спустя некоторое время после нашего разговора с Червяковым Петров вдруг сказал мне: «Старик, а вам не кажется, что, Женя начинает запутываться?» «— «Вы имеете ввиду „Музыкальную олимпиаду?“ — спросил я. — „И ее тоже“, — сказал Петров. — Помните, он нам тогда так и не смог рассказать, как следует, о чем будет картина?» ‹…›
«А про сценарий „Профессор Вальден“ вы что-нибудь слышали?» — спросил Петров. — «Уж не из-за него ли он собирается переходить в „Белгоскино?“ — удивился я. — Да еще и Беляева с собой тянет».
Петров кивнул головой: «Он считает этот сценарий очень хорошим. ‹…› У нас от него отказались категорически, так он перебросил его в „Белгоскино“, да и сам туда переходит. И делает большую ошибку!»
Петров оказался прав. Сценарий, который я все-таки прочел, был действительно слаб, и в «Белгоскино» от него в конце концов отказались. Это было началом мытарств Евгения Вениаминовича и его верного друга Беляева. Из «Белгоскино» они перебрались в Москву, в «Востоккино», где приступили к работе над картиной «Заключенные», столь не похожей на все, что делал до этого Червяков, такой не «червяковской». ‹…›
На «Ленфильм» и Червяков, и Беляев вернулись вместе только в 1939 году и приступили к работе над фильмом «Станица Дальняя», которой еще раз доказали, что из плохих сценариев получаются главным образом плохие фильмы...
‹…› Однажды, в сентябре 1941 года, я встретился в ленфильмовском садике с режиссером Евгением Вениаминовичем Червяковым. В разговоре Червяков высказал мысль, что бывают такие обстоятельства, когда художник не имеет права находиться в стороне от событий, а наоборот, обязан быть их непосредственным участником.
Я хорошо запомнил выражение его глаз и ударение, которое он сделал на слове «обязан». ‹…› В январе, а может быть и в начале февраля 1942 года я последний раз встретился с Е. В. Червяковым, замечательным режиссером и человеком, с судьбой, так прекрасно начавшейся и так трагически оборванной. ‹…› Я с ним долгое время не встречался, а только слышал, что он добровольно вступил в ряды армии, участвовал в боях у знаменитого «пятачка» и был ранен.
Узнав, что он на «Ленфильме», я немедленно бросил все дела и пошел взглянуть на него. Он был в новенькой шинели с лейтенантскими кубиками, очень подтянутый, задумчивый и молчаливый. Таким я его раньше никогда не видел. Мы сидели у «буржуйки» в комнате, в которой обычно помещался кабинет кого-нибудь из заместителей директора студии. ‹…› Червяков долго молчал. Мы сидели почти в полной темноте, только изредка вспыхивал огонь в «буржуйке» и выхватывал из темноты его лицо, очень строгое и печальное. ‹…›
Вдруг Евгений Вениаминович встал и стал застегивать шинель. «Пора», — сказал он односложно. Мы спустились по темной лестнице и вышли на Кировский проспект. Стоял очень сильный, захватывающий дух мороз. Свет луны, жесткий и мертвенный, высвечивал промерзшие стены домов с черными впадинами замаскированных окон, сугробы на мостовой, голые деревья. ‹…› Мы с Червяковым стояли у ротонды «Ленфильма», в витринах которой еще висели остатки рекламных фото, и смотрели на этот пейзаж, который уже успел стать привычным и который за год до этого мы не могли даже вообразить. Потом он вдруг порывисто обнял меня, и я опять увидел его лицо, такое строгое и вдохновенное. Не сказав ни слова, он быстро пошел по Кировскому проспекту. Я долго смотрел ему вслед. Он был убит 17 февраля 1942 года, вскоре после нашей последней встречи.
Горданов В. Записки кинооператора // Кинооператор Вячеслав Горданов. Л., 1973.