Когда мне была предложена для постановки повесть Анны Караваевой ≪Золотой клюв≫ из эпохи Павла I, передо мной невольно всплыли образы всех исторических фильм, виденных мною на экране. Меня испугали камзолы и пудреные парики и заставили недоверчиво отнестись к предлагаемой теме. Но, прочитав книгу, я увидел в ней истоки тех подземных родников, которые бурно прорвались наружу в эпоху, переживаемую нами.

Много картин поставлено на тему о классовой борьбе в наши дни, но нигде не затрагивался вопрос об ее истоках, о том, как в условиях ≪первоначального накопления≫ впервые неосознанно и смутно возникал классовый конфликт. Тема заинтересовала меня, так же, как и обработка ее.

Стало быть, жанр. Мне казалось, что тема требует либо научного трактата, либо песни.

Историческая фильма всегда была сухим и неубедительным учебником Иловайского в кадрах. Кино не должно заниматься научно-историческими выкладками. Кино — это эмоция. Учитывая все неудачи предыдущих картин этого плана, я пришел к выводу, что язык лирической эмоциональности, язык песни — не только может быть применим к историческому материалу, но что это, пожалуй, единственный для меня правильный метод подхода к нему.

Язык кино не может быть эпическим, то есть беспристрастным и холодновато-спокойным языком стороннего созерцателя. Этот язык должен волновать, возмущать, радовать и этим убеждать.

Тема и жанр, избранные мною, заставили меня перевести имеющийся материал на язык эмоциональных движений, получающих свою зарядку не в чисто субъективных переживаниях человека, а в общесоциальных взаимоотношениях и столкновениях.

Пришлось бороться с материалом, преодолевать традиции, искать иные (нетрадиционные) выразительные средства.

В противоположность ≪Моему сыну≫, где сама узкобытовая тема обязывает к индивидуализации образов, здесь работа шла по линии коллективной эмоции, без всяких персональных выделений, вредящих и жанру и теме.

Игра строится не на характерах, а на социальных типах. ‹…›

Червяков Е. Советский экран. 1929. № 13.