Почти полгода я ежедневно встречался с Черкасовым и Толубеевым (Санчо Панса). Других артистов еще не было. Чтобы выстроить сцену, мне приходилось исполнять остальные роли. Я даже рычал, когда дело доходило до льва (что было лестно); перевоплощение в Росинанта меня увлекало меньше. Мы не репетировали будущих кадров (они омертвели бы до съемки), а входили в духовный мир героев; создавали питательную среду ассоциаций; пробовали — в наметке — средства выражения. Я знал Черкасова множество лет. Совсем еще молодой человек — комик, потешно плясавший на эстраде Пата, — блистательно сыграл старика Полежаева, затем кликушу царевича Алексея. А потом повсюду запели куплеты его Паганеля: опять новый характер, иной жанр.
Мне хотелось вернуть Николая Константиновича к молодости — опыт исполнения царей и великих людей (сколько он их сыграл!) в этом случае не мог пригодиться. Черкасов по-детски доверял режиссеру. В фильмах Эйзенштейна он безропотно принимал сложнейшие положения перед камерой для воплощения пластических идей режиссера. Сразу же он поверил и мне; все найденное им в свое время для театрального Дон-Кихота было позабыто. Даже знаменитый черкасовский голос был переведен на другой, более высокий регистр. Не колеблясь Николай Константинович отправился и в клетку нашего ленинградского земляка льва Василия Цезаревича — дрессировщик Б. Эдер готовил будущую сцену. Я шутил: диалог с таким партнером — отдых для режиссера, внимание и собранность артиста обеспечены.
В нелепой пародии на рыцаря мы хотели открыть высокую человечность. В своих записках («Четыре Дон-Кихота») Черкасов подробно описал наш труд.
Достигнуть черт гиперболичности образа было непросто.
— Гротеск, шутка сказать! — воскликнул в свое время Станиславский.
На экране все становилось особенно трудным — преувеличенное выглядело поддельным, театральным. Гротескное обязано было быть неоспоримо натуральным. Прежде всего это относилось к внешности идальго. Черкасов в юности обладал прекрасными данными для роли; играя рыцаря в Тюзе (это была незатейливая буффонада), артист потешно обыгрывал свой рост и худобу. Было это в незапамятные времена. В 1956 году Николай Константинович мог бы подумать и о Фальстафе. Оператор Москвин злился — идальго получался толстым. Ухищрения костюма и грима не помогали.
На мое счастье, ассистенты отыскали для трюковых съемок на дальних планах (скачки, драка) дублера. В. Васильев обладал идеальной фигурой для образа. Сказалось, что в прошлом он — цирковой комик. Я рискнул и на одной из съемок подменил Черкасова спиной на общем плане Васильевым — сразу же появились гротескные черты облика. Васильев оказался талантливым мимом, отлично двигался. Я осмелел — стал снимать его и лицом. А потом почти на каждой съемке несколько кадров играл Васильев. В монтаже я так перемешал исполнителей, что и сам перестал их различать. Бой с бурдюками (и на крупных планах) играл один только Васильев.
Озвучивал все, разумеется, Черкасов. Тайны из этого не делалось. Николай Константинович в своих записках с признательностью вспоминал труд и талант дублера.
О многом приходится думать кинематографическому режиссеру. Иногда даже о том, чтобы голова артиста академического театра срослась с туловищем клоуна.
Козинцев Г. Работа с Черкасовым // Кинокалендарь 1973. М., 1973. С. 106-108.