Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Непосредственность юмора

В нынешнем, восемьдесят третьем году артист Николай Константинович Черкасов праздновал бы свое восьмидесятилетие. Но нет его на свете, и поздравить его мы не можем. Только памятью можно к нему обратиться, памятью его современников и вниманием потомков.

Впервые Черкасов возник передо мной, безбилетным четырнадцатилетним зрителем, на сцене Мариинского театра, ныне Театра оперы и балета имени Кирова. Возник, но остался неведомым в толпе статистов в опере «Борис Годунов». Единственное, что нас тогда внутренне объединяло, — это жаркое восхищение Борисом Годуновым — Шаляпиным. Но это мы выяснили через много лет.

Мы познакомились на картине «Луна слева», которую ставил режиссер Александр Гаврилович Иванов на ленинградской кинофабрике «Совкино». Я был одним из четырех сценаристов и учеником режиссера, а Черкасов исполнял небольшой эпизод, как и его партнер по театру и по эстраде Борис Чирков. В то время они уже играли в Ленинградском ТЮЗе в спектакле «Дон-Кихот», звонко прозвучавшем вольной выдумкой режиссера Б. Зона. Дон-Кихот и Санчо Панса. В концертной программе Чирков и Черкасов изображали популярных кинокомиков, один — шаровидного Паташона, другой — длинного и молниеносного Пата. А в фильме «Луна слева» оба играли скромных и дельных сельских работников, причем тогдашние задиристые эксцентрики усердно старались не ошибиться в бытовой достоверности своих персонажей.

Во время экспедиции в деревню мы с Черкасовым жили в одной комнате. Он не обращал на меня никакого внимания, и я, вечно занятый подготовкой к съемкам, не отвлекался ни его выразительными рассказами, ни его ошеломительной пластичностью, занимательной не только в работе, но зачастую и в повседневной жизни.

Еще и не снился тот звездный перекресток, на котором счастливо столкнутся наши судьбы. Сначала обозначится дорожка к фильму «Горячие денечки», в котором Черкасов сыграл Лошака, а затем она неожиданно и рискованно приведет нас к «Депутату Балтики».

Странным и шальным казалось поначалу его желание играть профессора Полежаева. При его-то молодости и явно выраженной склонности к эксцентричности формы. Студия прочила на эту роль пожилого, импозантного, прекрасного актера Качалова. Это был эталон, к этой фигуре должны были клониться все приглашения. Гримировали под Тимирязева — прототип Полежаева, — снимали пробы, все выглядело благородно, уважительно, слишком правильно и скучно. Сняли Черкасова. Сходства с Тимирязевым ни малейшего, и в остальном, как говорится, все «недотянуто», все приблизительно. Но страстная вера в то, что профессор Полежаев — его роль, именно его, Черкасова, воспламеняла. Ведь проницательному взору открывался безграничный диапазон актера. А непосредственность юмора, сверкавшая в его таланте? Как ни странно на первый взгляд, это и было убедительным доводом в пользу Черкасова. Проглядев еще раз его неудачную пробу и отбросив сомнения, мы разыскали на съемках «Петра Первого» царевича Алексея — Черкасова с глубоко выбритым лбом, с затравленным взором, с пристывшим к лицу смятенным выражением молодого слабонервного человека. Было около полуночи (тогда разрешались сверхурочные съемки), откуда-то появилась бутылка шампанского, и на задворках декорации старинного дворца мы выпили по бокалу с растроганным царевичем за будущего депутата революционной Балтики. Традиционный посошок на дорогу.

А на следующий день на студии говорили: «Ну, мальчики чего-то чудят!» (Так нас с Хейфицем тогда называли, мы представляли «Первую комсомольскую кинобригаду».) Но мы не чудили, мы верили. В Черкасова верили.

Черкасов не работал над образом в часы положенных репетиций и домашних раздумий, он начинал неотступно жить в образе, беспрерывно обогащая его неповторимость и филигранную выразительность.

Счастливое то было время для режиссуры, когда фильм мыслился как событие не только для режиссера, но и для актера, и потому, вероятно, репетиции не были любезностью, которую актер оказывает режиссеру. И ни спешки, ни устали. Для репетиций «Депутата Балтики» мы выбрали в тогдашнем ленинградском Доме кино синюю гостиную — подобие квартиры Полежаева; и Черкасов неизменно облачался в черный сюртук и наклеивал усы и бороду, вместе с клеем хранившиеся в кармане. А ведь это был еще так называемый застольный период репетиционного времени. Мы сразу занимались поисками и внутренней, и внешней характеристики Полежаева, считая, что одно крепит другое. Как говорил Мейерхольд: «Мастерство — это когда что и как приходят одновременно».

Разве забудешь, как в ленинградскую нашу квартиру заходил то хлипкий царевич Алексей, то вихревой антипод его, сам Петр Первый, то погруженный по уши в скудость быта хлестаковский слуга Осип, то экспериментирующий мечтатель Мичурин и всякие другие люди разных веков и разных характеров? Это Черкасов, возвращаясь к себе домой из театра или с «Ленфильма», часто не мог пройти мимо, чтобы еще и еще не просуществовать в новой роли. Казалось, даже сны ему снятся не свои, а «персонажные».

Для режиссера подобная, бьющая из нутра, неугомонная актерская увлеченность — как желанный фонарь в переулках общего поиска образа.

А как дорога была его жертвенная готовность служить своему искусству!

...Вскоре после войны на студии «Ленфильм» снимался фильм об изобретателе радио русском ученом Александре Степановиче Попове. Играл его Черкасов. В ненастный день, насквозь продуваемый ветром, встретил я на трамвайной остановке Николая Константиновича, до озабоченных глаз закутанного теплым шарфом. Я знал, что он болен и ему настрого предписан постельный режим.

— Да ты же болен, Коля!
— В Кронштадт я. На съемку. Понимаешь, в группе сейчас машин не хватает, — торопливо объяснял, не отодвигая шарфа от лица.
— Ты с ума сошел! Температура...
— Мне надо добраться до гавани, а уж оттуда попутный катер всегда добросит меня до Кронштадта.
— В такую непогоду! Температура...
— Нельзя иначе. Неудобно как-то. И так едва собрали массовку. Неудобно. Люди старались.

И втиснулся в подошедший трамвай.

Велико было в нем уважение к чужому труду. Собственная звонкая слава никогда не затмевала значения чужих рабочих усилий. И слова Дон-Кихота, сыгранного Черкасовым в разной режиссерской трактовке в театре и в кино: «А я говорю тебе, что верую в людей», — звучали словами Черкасова.

В фильме «Анна Каренина» я мечтал снимать его в роли Каренина. Но между нашими эскизными наметками образа и началом работы прошло три года. Николая Константиновича поразила проклятая эмфизема легких. Он уже с трудом дышал... Было мучительно всякое напряжение, он утратил свободу движений, и покинуло его былое неистовое погружение в работу. Все это беспощадно подтвердилось в пробной съемке. Я жестоко винил себя за свой просчет — за то, что снимал эту пробу, за то, что поверил в чудо, неподвластное болезни. Я понимал, что обязан ему написать, чистосердечно, правдиво, ведь он поймет, он — профессионал. А как написать? Написать, что, мол, стар ты стал, братец, и я, как неумолимое зеркало, тебе об этом объявляю? Я пробовал, я писал и, казалось, осторожно, деликатно, а слова били и стучали, как гвозди о гробовую доску, и я в слезах рвал судорожно исчерканные черновики. Я не мог ранить старого друга, гениального актера... не мог...

Черкасова любили, почитали, награждали, слава его была, прочна и заслуженна, но как рано настиг неотвратимый и жестокий процесс болезненного угасания. А такому актеру жизнь вне сцены, вне экрана, вероятно, казалась бессмысленным, невнятным умиранием.

Когда моей жизнью овладевает новый замысел, то независимо от времени и места, где должно развернуться действие нового фильма, я неизменно хватаюсь за Чехова. Восхищаясь и воодушевляясь его лаконичным мастерством и творческим методом психологического и эстетического познания человеческого характера, я, как могу, стараюсь примерить, применить это при сочинении сценария. И так же, когда предстоит мне выбор актера на ту или иную роль, я воскрешаю для себя Черкасова. Сквозь его органичный артистизм, как сквозь магические очки, я вглядываюсь в других актеров. Я благодарно ценил его виртуозное умение владеть своим телом и голосом, его юмор, тактичность эксцентрики, странно приобщающей к достоверности изображения.

И в те дни, когда тормошили воображение впечатления о безвестных передвижных театрах, я случайно наткнулся на обрывок моего письма к Черкасову. Это окончательно определило мое решение сделать фильм об актере. Не его, не черкасовской судьбы. Не о прославленном, не о столичном, но так же преданно, влюбленно и талантливо служившем своем на роду написанному призванию. И в память о Николае Черкасове я снял фильм «Повесть о неизвестном актере».

...Подспорьем в создании роли, в проникновении в предложенную автором психологию персонажа оборачивался и живой интерес Черкасова к людям, доброе неравнодушие к чужим судьбам. Как у депутата Верховного Совета СССР, у него было точно обозначенное место и время для приема избирателей, но как часто звонили прямо домой с долгими, взволнованными просьбами по телефону. Был ли занят или отдыхал, гости ли торопили, налив праздничные бокалы, или ворчали домашние, охраняя его покой, — от всего отмахивался, дружелюбно и серьезно откликаясь на каждый звонок о помощи. Для него это были звонки от людей по ту сторону сцены или экрана, а с ними он был кровно связан. Это к ним обращался он в разном обличье, к разуму их, к сознанию их и к сердцу. Для познания истины и справедливости он существовал как актер и как общественный деятель.

Обычно после премьеры спектакля или фильма создатели его выходят на сцену. И не раз великий артист Николай Черкасов низко кланялся бурно аплодировавшей публике.

И будто к нему относятся запомнившиеся мне стихи:

Артист все кланяется, все кланяется,
По скулам его стекает пот,
Ноги его дрожат, как у коня после жестокого бега...
Артист все кланяется, все кланяется.
А мгновение назад держал он в горсти этих людей.
Швырял их на землю, к звездному небу их поднимал,
Великими делал и жалкими.
И непонятно мне, почему он теперь кланяется,
А не люди падают перед ним на колени.

Зархи А. Спасибо, что ты был! // Искусство кино. 1983. № 10. С. 104-107.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera