Мне посчастливилось близко знать двух замечательных актеров Театра драмы имени А. С. Пушкина, двух удивительных людей — Николая Константиновича Черкасова и Юрия Владимировича Толубеева. Совершенно разные, они были, безусловно, схожи в каких-то очень важных человеческих качествах. Оба были яркими личностями, богато одаренными натурами. Оба были при жизни признаны и горячо любимы публикой. Оба — народные артисты в истинном значении этого слова. Два имени эти составляют гордость и славу нашего театра, нашего кинематографа, нашего советского искусства.
Депутатом народным в жизни, на сцене, на экране был Николай Константинович Черкасов — в этом нельзя не видеть глубокой символичности. Незадолго до своей смерти он получал письма с таким адресом: Ленинград, Академический театр имени А. С. Пушкина, депутату Верховного Совета, академику Дронову. Понятия — депутат и Черкасов у советских зрителей навечно слились воедино. Уже тяжело больной, Черкасов продолжал вести огромную общественную работу в различных комиссиях, комитетах, никогда не отказывался от приглашений выступить на заводе, в институте, в пионерском лагере.
Черкасов ходил, ездил, летал, выступал, «пробивал» у начальства территорию для актерского Дома отдыха, путевку в санаторий для заболевшего товарища, добивался восстановления доброго имени несправедливо обвиненного человека... Выдающийся мастер, он проявлял редкую объективность и доброжелательность к каждому новому дарованию, к успеху каждого актера, режиссера, драматурга. Не знаю, состоялись ли бы многие творческие биографии, если бы не вовремя оказанная поддержка Николая Константиновича, если бы не сказанное им доброе слово. Думаю, что если бы собрать в одно место всех тех, кому в трудную минуту помог он, то пришлось бы арендовать стадион.
Писать о Черкасове легко, потому что рукой движет не только долг перед памятью великого артиста, но и самая простая, обыкновенная любовь, чувство непреходящей благодарности за все, что он сделал для каждого из нас, для всего советского искусства, народа.
Я хочу напомнить известное: «Хороший человек — не должность». И еще: «Не место красит человека, а человек — место».
В театре нет такой должности — хороший человек, а в жизни есть. Важно только четко определить, что такое человек. Всегда, во все времена русские артисты служили своему народу не только тем, что играли на сцене, но и тем, что самоотверженно воспитывали творческую смену, активно участвовали в передовом общественном, революционном движении. И вот именно Черкасов является самым ярким и достойным, прямым преемником лучших традиций актерской интеллигенции прошлого. Развивая их, он воплотил в себе новый тип артиста: советского артиста — общественного деятеля. Более того, общественная деятельность являлась естественным продолжением его актерской работы. Он потому и был великолепным мастером сцены и кино, великолепным актером, что прожил жизнь настоящим ЧЕЛОВЕКОМ.
Вероятно, я видел все работы Черкасова и в театре, и в кино. Каждый его герой был одержимым человеком. Во все времена везде и всюду среди рода людского жили люди, которые были не похожи на других. Их называли по-разному: чудаками, юродивыми, дон-Кихотами... А они были просто одержимыми, их роднила благородная страсть создавать, творить добро — бескорыстно. Они-то и остались в памяти человечества как люди, украшающие мир, жизнь, как люди, достойные светлой памяти. Да, их жизнь никак не укладывается в привычные для большинства людей нормы. Над ними неумные и злые смеялись и смеются, иронизируют, порой презирают их. А ведь именно они, дон-Кихоты и Данко, всегда составляли красоту жизни, ее смысл. Они носят в себе частицу великой человеческой мечты и доброты, совести и благородства, без которой тускнеет жизнь. Вот Черкасов был таким!
Я думаю, его горячее сердце, неуемная душа, его одержимость сказывались в том, как он работал над ролью, как умел быть на сцене абсолютно неузнаваемым. Поражала не столько внешняя неузнаваемость, сколько полное внутреннее слияние артиста с образом. Созданные им образы вошли в нашу жизнь как подлинно существующие, реальные. Они становились фактами нашей биографии, из явлений искусства превращались в частицу самой жизни.
Встречаясь с Николаем Константиновичем в деловой обстановке, на отдыхе или за дружеским столом, я часто ловил себя на том, что принимал Черкасова за один или другой созданный им образ. Говоришь с Черкасовым о делах театра, литературы, делишься впечатлениями и видишь перед собой не Черкасова, а... дон-Кихота, Александра Невского... За долгие годы нашего знакомства не могу вспомнить случая, когда Черкасов был бы в сильном гневе. Но легко могу себе это представить, потому что видел его Грозного. В Черкасове были заключены качества, которыми он наделял своих героев. Творческая жизнь артиста накладывала отпечаток на его манеру поведения. Характеры, созданные им, жили в нем, но и он — жил в них. Процесс взаимослияния был двухсторонним.
Я сказал бы еще одно: подлинный талант всегда эксцентричен, ибо невозможно, не совершив резкого прыжка, полностью перевоплотиться в Маяковского, Горького, или в белогвардейского генерала Хлудова. Этот прыжок — воображаемый, невидимый, психологический. Но все равно этот прыжок смел, неожидан, дерзок. Черкасова было интересно смотреть во всех ролях потому, что никто и никогда (даже самые большие специалисты, критики, поклонники его таланта) не мог предположить, что им преподнесет на этот раз любимый артист. Во всех ролях, повторяю, он был разный, но это в то же время
был ЧЕРКАСОВ. Все, что он делал, всегда было предельно убедительно и неожиданно. Посмотрев его в роли, каждый (даже до просмотра сомневавшийся) утверждал: «А разве можно иначе?!» Он владел высшей степенью актерского мастерства — был всегда новым и в то же время оставался самим собой. И это — суть полного перевоплощения, слияния с образом.
Студентом я впервые увидел его на сцене, был свидетелем его «озорства»: он собой, своим телом, руками, совершенно неподражаемой, виртуозной пластикой «заменил» фонтан на репетиции сцены из «Бориса Годунова». Вот тогда мы, студенты, почувствовали: «Он — наш, свой!»
А Черкасов уже был известным актером. Шли годы. Черкасов стал всемирно известен. Но ощущение какой-то особой близости, доверия, общности не покидало меня никогда. И сколько помню, так, как чувствовал я, думали и чувствовали многие. Наверное, это и есть современность артиста.
Черкасов мечтал сыграть Каренина, жалел, что не сыграл Тузенбаха и Вершинина, что не смог из-за болезни воплотить шекспировского Лира... Последняя его работа — академик Дронов — стала для него одной из любимых. Он признавался, что влюблен в Дронова — человека, очень доброжелательного к людям. Дронов, тяжело больной, до последней секунды работал, трудился. Это — «человек улыбки», «вся его жизнь — прекрасное доказательство, что бессмертие человека в его делах» — так говорил сам артист. Николай Константинович говорил о Дронове увлеченно и восторженно, как о действительно существующем человеке. И не замечал, что говорил... о самом себе. Он и к своей болезни относился, как Дронов, — с каким-то грустным юмором, зная, что надежды на излечение ничтожны...
Последняя встреча с ним. День его рождения. На даче под Ленинградом. Когда его пришли поздравить друзья и товарищи, он встал с постели, вышел. Улыбался, шутил, но дышать ему было трудно... В этот летний тихий день перед нами сидел очень уставший человек, все понимавший, но не желавший сдаваться.
‹…›
«Не место красит человека, а человек — место»... Так украшали своей работой, так способствовали прославлению своего театра и Черкасов, и Толубеев. Театра, которому они отдали не одно десятилетие своей жизни.
Много великих актеров России играло за два с лишним столетия на сцене Ленинградского театра имени А. С. Пушкина, В наше, советское время целой эпохой в его жизни можно считать те годы, когда здесь работали Черкасов и Толубеев — прекрасные люди и редкого дарования актеры. Наша слава, наша гордость. Они оставили неизгладимый след в моей памяти.
Я любил их.
Товстоногов Г. Я любил их // Театральная жизнь. 1982. № 2. С. 12-13.