<...> Через год пьеса была закончена <...>, декорация в основном придумана, игровые вещи изобретены, музыка в главных частях написана. Оставалось окончательно утвердить распределение ролей, до сих пор намеченное лишь вчерне, и я мог спокойно приступать к работе. Но тут произошло событие, изменившее наши предположения в самом главном звене — в выборе самого Дон Кихота.
Однажды, когда я шел в театр, мне повстречался тот самый высокий юноша, что в прошлом году завязывал узлом ноги в «Копилке» Лабиша.
— Был недавно у Вас на «Близнецах», смеялся очень! — сказал он.
Ни о чем еще не помышляя, я спросил:
— Хотели бы кого-нибудь сыграть в «Близнецах»?
— Парикмахера! — не задумываясь, ответил он.
Была в спектакле такая маленькая, но очень смешная роль. На том разговор и кончился. Прощаясь, юноша (это был Н. К. Черкасов) пригласил меня побывать на их дипломных спектаклях.
Что-то помешало мне вовремя прийти, и попал я только на концерт, который дипломники приготовили для летней гастрольной поездки. Среди прочих номеров исполнялся танец «Пат, Паташон и Чарли Чаплин». Пата танцевал Черкасов, и я вместе со всем зрительным залом был восхищен удивительными мимическими способностями молодого артиста.
Я сказал о нем Брянцеву, а в театре как раз предстоял конкурс на мужские вакансии. Конечно же, Н. К. Черкасов прошел по конкурсу, и таким образом решилась судьба нашего будущего Дон Кихота: играть его должен он! Спектакль вышел, и в первой же рецензии на него Адриан Пиотровский среди других исполнителей отметил «в первую очередь Черкасова, вчера еще ученика Института сценических искусств, сейчас же совершенно замечательного Дон Кихота; внешне на редкость выразительного, с точным смелым жестом и превосходного танцора» («Вечерняя Красная газета», 26 декабря 1926 года).
Здесь хочется вспомнить Петра Михайловича Бакланова, он ставил нам танцы в «Дон Кихоте». Сам многолетний исполнитель роли Дон Кихота в балете бывшего Мариинского театра, Бакланов показывал Черкасову какое-нибудь па, тот молниеносно его перенимал, но превращал, казалось, совершенно бессознательно в нечто, неизмеримо более острое и смешное. Бакланов смотрел на меня с тоской во взоре и грустно говорил: «Ну, что я могу с ним поделать?» Звучало это вроде бы как жалоба, а в подтексте было нескрываемое восхищение необыкновенными способностями артиста.
Помню, на одном из спектаклей «Дон Кихота» побывал тогдашний Наркомздрав Н. А. Семашко. После спектакля он пришел за кулисы с группой своих сотрудников. С веселым изумлением осматривали они Черкасова, который по их просьбе повторно демонстрировал некоторые из своих немыслимых трюков. Семашко громогласно обратился к своим спутникам: «Ну-с, уважаемые невропатологи и физиотерапевты, объясните, пожалуйста, как это делается?» Всем было весело, хохотали и актеры во главе с Рыцарем Печального Образа, и гости.
С. С. Мокульский в журнале «Жизнь искусства» тоже отметил «большую остроту и броскость игры. Такие актеры, как Черкасов (уморительно забавный Дон Кихот, блестящий образец сценического гротеска) и Чирков (чудесный Санчо — рыхлый, мягкий, стопроцентно комичный), несомненно, большое приобретение для театра... Большой похвалы заслуживает оформление спектакля (художник М. 3. Левин), радующее свежестью красок и лишенное всякого сусально-конфетного привкуса, которым грешили некоторые прошлые спектакли ТЮЗа. Хорошо выполнена преувеличенно шутовская бутафория (лошадь, осел и т. п.)...»
Не один год впоследствии мы с Левиным вспоминали Росинанта и ослика, так и не уточнив, кому из нас, режиссеру или художнику, принадлежит приоритет в решении. Что «превратил» трехколесные велосипеды в животных художник, не подлежит сомнению, и лебяжья шея лошади, и серьга в ухе ослика — конечно, его шутки, но как возникла сама «конструкция» нашей конюшни, с уверенностью сказать не могу. Да оно и неважно, раз все получилось к общему удовольствию.
Очень смешно изображалось и ржание наших коней. К рулю «ослиного» велосипеда был подвешен здоровенный гудок с грузовика, и он устрашающе рявкал, в то время как Росинант жалобно пищал маленьким велосипедным гудочком. Когда Дон Кихот и его оруженосец бродили среди зрителей по тюзовскому амфитеатру в поисках уведенных колодниками животных, то так они их и «кликали»: Черкасов, помогая Санчо, кричал страшным голосом его осла, а Чирков — тоненько попискивал Росинантом.
Неожиданным был и еще один зверь — козел, на которого четверка наших ребят усаживала в виде наказания зловредную старуху, истязавшую ребенка. Однажды они нечаянно ее при этом уронили и так хохотали вместе со зрительным залом, что бедный Михаил Борисович Шифман, игравший старуху, не знал, что ему делать — он был запрятан в мешок и не имел никакой возможности самостоятельно подняться на ноги. Так и пришлось ему ждать, пока партнеры и зрители не отсмеялись и не посадили его снова на козла, вернее, в козла, потому что козел-то был на манер тачки.
Расскажу еще об одной театральной игрушке — о приборе для кормления Дон Кихота, который не пожелал расстаться со своим рыцарским забралом (попросту говоря, с обыкновенной теркой для овощей). Пришлось кормить его при помощи огромной стеклянной воронки с резиновой трубкой, пропускаемой сквозь «забрало» якобы в рот, а на самом деле, конечно, в специальный резервуар, укрепленный под стулом, на котором сидел рыцарь. Санчо стоял рядом, с ложкой в руках. В воронку наливали какую-то цветную жидкость, и Чирков пытался ухватить ее ложкой, пока она не вся исчезла, поглощаемая Дон Кихотом. Лицо Санчо, когда он не успевал зачерпнуть жидкость или она проливалась, было невероятно комично...

Зон Б. [(Фрагменты из театрально-педагогических мемуаров] // Б. В. Зон Азы актерского мастерства. СПб.: Речь, 2002. С. 286-288.