В девяностые годы прошлого века я вместе со своими коллегами делал для телевидения программу «XX век в кадре и за кадром». Это был цикл телевизионных портретов крупных художников кино, как зарубежных, так и советских, российских. Конечно, мне хотелось сделать передачу о Сергее Федоровиче, тем более что в те ломкие демократические годы вокруг него словно заговор молчания образовался, как будто и не было в культуре XX века такого выдающегося мастера, как Бондарчук. Я считал, что просто-таки обязан напомнить стране о человеке, о художнике, чье творчество является нашим национальным достоянием.
Отношения к тому времени у нас с Сергеем Федоровичем сложились хорошие, можно сказать — доверительные. Друзьями мы быть не могли, разница в возрасте большая, мы — люди разных поколений, но относился он ко мне по-товарищески.
Познакомился я с ним в 1974 году. Я заканчивал ВГИК, режиссерскую мастерскую Игоря Васильевича Таланкина, работал у него на картине «Выбор цели» ассистентом режиссера по актерам и отвечал за доставку на съемочную площадку исполнителя главной роли академика Курчатова — Сергея Федоровича Бондарчука. Я ездил с водителем на студийной машине к нему домой, ждал, пока он выйдет, иногда подолгу ждал, бывало, звонил своему начальнику — главному ассистенту по актерам Василию Николаевичу Бадаеву:
— Что делать-то? Бондарчук не выходит.
Василий Николаевич, кадровый мосфильмовский ассистент (он еще на «Войне и мире» работал), давал указания:
— Без паники. Жди. Выйдет.
Наконец двери лифта раскрывались, Сергей Федорович делал удивленное лицо:
— Давно ждешь? Что ж снизу не позвонил?
— Я звонил! — отвечал я даже чуть сердито. Ассистентом я был старательным, наверное, он это отмечал:
— А-а... Ну, поехали.
Мы ехали на съемку, он расспрашивал, какой фильм я думаю снять на диплом, вообще разные у нас были разговоры: о жизни, о профессии...
Потом, кажется, это был 1989 год, мы с Сергеем Федоровичем оказались в делегации советских кинематографистов, приглашенных в Западный Берлин на открытие Европейской академии кинематографических искусств и первое вручение премии этой новой киноакадемии под названием «Феликс». Европейцы придумали «Феликса» как альтернативу американскому «Оскару». Сейчас этот «Феликс» заглох, не достиг оскаровской репутации, а тогда был размах, церемония устраивалась с помпой, съехались самые звездные мастера европейского кино... и я имел честь. Мы пробыли там меньше суток: днем прилетели, вечером — торжество и банкет, утром — обратно в Москву. И так получилось, что мы с Сергеем Федоровичем эти неполные сутки провели вдвоем, практически не расставаясь, хотя компания наша была представительная: Сергей Параджанов, Никита Михалков... Я среди европейского кинобомонда немножко терялся, Сергей Федорович меня опекал. Со смокингом, помню, справиться не мог — взял напрокат в костюмерной «Мосфильма», а как с ним обращаться, не знаю; он мне показал, как надо надевать смокинг и бабочку... Сам был элегантен, фактурен, великолепен, приближался уже к 70-летию, а красив необыкновенно. Держался он на этой церемонии с потрясающим достоинством. Не суетился, ни к кому не кидался здороваться. Это к нему или подскакивали с распростертыми объятиями, или с уважением подходили самые именитые иностранцы, ему стремились засвидетельствовать почтение. Кого-то и он обнимал, кому-то пожимал руку. Он вел себя так, будто в этом собрании видных кинематографистов континента самый главный. И был прав. Он знал себе цену. Но в такой манере поведения не было никакой надменности, ничего оскорбительного для окружающих. Есть такие русские люди — неважно, режиссер с мировым именем, академик или пастух, — поговоришь с ними пару минут и отмечаешь их простое и благородное достоинство. Таким достоинством награждает природа, Бог награждает. Сергея Федоровича отличала именно такая врожденная человеческая стать.
Там была одна любопытная история. На банкете выступал хорошо известный в Западной Германии молодой музыкант и исполнитель: сам играл и пел песни на немецком, английском. Хорошо пел. Сергей Федорович подошел поближе, слушал, и я рядом стоял. Вдруг этот парень сходит с эстрады и прямиком к нему:
— А я вас прекрасно помню: вашу картину «Судьба человека» и вас в главной роли.
Бондарчук удивился:
— Ты и русский знаешь?
— Я русский эмигрант, родители уехали, когда мне 12 лет было. «Судьбу человека» в детстве много раз смотрел и здесь всегда смотрю, когда по телевизору показывают. — Парень немножко смущается, но не отходит. — Я скоро здесь заканчиваю. У меня свой ресторан. Не откажите, Сергей Федорович, от всей души приглашаю.
Бондарчук посмотрел на меня:
— Поехали?
— Конечно, поехали. — Разве я мог ответить иначе?
В ресторан мы попали к трем часам ночи. Но народу оказалось много: и немцы, и наши, выходцы из России. Его узнали мгновенно, долго аплодировали, потом подходили к нашему столику. В гостиницу мы вернулись утром, вещи собрали и — в аэропорт.
Наверное, он запомнил это путешествие в Берлин и то, как мы жили там «ночной жизнью»... Может, поэтому, когда я задумал делать о нем программу и пришел к нему с этим предложением, согласился сразу и с готовностью.
Наша группа приехала к нему домой, поставили камеру, сели мы друг против друга, и пошла беседа.
— Сергей Федорович, — начал я, — наверное, надо сказать, что снимаем мы вас 22 июня — в трагическую годовщину начала войны.
— Да-а... Когда я слышу «Вставай, страна огромная», или «Эх, дороги», или «Соловьи, соловьи, — голос у него дрогнул, — не тревожьте солдат», у меня всегда горло перехватывает. Фронтовиков наших — с каждым годом их все меньше — надо лелеять.
Разговаривали мы долго, больше двух часов. Камера работала без остановки. К сожалению, много материала в передачу не вошло, лежит он сейчас где-то в архивах Российского телевидения...
За все время съемки он не выпускал из рук четки, объяснил: нервы успокаивает... Выстроенного плана нашей беседы не было. Но как-то очень быстро она приобрела оттенок исповедальности, причем создал это настроение он. Вдруг поделился:
— Меня считают трагическим актером, на самом деле я комедийный актер.
А я же подготовился: знаю — ни одной комедийной роли у него нет; не удержался и перебил:
— Вы комедийный актер?!
— Во-от... Об этом знает только Гия Данелия, а ты не знаешь, что я комедийный...
Мне оставалось только парировать:
— Но я чувствую!
Он засмеялся:
— Правда?
Сквозь смех проступила в этом «Правда?» какая-то мальчишеская, веселая интонация. Не исключаю, что, обратив мое внимание на свою комедийность, он таким образом предлагал себя как актера (наверняка же знал, что я снял несколько комедий). Он хотел сниматься! И я не впервые тогда подумал: а ведь то, что он актер, для него важнее всего, выше всего; эту часть своей творческой судьбы он любит по-особому преданно, лелеет в себе этот Богом данный актерский дар. Конечно, он сыграл много прекрасных ролей, и все же, с моей точки зрения, он прежде всего режиссер, мастер экстра-класса. Но бывает, что люди такого масштаба, таланта в своем истинном предназначении заблуждаются. Наблюдая, как Сергей Федорович общается с актерами, я всякий раз убеждался: он их не просто любит, ценит — он боготворит актеров. Возможно, думал я, это потому, что он сам актер; более того, мне казалось, что свое актерское существование он считает главным в жизни, а все остальное — это не столь и важно. Так я иногда чувствовал... может, ошибаюсь...
...А на той съемке я чувствовал его теплоту, порой — отеческую теплоту. В какой-то момент я понял, что эта беседа с ним очень важна для меня. Он не ждал моих вопросов, сам размышлял о том, что ему дорого, вовлекал меня в свои истории, да так, что я вдруг забывал, кто здесь ведущий. А он начинал новую тему:
— Ты не замечал, как питает человека степь?
Я от неожиданности даже рассмеялся:
— Со степью, Сергей Федорович, прямо скажу, у меня пробел.
Но он будто не услышал:
— В степи у меня силы появляются богатырские. Лес для меня всегда немножко пугающий, а степь... степь — это удивительно...
Я поразился вдруг проступившей в его голосе красоте, когда он произнес слово «степь» ‹…›.
— Есть три степных рыцаря. Это Гоголь — помнишь, как в «Тарасе Бульба» он описывает степь, колыханье трав?.. Это Чехов в своем маленьком шедевре «Степь». И это Шолохов!
Он замкнулся, молчал так, что вторгнуться в это его молчание я не решался и лишь старался угадать, где сейчас его мысли: может, он хочет прочесть отрывочек из кого-то из перечисленных наших гениев? А он вдруг сказал:
— Солженицын позавидовал славе Шолохова. Я принимаю его творчество, но не приемлю отношения к Шолохову.
Он был необыкновенно откровенен, по-моему, откровенен, как никогда. По натуре он человек достаточно закрытый, огражденный и еще — осторожный, опытный: отлично знает, что можно сказать при включенной камере, что нет, а тут он камеры не замечал. Как будто предчувствовал... и стремился выговориться:
— Я в самом начале перестройки заявил, что не собираюсь перестраиваться. Пусть ко мне подстраиваются. Я от своих убеждений, от знаний, от того, что мне дорого в литературе и в искусстве, не отрекусь. В этом, по-моему, единственное спасение. — И с резкой убежденностью добавил: — Я всегда был свободен.
Через четыре месяца его не стало. Моя передача — последнее в жизни большое интервью Сергея Федоровича для телевидения. К счастью, нашу программу о себе он увидел. Чувствовал себя уже плохо, позвонила Ирина Константиновна, передала мне его благодарность. А я все вспоминал его глаза. Обычно, когда человеку недолго осталось, глаза тускнеют, а у него глаза горели! И сам он был в день нашей съемки полон жизни, энергии. Я смотрел на него и восхищался — с каждым годом восхищаюсь все более — его необычайным внутренним стоицизмом.
Июнь 1994 года: ситуация вокруг его последней работы «Тихий Дон» чудовищная; незавершенную картину у него отняли, и неизвестно, сможет ли он ее завершить когда-нибудь. Когда фильм не выпускается, отправляется «на полку», это тоже беда, но история с «Тихим Доном» была страшнее. Ведь работа проведена гигантская, столько сил вложено, и нет никакой надежды, что картина состоится, что ее увидят. Рядового зрителя это вряд ли сильно проймет, это может понять только брат-режиссер. Для режиссера утрата картины — настоящая трагедия. Конечно, Сергей Федорович переживал колоссальную драму. Но он не то что не жаловался, он ни в малейшей степени не показывал, как ему тяжело. Он проявился (думаю, не только для друзей, для недругов тоже) как человек огромной силы воли, человек редчайшего мужества. Если кто-то хочет раскромсать режиссеру сердце, надо лишь найти способ уничтожить его фильм. Вот ему и кромсали сердце, а он стоял как скала, на пределе последних сил...
Для меня Сергей Федорович Бондарчук являет тип исключительно могучего и вместе с тем простого, чистого русского художника. Художника потрясающей самобытности. Есть и в нем самом, и в том, что им создано, та безыскусная, неподдельная правда, что идет от самого сердца. Это не значит, что он мало эрудирован; Сергей Федорович был великолепно образованным. Но его таланту была абсолютно чужда рациональность. Его творческая доминанта — глубокое, сильное чувство, что, впрочем, присуще всем настоящим русским художникам, вообще настоящим русским людям. В этом смысле Сергей Федорович был, если можно так сказать, удивительным русским человеком. Его пронзительная страстность, его внутренняя эмоциональность — это явление природы. Подчеркиваю — природы, а не воспитания, не приобретенного опыта.
И вместе с тем, что тоже очень важно, он был исключительный работяга. Непосредственно в деле мне его повидать не пришлось, но по всему, что я про него знаю, он — человек колоссального трудолюбия и энергии. Это тоже национальная черта. Хотя, что греха таить, любит русский человек и на печке полежать, пятку почесать.
И может быть, чтобы компенсировать эту нашу некоторую леность, на Руси рождались совершенно сумасшедшие энергетические фигуры. Нет в истории другого народа такого царя, как Петр Первый. Я привел Петра как пример государственного деятеля, а государственные деятели — они всегда на виду. Но личности с такой фантастической энергетикой появлялись и появляются во всех сферах, природа время от времени их вкрапливает в нацию. Они берут все трудности на себя, они ведут за собой народ, благодаря им все работает, строится, выигрываются войны, человек летит в космос, создаются бессмертные произведения. Выдающийся русский ученый Лев Николаевич Гумилев о таких людях писал, что в них наличествует необоримое внутреннее стремление к целенаправленной деятельности. Причем достижение намеченной цели представляется им ценнее даже собственной жизни. Гумилев назвал таких людей пассионариями. Сергей Федорович Бондарчук из этой породы. Для меня он однозначно — пассионарий.
А он после Пятого съезда Союза кинематографистов СССР пришел к убеждению, что никому не нужен, что его все забыли. Такими горькими соображениями он делился со мной, когда мы летели в Германию, на первый «Феликс». Да, в то время много несправедливых, оскорбительных выступлений раздавалось в его адрес, в газетах глумливая шумиха не утихала, «демократические» журналисты склоняли на все лады его намерение снять «Тихий Дон». Зарвались газетчики: уж кто-кто, а Бондарчук заслужил право делать то, что хотел... ‹…›
Шахназаров К. Пассионарий // Литературная газета. 2010. № 38. С. 9.