Раз в неделю в заброшенный русский поселок привозят хлеб. Это и есть хлебный день.

Железнодорожный состав проходит за несколько километров, стороной, а последний товарный вагон, с хлебом, отцепляют на станции, поворачивают на ответвленную колею, ведущую к поселку, и местные старики (других, надо думать, не осталось), а преимущественно старухи, толкают, катят вагон до самого поселка.

Так сказать, наш паровоз, вперед лети...

Приехали. Не война вроде, а на себе пашут.

Зима. Все в ватниках, спокойно переговариваются. Вагон то катится почти легко, то стопорит, скрипит, кряхтит, раскачивается, упрямится. Скрипят и наши старики. Тяжело. Но что делать? Забота у нас такая — жила бы страна родная. Вот какую жизненную ситуацию высмотрел и снял известный уже по первой своей картине «Счастье» документалист Сергей Дворцевой.

«Хлебный день» — второй его фильм, и, думаю, теперь уже без сомнения можно сказать, что успех «Счастья» не случайность, что Дворцевой — документалист из первых.

Дворцевой снимает словно на заре кинематографа — планами общими, длинными, с неподвижной точки. Поставил камеру — и отснял целый эпизод без склеек, минут на десять, словно театральный спектакль. Но вялости, затянутости, недоуменной скуки нет и в помине. Это очень продуманная система по законам подлинной драмы. А точнее сказать, по законам народной трагедии. Одновременно и жизнь как она есть, как она свободно протекает во времени и пространстве, и она же, жизнь, четко организованная творческой волей. Что хотели, то и получилось, или, напротив, что получилось, то и хотели.

Понятно, что уже сама найденная ситуация — старики, на себе везущие вагон с хлебом, — дорогого стоит. Это и материал, и образ пронзительной силы. Нищенски прозаичный и патетический. Образ судьбы народной.

Вся картина сложена из шести длинных эпизодов. Их можно обозначить так: вагон, козы, собаки, магазин, закат солнца и снова вагон. Хлеб привезли морозным днем, раздали в магазине по записи, солнце закатилось, вагон, уже пустой, но не менее тяжелый, старики снова отогнали на станцию. Колесо жизни сделало оборот, замкнулось в кольцевой рифме.

В эпизодах фильма — и по времени пребывания на экране, и по пристальности взгляда — есть какое-то высшее равноправие. Казалось бы, люди, да, важно, драматично. Но почему козы, собаки, солнце? А потому, что все — живое. И всем больно.

Собака, большая, как рысь, с отвисшими, набухшими сосками, что-то нашла и грызет, злобно огрызаясь на кучу своих детей, копошащихся вокруг, совсем еще малышей, которые жалобно скулят, лезут друг на друга и норовят добраться до маминой еды. Но ведь ей самой надо хоть что-то съесть, чтобы их же и кормить. Вот такой пейзаж.

А у коз — любовная сцена, свидание, какое-то выяснение отношений. Один козлик заперт в сарае и высовывает морду через небольшое зарешеченное окно, а другой стоит у этого окна, и они что-то долго, горячо, жарко шепчут на уши друг другу, стараясь втолковать, объяснить, утешить.

И солнце на закате — тоже как живой персонаж. Огромный его круг, угасающе, устало раскаленный, напряженно багровый, долго, мучительно долго стоит перед нами и медленно опускается за кромку земли. «Ведь солнце, положенный круг обойдя, закатилось, открой мои книги, там сказано все, что свершится...»

А люди приходят в магазин за хлебом, но хлеба всем не хватает, и они злобно, грязно ругаются с продавщицей. И камера смотрит на них бесчувственно, почти беспощадно. Да, это всего лишь люди. Да, это именно люди.

И все-таки этот образ русского поселка, образ России, с ее унизительным нищенством, когда и собаки, и люди грызутся из-за куска хлеба, когда немощные старики, словно железные кони, толкают, тянут вагон, когда солнце на закате, а жизнь на краю, — все-таки этот образ удивительно, незаконно поэтичен. Трагически поэтичен. Может быть, именно потому, что все рядом и всем больно — людям, собакам, козам и солнцу на закате.

Нет, не хлебом единым.

Донец Л. Что же будем родиной и с нами? // Искусство кино. 1999. №1