Странный эффект: знаешь об этой истории все? что о ней можно знать (я читала в журнале «Искусство кино» сценарий Г. Франка «Жили-были Семь Симеонов», а фильм сделан точно по сценарию или сценарий написан по фильму?), а смотришь на экран и хочешь, чтобы эта зловещая история длилась и длилась, никогда не кончалась. И, может быть, документальные раскопки всем известной трагедии, которая «в голове не умещается», вынесут к самой сути, откроют единственную причину, и тогда — ничего нет проще — волшебный ключик повернет время вспять, и ничего этого не будет — ни обгоревшего самолета, ни коллективного самоубийства. Все это был сон — не человеческий, конечно, и нашему богу, и нашему дьяволу такое не приснится, разве что языческим богам, если им снились кошмары. Эти головешки, чуть- чуть напоминающие человеческие формы, что извлекают из останков самолета,— это только что были люди.
Нет, авторы не фиксируют внимание на ужасах — просто предъявляют протокол событий. Ну, поежитесь, поморщитесь, но не отвернетесь — вам ни на секунду не помешают думать в этом фильме, авторы пощадят ваши слабые нервы и слезные железы, не допустят ударов ниже пояса и не обманут пустыми обещаниями открыть истину — до нее, как до горизонта, и вы ее будете жадно ловить в каждом кадре, в каждом монтажном стыке и потом еще долго после фильма.
Если вы профессиональный кинематографист или кинокритик, вам не захочется привычно анализировать — как сделано это кино и что в нем могло бы быть не так, а эдак. Например, у меня есть одна придирка, но и говорить-то неловко, когда...
Суд идет! Суд над оставшимися в живых преступниками в помещении Иркутского аэропорта, откуда они и вылетели всей семьей на ТУ-154 по маршруту Иркутск — Курган — Ленинград, утаив от контроля бомбу и ружья. Обыкновенный суд — по закону. При огромном стечении зрителей. Нет, весь процесс мы не увидим, только фрагменты. Суровый приговор.
Но идет другой суд — человеческий, нравственный, учитывающий все обстоятельства жизни Овечкиных и абсурдность финальной катастрофы, в которой столько же виноватых, сколько нас с вами — нормальных людей. Это не суд над судом, фильм сообщает о суровом приговоре без комментариев, авторы держатся самых строгих джентльменских правил по отношению к тем, кто дал себя снимать. И когда вам хочется крикнуть: «Да отпустите их душу на покаяние!» — эту беременную сестру Ольгу, этого мальчика-пианиста Игоря с такими живыми, смышлеными глазами — вы с падающим сердцем слушаете приговор — шесть лет и восемь лет. Справедливо ли? Этот мальчик не хотел умирать, он спрятался, спасся, а возможно, понимал, что старшие делают глупость, но круговая порука семьи — один за всех и все за одного. А беременная Ольга была в конфликте с семьей, однако двинулась вместе со всеми, не противостояла. Каждой отдельной коллизии этого многоликого дела хватило бы на полнометражную драму. Вероятно, судьи вдумались в каждую отдельную судьбу, вероятно, они шли навстречу «пожеланиям трудящихся», а у трудящихся были все резоны жаждать наказания. Пусть основных виновников нет в живых — была круговая порука в преступлении, пусть будет и в наказании! Нет, политические. исторические аналогии — это в остатке, потом действие фильма слишком плотно, чтобы отвлекаться от конкретной семьи Овечкиных, и каждым кадром он наступит на чью-то любимую мозоль: кому померещится тут модель общества, кому — несовершенство закона и системы да и собственного разума — ведь «в голове не умещается». Это, безусловно, очень полезно нашим трудящимся — узнать, что они ничего не знают, и чувство справедливости, закаленное в очередях, непригодно для «высшего суда». Не в первый раз Г. Франк прописывает горькое лекарство, на этот раз вместе с режиссером В. Эйснером, снимавшим семейный джаз Овечкиных в хорошие времена. А Г. Франк снял фильм «Высший суд» о приговоренном к смерти преступнике, фильм имел большой и неслучайный успех и напомнил, что известный документалист из Риги всеми своими фильмами шел к этой теме: высший суд подразумевался, стоял за кадром, отменял поспешные суждения и понуждал к мучительному размышлению. И вдруг грянула эта сенсационная история: попытка угона самолета! — террористы Овечкины! — почти все погибли! — и мать?! — и мать, Нинель Сергеевна, убита старшим сыном Василием по ее просьбе. Высший суд материализовался, воплотился из недостижимой абстракции в непостижимую быль. Ее тоже руками не потрогаешь — одни головешки да кусочки достоверных свидетельств.
А вот детский вопрос: интересно, удавалось ли кому-нибудь перебраться в другую страну, силой угнав пассажирский самолет и не пролив при этом крови? Мы знаем про неудачные попытки, вероятно, и Овечкины знали. Подробности семейного заговора никому не известны, но трудно предположить, что эти здравомыслящие крестьянские ребята всерьез верили в успех своего предприятия Не такие уж темные: кто в Москве учился, кто в армии служил, и в разных городах, и за границей побывали. Хотели убежать в Японии, но не вышло — какое-то такси не пришло. Ну а добиться еще поездки в капстрану, затаиться, подождать, перехитрить кого-то, если они уже были на подозрении? Какая степень обреченности толкнула на страшное дело? Какая слепящая ненависть рабов, которым нечего терять?
Свидетельские показания тринадцатилетнего Миши (цитирую по сценарию):
— Когда стрельба из пилотской кабины затихла, Саша, который все время сидел с бомбой, сказал: «Все! Взрываемся» Все подошли к нему, чтобы взорваться, в том числе и я, а Игорь побежал в другой конец самолета и спрятался в туалете около пилотской кабины...
Саша поджег в пробке бумажку, и бомба взорвалась. От взрыва никто не пострадал, только у Саши загорелась штанина. На соседнем ряду перевернулись два кресла, и получился костер. Тогда Дима, Олег и Саша застрелились, а мама попросила Васю выстрелить в нее, и он выстрелил. Еще в Иркутске договорились, что, если не удастся улететь за границу, живыми не сдаваться. Вася хотел застрелить и меня, поискал патроны в одежде у мертвого Димы, но не нашел. У него оставался один патрон, и он сказал: «Беги, ты маленький, тебя не тронут — и истратил патрон на себя...»
Еще процитирую сценарий:
«В философском плане трагедия в самолете напоминает модель нашей планеты Земля, живущей в постоянном страхе атомной угрозы. И мы можем однажды точно так же внезапно сгореть и взорваться, если верх возьмет зло и в противоборстве люди начнут бездумно нажимать на кнопки». Все мы, домысливая эту ситуацию, представляем себе безумца, психа со справкой истерика с преступными наклонностями — словом, несчастный случай, случайность.
Фильм переворачивает душу и сознание именно обыденностью, неслучайностью всего происшедшего.
«Жили-были...» Нормальная, здоровая семья, больше, дружнее и одареннее, чем другие. С фантастическими понятиями о жизни и морали — скажем мы с вами, читающая и пишущая публика. А народ? Пока существует это обветшалое бессодержательное слово приходится употреблять его в одном смысле: «непишущая и нечитающая публика». Так вот, этот самый «народ», одолев с грехом пополам грамоту, учился писать только доносы и жалобы и какие мифы творятся в его нечленораздельном коллективном сознании — откуда нам знать? Из разговоров в очередях о Кашпировском? Да его инопланетяне запустили, чтобы просчитатать сколько у нас идиотов. Скажете так — и вам поверят, ручаюсь, как верили в колорадского жука и в холерный вибрион, заброшенный иностранцами в Одессу: «Сами видели в ампуле». Как верили во «врачей-убийц» и в Сталина, «как, может быть, не верили себе». Трагическая доверчивость и трагическая подозрительность — о, как уютно наблюдать из театрального кресла трагического мавра Отелло и восторгаться гениальным прозрением Шекспира и как неуютно в кресле самолета да и просто на темной улице осознавать, что десятки тысяч доблестных мавров, отличников боевой и политической подготовки не верят ни во что, кроме бомбы и обреза.
И пока мы упиваемся свободой слова на пороге, как говорят, «правового» государства, о чем молчит наша вековая, славившаяся терпением тайга? Она уже не молчит, она рычит и стонет, играет джаз, играет рок, выпускает пар через тромбоны, и уже поет свои нескладные стихи, и вдруг со сладким ужасом исторгает с эстрады «предчувствие гражданской войны».
При чем тут «Симеоны»? — спросите вы. Уж не связываю ли я преступление Овечкиных с их джазовым репертуаром, не ищу ли происхождение этой трагедии из духа этой музыки? («Рождение трагедии из духа музыки — книга Ф Ницше.) Нет. не ищу, не связываю, но не спешу и обвинять тех, кто привычно связывает молодежные «пошумелки», так называемую «субкультуру» с преступностью и разлагающим влиянием Запада (скажем, писатель В Распутин и другие). В их рассуждениях пропущено важное звено, и вот оно — в сценарии Г. Франк приводит письмо Дмитрия Овечкина из армии с сохранением его орфографии, и я процитирую несколько фраз, почти наугад:
«...Мне каждую ночь, дом снится вчера ночью Серега преснился как будто, он седит в аграде на заваленки и на банжо занимается. Я уже как 2-ве недели как батарейный барабанщик вожу батарею на завтрак, обед и ужин под барабан, только барабан плахой вместо пластика с низу, стоит цолафан...» Он советует брату Олегу дома заниматься музыкой — «но нетак как мы занимались лижбы проиграть программу им чтобы дома заниматься. Сейчас ты старайся объяснить Миши и Сережи что такое танема и для чего ее нужно играть а то он может и играет а ничего не понимает. Старайся всем подцанам объяснить основы джазовой импровизации... Ведь пока я на гражданке был я одни неприятности маме делал и вообще авангардный был. Ну самое главное я понял свои ошибки. Как вести себя надо и вообще. Подцаны слушайтесь маму беспрекословно. Хоть что она говорит выполняйте все. Чета у нас порода не приживчивая я каждое воскресение плачу когда Васька в увольнение пойдет. Олега ты бы выбрал хотя бы раз в неделю время после обеда 3 ч. да пришол комне с Сашкой или Игорехой или Мишкой или Серегой пожалуйста...» Все братья иллюстрировали свои письма веселыми рисунками. И в этом письме Дмитрии нарисовал всех своих братьев похожих на гномов, играющих на музыкальных инструментах. И знаете — он способный к рисованию. Рисунки приводятся в сценарии. После трогательного письда следует авторский текст: «Давайте спросим себя есть ли тут хоть малейший намек на то, что через четыре года (письмо 84-го года) Дмитрий Овечкин — Симеон убьет бортпроводницу Жаркую?...» Нет, конечно, ничто не предвещало, но... просится другой вопрос: что же им делать-то, «неприживчивым», уже вкусившим маленькой славы, только не обученным грамоте? Продолжим линию жизни Симеонов и везде получим тупик. «Почему они решили взять академический отпуск в училище Гнесиных? Почему забрали младшего Мишу из школы Дунаевского?» «Москва нам преподнесла немного не то, что мы ожидали«,— из письма Олега.
Великое самообладание, вероятно, потребовалось авторам этого фильма, чтобы разложить по порядку сотни «почему?» и вразумительно исследовать все грани тупика. «Симеоны использовались как козырь для показа культурных достижений города, как выставочная картинка... Городские власти дали им две квартиры, но коль скоро их сделали визитной карточкой Иркутска, надо было бы знать, чем они живут, какими перспективами Меж тем их определили в бюро культурного обслуживания «Досуг» городского отдела парков, но запретили гастролировать, давать платные концерты». А они жили в нищете с тех пор, как бросили свое крепкое деревенское хозяйство. «Абсурд в том, что страх перед ОВИРом, который наверняка им откажет в визах, страх перед возможными последствиями после такого отказа был у Овечкиных сильнее страха расплаты за вооруженный захват самолета». Эх, была не была! Помирать, так с музыкой! Лучше, чем чахнуть в этой бездарной стране, до зубов вооруженной инструкциями, по которым.. Нет, второй линии этого фильма — как действовала «группа захвата» из Ленинграда — не буду касаться. Сами увидите. Эта тема ввинчивается в фильм постепенно и осторожно и оставит без ответа сто ваших «почему?» и «зачем?» Почему столько жертв? Зачем вообще «группа захвата»? Почему не перелететь в Финляндию и не выпустить этих дураков на чужое поле? Зачем мучить и калечить невинных пассажиров? И уж если нашла коса на камень, наш воинствующий патриотизм мог бы обзавестись профессионалами, а не теми мальчишками, что били пассажиров, прыгающих из горящего самолета, и в ужасе стреляли куда ни попадя. Фильм не об этом. Он бы распался и вышел из берегов, пустись он в эту запретную зону. А фильм — в полном смысле слова — художественный.
Мать-героиня Нинель Сергеевна Овечкина в пятилетием возрасте осталась одна — ее мать погибла в сорок втором, пьяный сторож застрелил ее в упор за несколько картошек, которые она собрала в сумку на поле. Нинель Сергеевна вырастила много детей и половину семьи и себя принесла в жертву — кому, чему? Да нашей памяти! Чтобы мы помнили про высший суд, про страшную месть времени.
О них еще споют. Замечательно сказала Марина Цветаева:
«Годность или негодность вещи для песни — может быть, единственное непогрешимое мерило ее уровня». Она рассуждала о Разине и Пугачеве: «Разин сам бросает любимую в Волгу, в дар реке — как самое любимое, подняв, значит — обняв; Пугачев свою любимую дает убить своей сволочи, чужими руками убивает... К Разину у нас — за его Персияночку — жалость, к Пугачеву — за Харлову — содрогание и презрение... И — народ лучший судия — о Разине с его Персияночкой — поют, о Пугачеве с его Карповой — молчат».
Вот эти «подцаны», «ваще авангардные» — они уже грамоте не научатся — поздно, но они еще запоют — и про Семь Симеонов, и про «группу захвата». А мы с вами, читающая публика, увидим фильм о народной трагедии, о сознательном выборе «полной гибели всерьез». Только жизнь могла взорваться такой темой. Документальному кино еще раз — слава!
Рязанцева Н. Живыми не сдаваться // Советский экран. 1990. №2.