«...Судья посматривает на секундомер» (Из радиорепортажей)

Над стадионом сиял огромный циферблат. Только он и был в поле зрения. Где-то внизу лежало поле, на котором завершалась очередная футбольная драма, где-то внизу были трибуны с их вечной маятой. О них можно было догадываться — по шуму, но вскрикам, по рукоплесканиям, — виден был только сияющий циферблат. В тот сумеречный час от него исходил свет.

Это сияние рождалось от золотых точек, то и дело вспыхивающих между цифрами. Они бежали по циферблату, отсчитывая мгновенья, окаймляя его и замкнув исполинский круг почти на три четверти.

Мгновений оставалось совсем мало — состязание приближалось к концу.

И вдруг, словно из самих этих вспышек, выплыл звук. Сначала он был тих и неуверен и с трудом пробивался сквозь гул трибун. Но постепенно, набирая силу, он становился все громче, мощнее и вот уже, перекрыв возгласы и аплодисменты, властно и победоносно заполнил собой пространство.

Это стучал секундомер.

Мерно и четко он отбивал стремительно убывавшее время и замер только с финальным свистком.

Вступительные надписи этой повести вспыхнули над остановившимися стрелками и понеслись, точно провожая растекавшуюся человеческую массу.

Люди шли по аллеям и улицам, покамест почти все не исчезли в автобусах, автомобилях, в чреве метро.

Кончилась игра, начались будни.

Зажглась табличка: «Не курить. Застегнуть ремни», и самолет покатился по гладкой аэродромной земле, набирая скорость.

Лавров всегда с некоторой завистью думал о безотказной силе этого стартового рывка. С таким рывком на поле тебе бы цены не было. Можно было бы играть до пятидесяти лет. Как Мэтьюз. Говорят, Мэтьюз три часа в день ходил по песчаному пляжу. В любую погоду. Ноги преодолевали сопротивление вязкой почвы и становились железными. И — режим, режим. Никакой потачки себе, никаких слабостей. Вот он и вышел на ту знаменитую игру, когда ему уже было полета. Символ британского футбола, национальная гордость. За то умиленная королева и возвела его в рыцарское достоинство.

Подошла Ниночка, долгоногая стюардесса Ниночка, и протянула поднос с конфетками.

— Угощайтесь, Сергей Сергеевич.

— Мерси, Ниночка, — сказал Лавров.

Ну что ж, пососем конфетку «Взлетная», посидим и пососем, у меня будет очень достойный и независимый вид.

— А где же Валя? — спросила девушка.

— Стыдно сказать, — вмешался в разговор Жека, — потерял форму.

— Ох, Кудрявцев, — поморщился Баулин, — сократись.

— Но это секрет, — сказал Жека почти торжественно и приложил палец к губам. Ниночка повернулась к Лаврову:

— За кубком летите? За ним.

— Одна восьмая?

— Восьмая, деточка.

— Ну, вы их задавите. Все ж таки они провинциалы.

— Провинциалы-то и опасны. Для них это — великий шанс.

— Ничего. Цепочка с вами?

Лавров порылся в кармане, достал ржавую цепочку и подбросил ее на ладони.

— Ну, вот видите, — сказала Ниночка, — будет порядок. И поплыла по проходу, слегка покачивая бедрами.

Она была старая знакомая. Сколько раз уже приходилось летать вместе. Когда они летели в первый раз, ребята заволновались — хороша, чудо! Нина хмурилась, поджимала губы, была строга, неприступна. Теперь привыкла, беседует запросто. И к нему привыкла. А тогда — посматривала украдкой, и вспыхивала, и поспешно отворачивалась, когда он ловил ее взгляд.

Впрочем, и сейчас все, как всегда. Опять его рассматривают пассажиры, кто поделикатнее, старается делать это незаметно, а кто простодушнее, тот лупится в упор. Елки зеленые, да это ж Лавров, сам Лавров, будет что рассказать домашним! Один юноша уже дважды прошел между креслами. Смотрит. Хорошо бы ему сказать: давай, друг милый, иди на свое законное место, здесь не зоопарк.

Было время, это внимание радовало, потом раздражало, потом перестало занимать, но сегодня Лавров нервничал, ему было не по себе, впрочем, что удивительного?

— Не конфетки нужны мне от вас, Ниночка, — сказал Жека, и все рассмеялись, хотя уже десять раз слышали эту фразу, и ровным счетом ничего не было в ней смешного и остроумного.

— Напишите, что вам нужно, Аэрофлот рассмотрит ваше предложение. Это тоже уже говорилось, но все привычно похохотали.

Лавров наклонился к Баулину и негромко сказал:

— Сейчас он скажет: волокита у вас в Аэрофлоте.

— Волокита у вас в Аэрофлоте, — сказал Жека.

— Можете жаловаться, — сказала Ниночка.

И это было. Все уже было. Лавров задумчиво вертел ржавую цепочку.

— Не понимаю, — сказал вдруг Баулин.

Лавров сразу понял и промолчал. Потом он медленно повернулся к старшему тренеру и спросил:

— Чего ты не понимаешь?

В команде он был единственный, кто обращался к Баулину на «ты». Баулин сам установил эти отношения, когда пришел в «Ракету». Он хорошо знал, что «Ракета» это прежде всего Лавров. Коллектив есть коллектив, но Лавров есть Лавров. Вот уже два года они работают вместе. Притерлись друг к другу. Лавров привык к баулинскому серебряному ежику, к его широкому лицу, к пухлым обиженным губам, неуместным и забавным у человека, которому скоро пятьдесят.

И к глазам его, беспокойным, всегда чем-то озабоченным, Лавров привык. При первом знакомстве именно глаза Баулина вызвали настороженность. «Пуганый он какой-то», — подумал тогда Лавров.

— Не понимаю, — повторил Баулин, — какого черта играть последний матч в этом городишке? Теперь ветеранов провожают с почетом. Тебя тем более. Вспомни, как про тебя в «Огоньке» написали: «Лавров это эпоха».

— Писать они мастера, — пробормотал Лавров.

— Толково написали, — не согласился Баулин. — Сделали б проводы честь по чести. В воскресный день, в Лужниках, с речами. Если хочешь, это имеет общественное значение. Чтоб молодежь почувствовала.

— А я хочу, чтоб без цветов и без речей, — сказал Лавров. — Тоже, нашли развлечение. Цветочки-веночки.

— Не то говоришь. Ты еще, слава богу, живой.

— Был да вышел. Они замолчали.

Не в первый раз начинали они этот разговор и каждый раз прерывали его, недовольные, раздраженные друг другом, с каким-то смутным нехорошим осадком.

— Нужны мне твои цветы, — думал Лавров, — нужна мне твоя панихида. Нет уж, долгие сборы — лишние слезы.

Он повернулся и поймал преданный взгляд Гены Белкина. Белкину только в мае стукнуло девятнадцать, в команде он был меньше года, на Лаврова он смотрел с таким обожанием, что тому становилось неловко. Для Гены приглашение в «Ракету» было чудесным сном, и он жил, боясь проснуться.

Кажется, еще вчера он играл в скромном городке, и так далек был от него футбольный Олимп с его неутихающими страстями. И вот в один волшебный день его углядел заезжий селекционер, нащупал ленивым, прищуренным, опытным глазом, и пошел о парнишке слух, и вот он в «Ракете», в той самой «Ракете», которую называют еще «командой Лаврова».

И сам Лавров, бог Лавров, неповторимый Лавров, тренируется с ним рядом, надевает форму в одной раздевалке, летит в одном самолете на очередную игру. Геннадий знал, что игра эта у Лаврова последняя, но в глубине своей детской души в это не верил. Спортсмены часто собираются на покой, а потом передумывают, возвращаются. И какая же «Ракета» без Лаврова? Смешно.

— Сережа, — спросил Лаврова Жека, — газетку хочешь почитать?

— Нет, — сказал Лавров, — спать хочется.

— Вам спать хочется, Сергей Сергеевич? — преданно спросил Белкин.

— Мне в самолете всегда хорошо спится, — кивнул Лавров.

— В самолете вам спится хорошо, — радостно заключил Белкин.

Баулин хмыкнул, а Жека откровенно улыбнулся и на всякий случай проверил, держится ли ослепительный пробор — ему он уделял много внимания.

Лавров прикрыл глаза, спать ему совсем не хотелось, но теперь можно было молчать и не отвечать на вопросы. Он закрутил вокруг пальца цепочку, нажал на кнопку и кресло привычно откинулось.

Вот совсем так же, как этот Белкин смотрит на него, он смотрел на Шураева в тот далекий летний денек. Он сидел на скамье рядом с ребятами и тренером, другим, совсем непохожим на Баулина. Тот был с длинным узким лицом, длинным узким туловищем, с узким сжатым ртом.

Команда проигрывала, тренер хмурился. У Шураева тоже ничего не получалось. Края привычно играли на него, а он каждый раз опаздывал с выходом и упускал мяч. Вот и сейчас уже давно надо было рвануться к штрафной, сейчас последует передача, а он медлил, и белобрысый краек тянул, не знал, куда отдать мяч, а в него уже вгрызались защитники, сразу двое, и видно было, что он не пройдет, а Шураев не открывался.

— Все загорает, — пробормотал тренер.

Лавров от волнения бессмысленно шарил рукой по скамье, и вдруг ладонь его наполнилась приятным серебряным холодком. Он удивился и подкинул кем-то оставленную и найденную им совсем новенькую серебристую цепочку. И в этот же миг он услышал свою фамилию.

— Сергей, живо, — сказал тренер, — сменишь Шураева.

Еще не веря тому, что он услышал, Лавров стягивал с себя тренировочный костюм, от волнения он запутался в штанине.

— По-быстрому, — крикнул тренер и чертыхнулся.

Он появился на дорожке как раз, когда мяч ушел на свободный. Можно было вступить в игру. Он поднял руку и, растерянно улыбнувшись, выбежал на зеленый ковер, успев увидеть постаревшее темное лицо Шураева и его кряжистую спину. Под напряженными взглядами, сочувственными, понимающими, злорадными, шел он к темной яме туннеля, но Лавров уже не видел, как он исчез в ней. Надо было играть, и с отчаянной радостью он рванулся за мячом, тут же его потерял, холодея от ужаса, понял, что должен, обязан его вернуть, и вернул. Да, много игр было после, уверенных, виртуозных и вдохновенных, но когда была такая самоотдача, такая страсть?

Он знал, сколько зависит от этой игры, помнил, кого он заменил, и тут на весь мир прогремело радио: «Вместо выбывшего из игры Шураева... Сергей Лавров...», и гул трибун отметил новое имя, которому предназначено было пятнадцать лет не сходить с уст.

Наконец, она пришла, его минута — снова танцевал с мячом в окружении защитников белобрысый краек, — и Лавров понял, что сейчас он пустит, мяч подальше, без адреса, лишь бы избавиться от этой кожаной обузы и от своих опекунов, которые его вконец измотали за эти восемьдесят минут. Неведомо как, неизвестным чувством новичок угадал, где опустится мяч, и именно туда он рванулся, успел к мячу первым и, потушив его силу, повел к воротам.

Рослый полузащитник с ходу проскочил мимо, Лавров увидел перед собой штанги, и крестовину, и знаменитого вратаря в белом свитере. Он понял, что можно бить, и тут же почувствовал, что надо подождать полсекундочки, не больше, но и не меньше, чтобы белый свитер чуть сдвинулся вправо, и только тогда он ударил, и еще до того как мяч коснулся сетки, уже знал — это гол.

О, этот благодарный грохот трибун, эта сладкая награда, волшебное, колдовское мгновение, кто его знал, тот не забудет, — растерянно-счастливые лица товарищей, которые так любили его в этот миг, и он их так любил, так чувствовал свое родство с ними, ни с чем не сравнимую нерасторжимость. А вырвавшись из их объятий, он ощутил серебряный холодок на запястье и, изумившись, обнаружил на нем цепочку. Оказывается, выбегая на поле, он не бросил ее в сторону, а закрутил вокруг кисти.

Лавров открыл глаза, подбросил на ладони цепочку и сунул ее в карман.

Уже горела табличка, призывавшая застегнуть ремни, — самолет шел на посадку. Игрушечные коробочки становились домами, белые змейки вытягивались в длинные шоссе, и коричневое с зеленым под крылом — обыкновенная земля — вдруг куда-то исчезло, появились огромные расчерченные плиты аэропорта. Какое-то время самолет катился но ним, гася сумасшедшую скорость, а потом успокоился, затих.

Пассажиры медленно выходили, все немного уставшие, помятые, и команда тоже потянулась к трапу. Они шли со своими сумками, молодые ребята, почти все в похожих плащах и прощально салютовали провожавшей Ниночке.

— Так вы подумайте, — сказал ей Жека, — обсудите на комсомольском собрании.

— Сделаем, — сказала Ниночка.

— Всего, — сказал Лавров, проходя мимо нее. — До встречи.

— До встречи, Сергей Сергеевич, желаю успеха. Три — ноль в вашу пользу. Футболисты шли к голубому автобусу. Им навстречу уже спешил встречавший их местный администратор. Он пожал руку Баулину и, торопливо отыскав глазами Лаврова, вручил ему букет.

— Очень рады, очень, очень, — проговорил он скороговоркой, придерживая рукой соломенную шляпу. — На денек раньше?

— Аклематься нужно, — хмуро сказал Баулин, — вам пальца в рот не клади, откусите.

Администратор вежливо улыбнулся.

— Есть такое желание. У вас ведь последнее время сбоит?

— Маневр, — усмехнулся Баулин. — Усыпляем вашу бдительность.

Он шутил, но глаза у него, как обычно, были грустными и неспокойными.

— Как чувствуете себя, Сергей Сергеевич? — почтительно спросил встречающий.

— Нормально, — ответил Лавров.

— На завтра — полный сбор, — радостно сообщил администратор.

— Рад за вас, — сказал Лавров.

Они сели в автобус, который повез их в город. Все было, как обычно, — шоссе, простор, редкие домики, потом заводские корпуса, а потом домики стали расти, расти и вширь и ввысь — пошли зеленые окраины с новыми жилыми массивами.

— Современный городок, — сказал кто-то сзади.

— Черемушки, — улыбнулся Жека.

— Строительство очень большое, — вставил администратор.

— Сергей Сергеевич, вы здесь бывали? — спросил Белкин.

— Здесь? Нет, не бывал, — отозвался Лавров.

— Здесь вы не бывали, — озабоченно зафиксировал Белкин.

Вот-вот, — сказал Жека, — в Боготе был, в Каракасе был, а сюда не добрался.

— У нас, конечно, не Богота... — обиженно начал администратор.

— И у вас не Каракас, — Жека развеселился.

— В определенном смысле. У Каракаса вы выиграли.

— А вам, значит, проиграем?

— Поживем — увидим, — загадочно сказал гостеприимный хозяин.

— Психологическая атака, — сказал Жека. Автобус остановился возле гостиницы.

В холле Баулпн сказал:

— Разложитесь, приведете себя в порядок — и вниз. Даю полчаса.

— Или разлагаться или приводить себя в порядок, — сказал Жека, — одно из двух.

— Ладно, Кудрявцев, я знаю, ты очень остроумный, — Баулин нахмурился. — Усвоили, друзья? Автобус будет в одиннадцать сорок.

Он повернулся к Лаврову.

— Сергей Сергеевич, ты тоже по мячику постучишь?

— Обязательно, — сказал Лавров.

Все уже поднялись, а Жека еще торчал рядом с дежурной.

— Приходите поболеть, — говорил он, — я вам билетик припас.

— Вот еще, — удивилась девушка, — я за своих болею.

— Местный патриотизм, — вздохнул Жека, — родные березки.

— Вот именно.

— Но персонально за меня вы можете поболеть?

— Вот еще.

— Содержательная беседа у нас получается.

— Вот именно.

— Иди в номерок, — посоветовал Лавров, — тут тебе не отломится. Жека подошел к нему и улыбнулся.

— Старик, — сказал он, — торопишь события. Они поднялись по лестнице.

— Какие твои планы?

— Вечерком по городу прошвырнусь.

— Я в широком смысле...

— Не знаю, — сказал Лавров.

— Наша жизнь такая, — вздохнул Жека, — сначала играем, потом доигрываем.

— Твой век еще долгий, — усмехнулся Лавров, — оттого ты такой мудрец.

— Я с детства мудрец.

— Счастливые твои родители. Лавров вошел в номер.

Он стоял перед зеркалом и брился, когда зазвенел телефон.

— Я вас слушаю.

В трубке раздался голос Баулина:

— Сергей, ты готов?

— Добриваюсь.

— Мы уж отчаливаем. Лавров чуть помедлил.

— Хорошо, езжайте.

— Давай по-быстрому. Мы подождем,

— Езжайте, я передумал. Теперь помедлил Баулин.

— Ладно. Действуй по желанию. Хочешь погуляй, а хочешь — отдохни.

— Поброжу, — сказал Лавров, — отдыхать начну послезавтра.

— Я в том смысле... у тебя ведь свободный режим.

— Все правильно, — сказал Лавров, — я тебя понял. И повесил трубку.

Когда он вышел на улицу, он увидел, как за угол заворачивает автобус. Ребята уехали на тренировку. Лавров постоял, посмотрел им вслед, а потом повернулся и почему-то побрел в другую сторону, хотя ему было совершенно все равно — в какую сторону идти.

Когда-то Лавров больше всего ценил эти минуты первого знакомства. Город лежал перед ним, как закрытая книга. Стоит ее открыть, и узнаешь нечто нежданное, тебе предстанут те черты, которые отличают этот город от всех других городов. Уже нигде не встретишь ты такой витой улочки, такого стремительного спуска к реке, такого странного серого дома в глубине двора.

Потом это чувство поджидающей за углом неожиданности стало в нем тускнеть, столько было городов, столько путешествий. Да и времени для тесного знакомства оказывалось мало — из гостиницы почти сразу приходилось ехать на тренировку, потом надо было отдохнуть, считанные часы оставались для познания новых мест.

А уж для аборигенов и вовсе не находилось времени, и хотя Лаврова часто посещало не очень понятное ему самому желание войти в эту далекую и таинственную жизнь за закрытыми окнами и дверями, ничего из этого не выходило. И постепенно желание это стало в нем глохнуть. По времени это совпало с бурным ростом его популярности, когда внимание незнакомых людей стало ему докучать.

Но сегодня был особенный день, да и город был особенный — город его последней игры. И он шел по улицам неспокойный, внутренне взъерошенный, то убыстряя, то замедляя шаг, в такт своим мыслям.

Все, что ни попадалось ему на глаза, было точно окрашено тем чувством прощания, которое поселилось в нем уже давно, а сегодня стало почти нестерпимым.

И когда он увидел, как внимательно взглянул на него шедший навстречу паренек, когда, обернувшись, заметил, что какие-то люди, тихо переговариваясь, смотрят ему вслед, он только горестно усмехнулся.

Несколько раз со щитов и тумб бросались ему в глаза яркие афиши, они возвещали о завтрашнем матче. Невольно он старался поскорей миновать их. На перекрестке он задержался, шел трамвай — на головном вагоне был укреплен рекламный плакат, приглашавший на стадион, — судя по всему, город был изрядно взволнован тем сенсационным обстоятельством, что его соколята встречались завтра с самой «Ракетой». Правда, в этом сезоне «Ракета» играла неважно, но что из того — «Ракета» всегда «Ракета».

У вагонного окошка сидел гражданин средних лет. На миг они встретились взглядом, и Лавров увидел то, что видел в таких случаях почти всегда, — глаза гражданина стали удивительно серьезными и озабоченными, наморщив лоб.

— Точно, точно, — пробормотал Лавров, — мы с вами где-то встречались.

Он вошел в городской парк и побрел по тенистой липовой аллее. Здесь были тишина и покой. Изредка Лаврову попадались мамы, катившие навстречу коляски с младенцами, детей постарше было мало, разъехались но дачам и лагерям. На скамеечке сидели пенсионеры и играли в шахматы.

Возле каждой доски толпились зрители, докучавшие игрокам советами.

— Везде болельщики, — усмехнулся Лавров, — все видят, все знают. Хитрый белоголовый старичок сделал ход и, торжествуя, поглядел вокруг.

— Милое дело быть на пенсии, — подумал Лавров, — сиди в садике, двигай шашки.

В стороне, почти в кустах, стояла скамья. Лавров устало опустился на нее и тут же увидел, что скамья была не пуста. На самом краешке сидела парочка и целовалась. Они не сразу заметили Лаврова, не до него было, а когда заметили, встали и ушли.

— Спугнул, — подосадовал на себя Лавров.

Была прозрачная, полдневная тишина, и на миг ему почудилось, что вот сейчас полегчает, отпустит и на душе станет покойно.

Но тут же он понял, что надеяться на это глупо. Уж, видно, было ему суждено в этот день вспоминать, вспоминать. И чуть слышно стучал невидимый секундомер, отсчитывая время назад.

Увидел он себя на сцене, принаряженного, в черном костюме, при галстуке. Он был тогда значительно моложе, и ему было приятно и лестно сидеть в окружении товарищей по команде поднятым в собственных глазах почтительным вниманием зала. Изредка он посматривал в шестой ряд, где сидела худенькая большеглазая девушка.

Один раз он еле заметно ей улыбнулся, но она не ответила ему улыбкой. И это слегка подпортило ему настроение, и он решил больше не смотреть в ее сторону.

На сцене стоял почтенный старик, кумир театральной Москвы, давний и верный почитатель команды.

— Вам предстоит долгое и трудное путешествие, — говорил он. — Вы, Колумбы в бутсах, едете открывать Южную Америку. Мой вам совет старого артиста: играйте свою игру. Тогда у вас будет легко на душе и вы победите.

Переждав одобрительный гул, он сказал:

— Я хочу вручить почетный значок нашего театра спортсмену, с которым мы связываем наши большие надежды, и в его лице — всей команде. Сережа Лавров, прошу вас подойти ко мне.

Лавров, смущенный и довольный, подошел к оратору, и тот приколол к лацкану его пиджака значок. Они поцеловались под веселые аплодисменты. Лавров снова скосил глаза в шестой ряд. Девушка сидела все так же отрешенно.

Потом они вместе стояли около стены в большом фойе, и мимо них то и дело проходили шумные, возбужденные обстановкой люди.

— На два месяца? — спросила Аня.

— На полтора, — ответил Лавров, подбрасывая на ладони свою цепочку. — А потом — сборы?

— Ну не сразу.

— А потом — календарь?

— А потом — календарь.

Мимо прошел старик артист и дружески помахал ему рукой. Лавров заулыбался. Аня что-то говорила. Прошел полный седеющий человек, отдуваясь, потряс Лаврова за плечи.

— Возможно, — кивнул Лавров.

— Что «возможно»? — спросила Аня.

— Я говорю, ты права.

— По-моему, ты меня не слышишь.

К ним подошла большеротая крупная блондинка. Эту высокую красивую женщину Лавров видел уже не раз. Она работала в агентстве печати «Новости», и все, что связано со спортом, входило в круг ее обязанностей.

— Сережа, — сказала она, и Лавров чуть удивился, их никто не знакомил, — я хочу вас запечатлеть.

Она сорвала с плеча фотоаппарат.

— Зачем? — спросил Лавров.

— Затем, что с вами связаны надежды, — усмехнулась блондинка. Она посмотрела на него оценивающим профессиональным взглядом.

— Не так серьезно. Веселей. Вы же Колумб. Он рассмеялся, и тут же она щелкнула.

— Спасибо.

— Взаимно, — сказал Лавров.

Все еще улыбаясь, он повернулся к Ане — ее уже не было.

Лавров скорее почувствовал, чем увидел, что он уже не один в этой укромной аллее. Повернувшись, он обнаружил, что в нескольких шагах от него, там, где листва не мешала солнечному свету, расположилась компания — девушка и двое парней. Они вдохновенно фотографировали друг друга. Сначала девушку в единственном числе, потом девушку с молодым человеком, потом каждый из ее спутников был запечатлен в отдельности. Наконец, был остановлен прохожий и он снял всех троих вместе. Лавров невольно улыбнулся, наблюдая, как серьезно готовились молодые люди к каждой съемке. Он встал со скамьи и медленно двинулся дальше. Мысли его были далеко.

Зорин Л. Секундомер // Искусство кино. 1969. № 7.