(Интервью 1999 года к 75-летию Леонида Зорина. Беседовал Павел Руднев)

— Леонид Генрихович, есть парадоксальный афоризм: «Человек в течение жизни становится своим антиподом». Ваша судьба подтверждает эту мудрость?

В начале жизни многого хочешь и многого ждешь — это рождает и нетерпение, и претензии, и непомерные амбиции. Ближе к финишу от них избавляешься. Равно, как и от привлекательных свойств — способности к беспричинному радованию и вере, что никогда не умрешь. Афоризм, который вы привели, даже не только афоризм, сколько печальное наблюдение человека, увидевшего себя трезвым взглядом. Литератор знает: не только он пишет, пишут себя и сами герои. Мой Костя Ромин из «Покровских ворот» был веселым молодым удальцом, а с течением времени, переходя из повести в повесть, из романа в роман, вплоть до моих последних вещей — «Тени слова» и «Господина Друга», — он совершенно преобразился. И не вполне по авторской воле. Время делает свое дело. Это относится и ко мне. Не скажу, что я стал думать иначе, но я совсем по-иному стал чувствовать.

— Когда вам было всего тяжелее, мучительней писать?

На этот вопрос легко ответить. Писать в недавние времена было занятием не только мучительным, но и попросту мазохическим. Попробуйте сделать что-нибудь стоящее, если вычеркивают слово «смеркалось» («создает минорное настроение»). Сегодняшний молодой человек не может вообразить себе меру советско-партийного идиотизма. С другой стороны, эзопов язык способствовал некоторой утонченности, творил свою собственную эстетику. Порой помогало дремучее цензорское невежество. В повести «Алексей» я притронулся к запретной намертво теме осведомительства. Назвав доносителя «сикофантом», я обошел цензурный редут — там просто не знали этого слова. Точно так же я развлекался, когда позволил себе в «Карнавале» написать о «тоске по приват-доцентам». Те, кто решали судьбу комедии, не знали, что эти приват-доценты цвели до октябрьского переворота.
Одним словом, был тогда и азарт, и протест, и кураж, была потребность сопротивляться тупой машине, переламывавшей лучшее, что в тебе есть. Что-то из этой твоей потребности и возникало, в конце концов. И, тем не менее, такая жизнь для писателя ненормальна. Задача писателя одна — не бороться с режимом, не улучшать его, а искать необходимое слово, пусть даже это слово «смеркалось». Еще важнее свобода мысли. Даже важней, чем свобода слова. А нам генетически был свойственен страх перед последствиями мысли.

— Вы религиозный человек?

К несчастью, мне этого не дано. Мне будет страшнее умирать, чем тем, кому это чувство даровано. Но надо быть искренним вопреки установившемуся бонтону. Вспомним Гете: «Я недостаточно лжив, чтобы ходить в церковь». Он имел в виду не церковь, а иных прихожан. Да и наше священноначалие, право же, не слишком способствует теистическому воспитанию духа. Когда читаешь о том, как архиепископы дружно братаются с Зюгановым, или же — о вражде конфессий, тут же поневоле задумаешься. А в судьбу я верю. Это давнее чувство. Верю и в то, что по делам воздастся. Стало быть, я не безнадежен.

— Есть термин «советская классика» — большой массив литературы, которая сегодня признается качественной, но не пережившей границы советской эпохи. Если бы ваше творчество причислили к этой эстетике, что бы вы ответили на это?

Вы имеете в виду «Большой стиль», стиль Империи, который, в особенности, рельефно выразил кинематограф? Я знаю, им принято умиляться, но не испытывают ни ностальгических, ни, тем более, эстетических чувств. Слово «классик» как слово «реализм» не требует никаких эпитетов. «Советской» классики так же нет, как нет «социалистического» реализма. И как нет «критического» реализма. Гоголь и Толстой жили в прошлом столетии, Платонов и Зощенко — в нашем веке. Они классики во все времена.

— Вы ощущаете себя современным писателем? Или уже наступил тот период «кабинетного творчества», когда все, что пишется, обретает мемуарную характер?

Я не думаю, что вышел из времени. Конечно, со стороны виднее, но я полагаю, что «Злоба дня» и «Авансцена» — это романы, написанные современным писателем. Как и «Варшавская мелодия-98» и, разумеется, «Невидимки». Последняя пьеса, посвященная выдающемуся художнику Владимиру Андрееву, как бы сгусток продуманного и пережитого автором, но родиться могла только в эти дни. Что же касается моего образа жизни, то он неизменен уже многие годы. Я и в минувшую эпоху из дома выходил неохотно — сидел за письменным столом каждый день.

— Почему?

Если не буду сидеть, то не сделаю того, что нужно. В особенности, когда пишу романы. Писательство — тяжелый физический труд, который мне всегда доставляет острое интеллектуальное наслаждение. Я должен писать. Этот процесс пожирает с того самого момента, когда первый раз почувствуешь себя профессиональным литератором.

Другой вопрос, что наступала необходимость публиковать свою работу, ставить пьесу. Нужны были контакты с действительностью, которые приносили большие муки. Многое из того, что я написал, было запрещено. В молодости я на это очень сильно реагировал. Самое печальное, что доставил много горя своим режиссерам. Андрей Михайлович Лобанов поставил одну мою пьесу, потерял театр на этом и вскоре умер. У Георгия Товстоногова зарезали один их лучших его спектаклей по моей пьесе — об этом написана статья Юрия Рыбакова «Исчезнувший шедевр» (журнал «Современная драматургия»). Рубен Симонов не дожил до начала репетиций «Коронации», надорвавшись на «Варшавской мелодии», — «Коронацию» уже ставил Евгений Рубенович, его сын. Завадский не дожил до премьеры «Царской охоты», положив все силы на «пробивание» пьесы — три последние года жизни. В результате спектакль ставил Роман Виктюк. Такой вот мартиролог сегодня возникает в моем сознании.

— Нынешние драматурги тратят уйму времени на «проталкивание» своих пьес на театральный рынок. Вы когда-либо занимались этим?

Раньше действовал отдел распространения при ВААПе (агентстве по авторским правам), поэтому мне не приходилось распространять пьесы. Да и режиссеры сами проявляли интерес к тому, чем живут драматурги, — так что не могу пожаловаться. В один из сезонов на сценах Москвы шло семь названий моих пьес.

Другое дело, что этот интерес вступал в противоречие с партийными ведомствами. Они были очень против. Театры писали оправдательные документы. Но была молодость, была любовь к жизни, кураж. Теперь я страшно завидую молодым драматургам. Все можно пережить — нищету, голод, только не цензуру. Она вас калечит, она вас делает нечеловеком, недочеловеком. Стыдно вспомнить. Сколько погубленных судеб! Смолоду уничтоженных писателей, которые быстро ломались, не выдерживали давления. Помню драматурга Блинова, который бросился под поезд, помню самоубийство Шпаликова...

— Ваша блестящая книга «Зеленые тетради» — дань давней литературной традиции дневников. Многажды цитируемый вами Розанов, как известно, не вычеркивал и не редактировал свои несомненно подлинные «Опавшие листья». Как поступали вы?

Я вел эти записи пять десятилетий, почти без пауз, наряду с дневником. Но литератор есть литератор. Когда пришла пора публиковать их, я естественно «прошелся пером». Что-то сделал короче, что-то расширил, где-то в меру своих возможностей вывел мысль на новый виток. Разумеется, я не все записи счел интересными для читателя — пусть они останутся в ящике.

— А если бы пришлось издать собрание ваших сочинений, многое вам пришлось бы вымарывать?

Отбор был бы еще более крут, чем в «Зеленых тетрадях». Из сорока пяти пьес я оставил бы менее половины. Все прочие меня раздражают, мне скучно и грустно их перечитывать.

— Ваша запись в «Зеленых тетрадях»: «не знаю, удалась ли мне жизнь, но образ жизни удался» сильно задела критика «Московских новостей» Золотоносова. Он назвал вас «улиткой».

Реакция горного орла.

— Вы в курсе того, что происходит в современной драматургии?

Мне приходится ограничивать себя в чтении, в театрах я тоже редко бываю — вряд ли я компетентный судья. Но в драматургии последних лет появились талантливые произведения. Назову хотя бы «Койку» Андрея Яхонтова, «Сахалинскую жену» Елены Греминой, «Юдифь» Елены Исаевой. В новом номере журнала «Современная драматургия» вы прочтете яркую пьесу Ирины Лукьяновой и Дмитрия Быкова. Некоторые из названных мною пишут и прозу. Это естественно. Драматургия требует жестокого самоограничения, да и не всякому сценическому герою можно доверить свои заветные мысли, а остаются, в конечном счете, лишь мысли. Если они имеют право, само собой, называться мыслями.

— На ваш взгляд, что сегодня происходит с интеллигенцией?

Интеллигенция — понятие слишком расплывчатое и неоднородное. Вообще, есть смысл избегать всяких множеств. Истинную цену имеет только единственное число. То, что определяют как штучный товар. Главной задачей коммунистических средств было построить людей в шеренгу, надеть на них одну и ту же одежку, сначала загнать их в строй, потом прогнать сквозь строй. Сделать неотличимыми друг от друга, сделать из щепок лес и потом рубить этот лес, чтобы щепки летели в разные стороны.

Принято с молитвенным трепетом произносить слово «народ» и заслоняться этим словом. Но и народ отвечает перед судом истории. Отвечали побежденные народы — немецкий, итальянский, японский. Отвечает и народ-победитель и, в первую очередь, за того «нового человека», которого выпестовал, за человека, который плюет на могилы, где закопаны миллионы (последние публикации определяют число жертв репрессий как сорок пять миллионов) и с портретами уголовников идет отмечать 7 ноября — светлый праздник.

Мне привелось однажды ответить на вопрос, что меня особенно заботит — «больше всего, качество населения». Поэтому стоит говорить не об интеллигенции, а об интеллигентах. Что с ними сейчас происходит? То же, что происходит всегда. Пытаются они совладать с жизнью и миром, которые и ныне и присно по определению им враждебны, пытаются сохранить свою душу и оградить свое самостояние.

— В «Зеленых тетрадях» есть у вас фраза: «Глупей всего искать мораль в моралисте. И вообще — меньше толкуйте о нравственности больших писателей». Продолжая сальерианско-моцартианский список из Бомарше, Микеланджело, вы называете еще и Сервантесе, убившем и ограбившем любовника своей внебрачной дочери.

Да, писатели имеют с моралью неоднозначные отношения. Видимо, творчество замешано на слишком густой жизненной силе (той, что французы зовут force vitale), а сила плохо вмещается в правила поведения и, тем более, в условия игры. Но подлинно большие писатели, как мне кажется, глубоко естественны — живут, как пишут, а это залог некоей высшей, главнейшей правды, которая вновь и вновь заставляет нас обращаться к их творческому наследию.

— Как вы сейчас живете материально?

У меня маленькие потребности, поэтому концы с концами свожу. Хватит с меня, я же не голодаю, а чего мне еще надо! Пьесы идут, я пишу прозу, печатаю книги — это что-то дает. Преподаю, ко мне домой на семинары ходят ребята, которые учатся при «Литературной газете». Войнович преподает прозу, Кибиров — поэзию, а я — драматургию. Беседуем, разговариваем. Им вроде нравится. У нас очень трогательные отношения. Мне грех жаловаться. Я выжил после стольких лет, написал все, что хотел.

— Вы писали когда-нибудь пьесы на конкретных актеров?

Не писал, кроме последней пьесы «Невидимки», — там есть роль на Владимира Андреева. Последние годы мы с ним очень тесно сотрудничаем. Он играл еще в «Гостях» Андрея Лобанова. Андреев поставил пять моих пьес подряд. Еще в Малом театре «Гости», и затем в театре Ермоловой — «Пропавший сюжет», «Союз Одиноких Сердец», «Измена» и «Варшавская мелодия-98» («Перекресток»). Теперь будет ставить «Невидимок».

— О чем написана «Варшавская мелодия-98»?

Это сложная пьеса. Сидят два немолодых человека. Никакой любви, просто разговаривают о своей жизни. Для актеров никаких манков. Я понял, что буду писать эту пьесу, когда осознал ее главную идею — историческая обида России на Запад. Мы вам нужны только, когда вы пропадаете, гибнете, но однажды подумайте же и о самих себе! Помните, как говорит Виктор: «Вам никогда не приходила в голову помочь самим себе?!» Может быть, и был прав наш генералиссимус, положив запрет на международные браки. Что бы делали влюбленные, если бы поженились — между ними такой барьер! То, что Виктор не узнает Гелену, — это метафора. Россия не узнает Европу.

— Вы написали 45 пьес. У Александра Островского их 47, и только одна из не поставленная — «Иван-царевич». У вас есть непоставленные пьесы?

Есть, конечно. И не одна. Это не литературные неудачи. Пьесу «Стресс» как раз очень многие хотели поставить, но увы. Не пустили. Не поставили «Брат, сестра и чужестранец», «Граф Алексей Константинович». О последней мне сказал один режиссер: «Мне не на что юбку для актрисы пошить, а тут сплошные императоры, графы, князья». Но все мои пьесы опубликованы. Я литератор — в большей степени, чем драматург, поэтому я всегда придавал большее значение публикации.

Я веду отчет пьес со 2 мая 1949 года, когда мою пьесу «Молодость» поставили в Малом театре. В действительности же моя первая пьеса «Соколы» прошла в Баку — бакинский период я беру в счет, хотя на основании тех пьес меня приняли в Союз писателей в 17,5 лет.

— Почему вы переехали в Москву?

Один большой азербайджанский поэт сказал мне: «Если бы я жил в Евлахе, неужели бы я не переехал в Баку!» Приехал в 1947 году, жил без прописки, скрываясь от милиции, ночуя у друзей. Потом Малый театр взял мою пьесу в репертуар и временно меня прописал. Еще долго я с временными прописками от разных театров жил, пока не женился на моей первой жене.

— Какое место в Москве вы любите больше всего?

Покровские ворота! Этот сценарий — абсолютно автобиографическое произведение. Все герои жили с нами в коммунальной квартире на Петровском бульваре, придуман только один персонаж — тетка Костика. Сейчас из всех прототипов я один остался в живых.

— Что сейчас происходит с поколением Костика?

У него положение, конечно, очень тяжелое. Вся моя проза о Костике. Если в «Прощальном марше» он еще радостный едет в Москву, то в «Старой рукописи» уже ясно, что с ним будет что-то будет не в порядке. В «Господине Друге» он исчезает. Все кончилось плохо. Вы можете себе представить жизнь, в которой нельзя написать слово «смеркалось»?! Трудно... Вот в этой грязной луже, вонючей жиже прошла вся жизнь. Это ужасно. Поэтому когда кто-то из литераторов сейчас страдает, я думаю: «Господи, пусть я не могу напечатать произведение, но могу написать его, когда захочу». Раньше я и этого не мог — ко мне придут, обыщут и найдут...

Мы сейчас живем на яру, на сквозняке. Старое еще держит и тянет назад, новое не утвердилось. Человек изувечен. Главное, что создали нового человека — это ужасно. От него будет еще много неприятностей.

«Из 45 пьес я оставил бы меньше половины». Леониду Зорину — 75 (беседовал Павел Руднев) // Независимая газета. 1999.