Впервые я увидел Маршака в июне 1934-го, в доме, который в ту пору был известен каждому, кого поманила литература, в доме Горького на Малой Никитской, 6.

Накануне, в Горках, я читал Горькому свою поэму. Это была одна из многих поэм, которые дети писали в те годы, — вся из политических событий, перешедших в нее с газетной полосы. В поэме было мало образов и много восклицательных знаков.

Горький был печален и мягок, — всего три недели назад он похоронил сына.

Декламация мальчика его тронула.

— Надо, чтоб его послушал Маршак, — сказал он Бабелю.

С Бабелем мы приехали в одной машине. По дороге он прочел мне целую лекцию о фауне и флоре Подмосковья, в ней было поэзии значительно больше, чем в моих стихах.

Горький смотрел на Бабеля с любовью.

И вот я читаю Маршаку.

Маршак был полный, круглый, пухлощекий, в черном костюме, в черных очках. Он производил впечатление здоровяка.

Слушал он меня внимательно, с серьезным лицом, чуть наклонив голову. Спустя много лет, когда я вызывал в памяти тот день и думал, сколько несовершенных детских рифм пришлось ему выслушать за свой век, я испытывал грустное умиление.

Дослушав до конца, Маршак сказал:

— Ну что же, очень интересно. Теперь надо запастись терпением и ждать. Очень может быть, вы будете поэтом, а может быть, другая область покажется более заслуживающей внимания.

Мне еще не было десяти лет, после Горького Маршак был вторым человеком, обратившимся ко мне на «вы», и это показалось мне самым интересным в его словах.

Горький полагал, что мне стоило переехать в Москву, быть к Маршаку поближе.

— Да, это было бы хорошо, — сказал Маршак, — но, в сущности, дело не в переезде. Сейчас вам лучше быть от писателей подальше. Раньше или позже вы войдете в их среду, но лучше позже, чем раньше.

На прощание он крепко пожал мне руку.

— Пишите стихи, пишите мне и живите полной жизнью. Сочинять — большая радость, но это не должно мешать жить. Никогда не чувствуйте себя обязанным писать, если тянет играть в мяч.

Писал я Маршаку редко, отправил, может быть, два или три письма.

Снова я попал в Москву только летом тридцать девятого. Стояли прекрасные жаркие дни, я жил неподалеку от Крымского моста и ежевечерне наблюдал походы девушек в длинных цветастых платьях и молодых людей в белых брюках в Парк культуры и отдыха.

Из репродукторов гремел Дунаевский. Я был так юн, что Москва казалась мнe городом вечного праздника.

Маршака я нашел постаревшим. Годы сказались не столько на его внешности, сколько в почти неуловимых мелочах — в жесте, в манере слушать и говорить, в какой-то размягченности, — казалось, ослабла та энергическая пружинка, которая чувствовалась пять лет назад в каждом его движении.

Он сразу же заговорил о Горьком.

— Да, ужасно, ужасно... Три года прошло, а душевного покоя все нет. Ведь я знал его тридцать пять лет... Тридцать пять лет... страшная цифра. И ведь он, в сущности, сделал всю мою жизнь. Он дал ей и направление, и ход, и вообще определил ее в самом важном. Ну, да что говорить... И эта нелепая смерть... Он ведь был человек удивительной физической мощи, из людей, задуманных на сто лет... Он и должен был прожить сто лет.

Зазвонил телефон. Маршак снял трубку.

— Да, — сказал он, — что? Кто? Ничего не понимаю. Это квартира, квартира Маршака.

Он положил трубку на рыжачок и продолжал:

— А вы пишете, голубчик? И много? Меньше? Ну что ж, это хорошо. Вы знаете, наша жизнь сделала многое доступней, ближе, проще. Это прекрасно. Наверно, прекрасно, что это распространилось и на поэзию, но в этом есть и опасность... большая опасность.

Вновь зазвонил телефон. Маршак схватил трубку.

— Чего вы хотите? — крикнул он. — Здесь живет Маршак, писатель Маршак!

В трубке что-то залопотало.

— Идите к черту! — рявкнул Маршак и швырнул трубку.

Я подумал в этот миг, что он похож на Пьера Безухова. Как мальчику сугубо литературному, сравнения с героями книг давались мне легче, чем с живыми людьми.

Маршак посмотрел на меня страдальческими виноватыми глазами.

— Нехорошо... — сказал он. — Вспыльчивость... Скверное качество. Однако куда деваться? Столько времени уходит на всякую бестолковщину, чепуху. Причем совершенно необязательную. Страшно жаль времени. Вам это, к счастью, еще трудно понять.

Я посочувствовал ему. Я сказал, что близкие люди должны бы оградить его от ненужных разговоров. О том, что столь же ненужным для него мог быть и наш разговор, я, естественно, не подумал.

— Да, конечно, — согласился Маршак, — но ведь сразу не поймешь, что нужно, а что — нет... В этом вся загвоздка. И потом, — он улыбнулся, — тут уж ничего не поделаешь, я достаточно известен, чтоб меня теребили, но недостаточно, чтоб меня берегли.

Снова зазвонил телефон. Маршак посмотрел на меня с ужасом.

— Поговорите с ними... — попросил он меня.

Я подошел к аппарату. Женский голос требовал Маршака. Чертыхаясь, он взял трубку.

— Что вам нужно? — спросил он. — Ну что вам нужно? Ах! — закричал он в отчаянии. — Софья Александровна! Голубушка! Это, значит, вас я послал к черту? Простите, простите меня... я уж совсем схожу с ума...

Окончив говорить, он с беспомощной улыбкой развел руками.

— Неприятная история, — сказал он. — Очень самолюбивая дама. Не поверит, что я ее не узнал. Наверняка не поверит. Решит, что я притворился. Нехорошо, нехорошо...

Он еще повздыхал немного и успокоился.

— Так о чем мы говорили? Все стало доступней, это прекрасно, но все же быть поэтом не каждому дано. Голубчик, я помню Блока в его последние годы. Он ходил по улицам, к нему было страшно подойти, видно было, что человека изнутри ломает. Он нес в себе огромный мир, и, когда этот мир накренился, он и сам не мог устоять. Конечно, душевное равновесие — большое дело, но ведь поэты странно устроены, — не сразу поймешь, что для них нужней...

Прощаясь, он был задумчив и ласков.

— Ну, с богом, мой дорогой, с богом. Надеюсь, у вас будет хорошая, красивая жизнь. Будьте счастливы и пишите время от времени.

Я не сразу понял, что он имел в виду — стихи или письма, но расспрашивать не стал.

В дом на улице Чкалова я попал только через девять лет. Я окончательно перебрался в Москву, стихотворчество было прочно забыто, я стал писать пьесы, и за моими плечами был уже один спектакль, с великим треском провалившийся в родном городе.

За это время Маршак стал стариком. Грузный, нахохлившийся, сидел он в кресле, но и в этом положении его донимала одышка.

— Значит, решили стать драматургом? — Он покачал головой. — Это тяжкая профессия, мне она никогда не давалась.

Я заметил, что я уж, во всяком случае, не могу похвалиться удачей.

— Ну, там видно будет, там видно будет, — сказал Маршак. — Только не делайте одной ошибки, голубчик. Если вам будут говорить, что автор пьесы должен полностью исчезнуть, не принимайте этого на веру целиком. Автор никогда не должен исчезать, на то он и автор. В конечном счете все решает наш личный опыт. И в стихотворении и в пьесе.

— А вот говорят, — сказал я бодрым грамофонным голосом, — хороший режиссер тот, кто умирает в своих актерах, хороший драматург тот, кто умирает в своих героях.

— Умирайте, — устало кивнул Маршак, — умирайте, голубчик, но с умом. Так, чтобы вовремя ожить. И чтоб все кругом поняли, что вы живы. И еще можете дать жизнь новым действующим лицам. Не торопитесь умирать, милый, это от вас не уйдет.

Потом без перехода он предложил:

— Хотите, я почитаю стихи?

Я сказал, что хочу, и он зашептал горячо и прерывисто:

На неизвестном полустанке, От побережья невдали, К нам в поезд финские цыганки Июньским вечером вошли...

Я тогда в первый раз слышал эти стихи и радостно отдавался их ритму.

А было это ночью белой, Когда земля не знает сна, В одном окне заря алела, В другом окне плыла луна...

Потом он читал из Бернса и Шекспира. Переводами сонетов он гордился.

— Это был экзамен на высший пилотаж, — сказал он, прочитав сонет тридцать второй, — впрочем, и другие не хуже.

Когда он прочел Вордсворта, я изумился тому, чего можно добиться самыми простыми словами:

Не опечалит никого, Что Люси больше нет. Но Люси нет — и оттого Так изменился свет.

Я был молод, здоров, достаточно жизнерадостен, но такая острая, такая горькая тоска пронзила меня, что я даже скрыть ее не сумел.

Тогда он прервал чтение, перестал беседовать с Вордсвортом, Бернсом и Шекспиром, с которыми ему было интересней, чем со мной, и, достав с полки книгу своих стихов, сделал на ней надпись: «Дорогому Лене на память о нашей встрече у Горького и о новой встрече в Москве».

— Ну что ж, — сказал он, — вы теперь москвич. Очень рад. Будем видеться время от времени.

Незадолго до его кончины мы встретились в Ялте. Я приехал к нему, когда уже вечерело, в комнате было сумеречно, но света мы не зажигали.

— Алексей Максимович был человек крутой, — говорил Маршак, — он умел не только увлекаться людьми, но умел и решительно с ними расставаться. Разумеется, много было обиженных, но таков уж был его характер.

Казалось, он защищает Горького от непроизнесенных обвинений.

— Не надо только тянуть его в праведники. Он страстный и пристрастный, какой уж он праведник?

Почти перед самым приездом в Ялту я прочел письмо Горького к Немировичу-Данченко. Это был очень резкий и в чем-то даже жестокий ответ на весьма деликатное несогласие Немировича с некоторыми образами «Дачников». Я рассказал Маршаку об этом письме.

Маршак выслушал и вздохнул.

— Гордый был, — сказал он и покачал головой. — Что поделаешь? Такой уж взвалил на себя крест. Трудная, очень трудная жизнь.

Помолчав, он без видимой связи сказал:

— А прозу вам не хочется писать? Надо обязательно писать прозу. В прозе личный опыт писателя выразить легче.

Было темно, я с трудом различал глаза Маршака. Совсем старые глаза. Сколько времени прошло со дня первой встречи? Двадцать восемь лет. Целая жизнь. Что за стихи я ему читал там, на Малой Никитской? Не помню. Должно быть, он уж тогда знал, что я не буду писать стихов. Да и пьесы, пожалуй, принесли больше горя, чем радости. В самом деле надо писать прозу.

Я попросил Маршака прочесть стихи, которые узнал совсем недавно и которые сразу же стали моими любимыми.

Он согласно качнул ресницами и еле слышно, преодолевая одышку, заговорил:

Столько лет прошло с малолетства, Что его вспоминаешь с трудом. И стоит вдалеке мое детство, Как с закрытыми ставнями дом. В этом доме все живы-здоровы — Те, которых давно уже нет. И висячая лампа в столовой Льет по-прежнему теплый свет. В поздний час все домашние в сборе — Братья, сестры, отец и мать. И так жаль, что приходится вскоре, Распрощавшись, ложиться спать.

Он не дал сгуститься паузе и торопливо сказал:

— Я кончил статью о Твардовском. И очень счастлив, что успел это сделать. Это был мой большой долг.

Он встал, зажег свет и добавил:

— Вот прекрасный пример гармонии личности и дарования. Это очень важно, — ведь все-таки много людей рябоватых по убеждениям.

В день его юбилея я послал ему поздравительное письмо. Спустя некоторое время я получил от него несколько ответных строк:

«Дорогой Леонид Генрихович,

Сердечно благодарю Вас за привет и поздравления.

Читая Ваше письмо, я с нежностью вспоминал „мальчика“, о котором мы когда-то много говорили с Алексеем Максимовичем.

На днях я уезжаю лечиться в Крым (в санаторий „Нижняя Ореанда“). Не собираетесь ли Вы побывать в Крыму? Буду очень рад увидеться с Вами.

Крепко жму Вашу руку и целую маленького Андрея Зорина.

Ваш С. Маршак».

Прочитав это письмо, я вдруг понял, что надо обязательно поехать в Крым, чтоб его увидеть.

Но, как всегда, было очень много работы, и я не собрался. В день его смерти, когда я узнал, что опоздал еще раз, мне вспомнились его слова, сказанные при первой нашей встрече:

— Сочинять — это большая радость, но это не должно мешать жить.

Принято считать, что в юности все просто, а чем человек старше, тем ему понятней, как все сложно на самом деле.

Должно быть, это действительно так. Но, думается, не всегда и не во всем.

Похоже на то, что в зрелости многое, казавшееся необычайно сложным, делается простым и ясным, почти как в детстве.

Очень просто вдруг оказывается разобраться в том, что такое хорошо и что такое плохо.

Выясняется, что категории добра и зла весьма устойчивы и попытки приспособить их ко времени, видоизменить согласно требованиям момента ни к чему путному не приводят и, более того, обходятся весьма дорого.

Обнаруживается также, что подлинное искусство соседствует с истинами вечными и прочными.

Именно таким и было искусство Маршака. Он был из тех, кто простыми словами мог многого добиться.

Сколько раз я ловил себя на том, что повторяю с растерянностью и болью:

Не опечалит никого, Что Люси больше нет. Но Люси нет — и оттого Так изменился свет.

Очень часто вспоминается тот крымский вечер. За окном темно, в комнате почти ничего не видно, Маршак грузно сидит в кресле, еле слышно звучит глуховатый голос:

...И висячая лампа в столовой Льет по-прежнему теплый свет. В поздний час все домашние в сборе — Братья, сестры, отец и мать. И так жаль, что приходится вскоре, Распрощавшись, ложиться спать.

Зорин Л. Теплый свет // Я думал, чувствовал, я жил. Воспоминания о Маршаке. М.: Советский писатель, 1988.