...Это действительно светлый, веселый человек, но при этом у него всегда были необыкновенно грустные глаза. Я часто смотрела на него и думала: «Боже мой, почему он такой грустный?» Но он был мужественным человеком и не признавался, когда ему было
плохо.
...Он действительно очень любил порядок. С юности. Я, когда приходила к нему домой, всегда удивлялась: молодой человек и в таком идеальном порядке живет, все так разложено по полочкам! Но когда мы стали жить вместе, скандалов на эту тему не было. Я просто думала: почему не сделать приятное человеку? Когда он приходил из театра домой, спрашивала: «Ну как, чисто у меня?» И он обязательно где-нибудь наверху находил пыль и говорил: «А это что?» Но в конце концов это было забавно. Настоящих конфликтов у нас никогда не было.
...Он идеально относился к своим родителям. Таких детей вообще, по-моему, не бывает. Он очень любил папу, очень любил маму. Папу он любил скрытно, как-то по-мужски, так же как и папа его любил. А к маме относился очень уважительно и все делал для нее, что она требовала. Но это -
воспитание родителей.
...Я считаю, что мужем он был прекрасным. У меня не было с ним проблем как у женщины, я никогда не была обижена им. После многих лет совместной жизни уже понимаешь, в чем истинные ценности, и бережешь это. И я старалась уступать, и он тоже.
Кроме того, Андрей был хорошим отцом — и для той Маши, и для этой Маши. К той Маше он в свободное время всегда ездил. Папа золотой был.
...Андрей безумно любил своих товарищей. Он меня приучил к тому, что дом полон гостей, дом полон друзей. И он всегда говорил: дружить надо уметь. Надо первому позвонить и первому позвать в дом. И все, кого он любил и с кем дружил, все бывали в
нашем доме, и довольно часто.
...Из музыки он очень любил джаз. Любимыми певцами были Фрэнк Синатра, Элла Фицджеральд, Луи Армстронг. У меня все его пластинки собраны, целый шкаф. Дело в том, что я часто ездила за границу, а он одно время ездил мало, и, так как мы с молодых лет были знакомы, он мне всегда говорил: «Лариса, вот список, 5-6 пластинок, пожалуйста, привези». И я возила ему эти пластинки. В детстве его начинали учить музыке, но он использовал нотную папку для того, чтобы кататься с ледяных гор. Собственно, он мало занимался музыкой, о чем жалел впоследствии. Но вот это самообразование (за счет прослушивания огромного количества
джазовой музыки) было для него даже лучше музыкальной школы. Андрей во всем стремился к совершенству. Он мне говорил: «Вот упущение: я плохо знаю симфоническую музыку и не знаю оперу вообще». И однажды по телевизору была трансляция «Нормы» из миланского театра оперы. Он сел, надел наушники и так просидел, не отрываясь, все три часа. Для него это было потрясение, и после этого он стал вникать в оперное искусство. И мог уже даже поспорить со знатоками оперы. У него уже были записи, пластинки он слушал бесконечно. А когда познакомился с Юрой Темиркановым, это у него просто стало серьезным занятием. В свободное время обязательно ходил на симфонический концерт. Он вообще очень тонко чувствовал музыку, по слуху справлялся с любой мелодией и интерпретировал так, что ни на кого не
был похож. Это был Миронов.
...Он действительно очень серьезно относился к своей работе. Как никто. Когда ставил «Тени», всего Салтыкова-Щедрина прочитал. У него около постели стояли тома. Вообще, он работал с большой самоотдачей. Причем страстно, до фанатизма. Ну если человек
больной, абсолютно больной выходил на сцену и в такой состоянии играл! А потом приходил, согнувшись пополам. Но не мог отменить спектакль. Папа таким был, и мама такая.
Они же всегда репетировали дома. Писатели, режиссеры приходили домой. Все творческие вопросы решались дома, за круглым столом. Практически он родился-то на сцене. Мама ушла рожать прямо со сцены. Конечно, на него повлияли эта атмосфера, люди, которые приходили к ним и у которых он учился. Плучек Валентин Николаевич брал очень хороший репертуар для него. Практически вырастил его. Но Андрей не мог оставаться на месте, ему хотелось выйти на другой уровень, достичь чего-то нового. Один период очень увлекся Эфросом, играл у него на малой сцене в Театре на Бронной Дон Жуана. Я помню, с каким наслаждением и интересом он репетировал! И каждый раз после репетиций приходил сияющий. Для него открывались какие-то новые просторы, и это было важно.
...Я думаю, у учителя к ученику в какой-то момент может возникнуть ревность. Когда ребенок вырастает и превращается в опытного человека, это иногда вызывает неприятие. Андрюша очень тактично относился к Валентину Николаевичу, никогда не вступал с ним
в конфликт. Но ему было тяжело, особенно когда он делал «Тени». Он очень переживал. Ему хотелось оторваться от пуповины, и в последние годы, когда он ставил «Бешеные деньги» и «Прощай, конферансье», уже начал набирать силу как режиссер, но жизнь
оборвалась.
...Что касается честности, это был действительно уникальный человек. Порядочный необыкновенно. У нас в доме никогда не было никаких сплетен, он всегда в высшей степени хорошо говорил о людях. Андрей был очень тонким человеком. Очень, он
никогда не мог нагрубить. Его посылали, а он терпел. Вообще, он очень многое терпел. И скрывал это. Он никогда не жаловался, все переживал внутри. Я помню, как-то пришел домой и сказал: «Лариса, давай сейчас сядем и выпьем: я 25 лет в театре, а в театре даже не вспомнили».
...Откровенно о вере он не говорил, но я помню, как первый раз я повела его в Новодевичий монастырь, в церковь. Он был удивительно сдержанный, умиротворенный, он вслушивался в каждое слово. Мне рассказывал Лева Оганезов, пианист, что за месяц до смерти Андрей был в Вильнюсе, и их пригласил в костел ксендз. В 3 часа ночи они были в костеле, и ксендз играл на органе. И Андрюша ушел в самый конец костела и очень плакал. Что-то в нем происходило, какое-то, может быть, предчувствие. Но это все было соединено с Богом, с церковью. В нем просто чистота такая была заложена и доброта от природы.
Голубкина Л. Веселый человек с грустными глазами [инт. Натальи Цыгановой] // Литературная газета. 2001. № 10. 7-13 марта. С. 13.