В конце 1955-го у нас с писателем Владимиром Тендряковым, с которым мы тогда закончили картину «Чужая родня», возникла идея сделать фильм по его повести «Саша выходит в люди», опубликованной в «Новом мире». Повесть появилась накануне XX съезда партии, Тендряков остро и сильно отразил процесс осознания обществом необходимости принципиальных перемен в жизни. Образ главного героя — секретаря райкома Павла Мансурова — был воспринят тогда как социально-психологическое явление; у литературоведов возник даже термин — «мансуровщина».
Мансуров, вступая в высокую должность, мечтает стать настоящим, рачительным хозяином и своем районе, а не заниматься механическим, бездумным выполнением директив «верха». Но проходит время, и Мансуров изменяет данному слову. Теперь главным для него становится личное преуспевание. Он принимает обязательства, непосильные для района, но зато чрезвычайно выгодные обкомовским деятелям. Дальше — больше; грубым административным нажимом он доводит до самоубийства одного из председателей колхоза. И, почувствовав, что может избежать наказания, продолжает выслуживаться перед руководством. Он вступает в конфронтацию со своим бывшим другом Гмызиным, не гнушаясь в борьбе самыми недостойными методами...
В стране в тот период возникло ощущение тугого узла подобных конфликтов, который пришла пора разгрызать зубами, настолько он туго затянут... Работа над картиной началась сразу же после XX съезда. Нам казалось, что это будет нашим вкладом в намечавшуюся тогда перестройку. Мы работали темпераментно, быстро, в настроении оптимистическом и боевом. Артистов подобрали очень хороших: Игната Гмызина играл Николай Сергеев, Мансурова — Виктор Авдюшко.
Однако, поскольку Авдюшко был и как человек, и как актер очень обаятельным, подкупающе положительным, директор «Мосфильма» Иван Александрович Пырьев боялся, что зритель не поверит в «отрицательность», в перерождение его героя и начнет искать иные причины происходящих с Мансуровым перемен, нежели его личный конформизм. Впрочем, как потом стало ясно, многих тогда пугала мысль, что весь драматизм «тугих узлов эпохи» лежит в закономерностях объективной действительности, а не в свойствах конкретной личности. Короче, Пырьев категорически возражал против кандидатуры Авдюшко. Он даже потребовал от нас с Тендряковым расписки, что всю ответственность за приглашение этого актера на роль Мансурова мы берем на себя. И мы ему этот документ тут же дали... К концу года мы картину сделали и сдали ее студии раньше срока. Фильм был принят очень хорошо, с микроскопическими — не поправками даже, а рекомендациями. Мы их выполнили, и студия отправила фильм в Гнездниковский переулок, где находилось Главное управление по производству фильмов.
Прошел месяц, и Тендряков решил это дело как-то прояснить. Офицер, не так давно пришедший с войны, он с непосредственностью, свойственной фронтовикам, обратился в ЦК партии с письмом: мы, дескать, сделали фильм, с нашей точки зрения, боевой, актуальный, а вот в Гнездниковском переулке так долго не дают ответа. Тогда казалось, что правде открыты все дороги... Прошло еще около месяца, и ответ пришел. Фильм посмотрен «наверху» (его смотрели Каганович, Молотов и Шепилов, который тогда занимался вопросами идеологии) и подвергнут страшнейшему разгрому. В Гнездниковском переулке тотчас же оценили картину как идейно порочную. На «Мосфильме» была развязана крупнейшая кампания по ее разоблачению. Студия отчаянно спасала свое политическое реноме, поэтому администрация считала своим долгом диктовать любые переделки. Моей жене было сказано: «Что вы, Софья Абрамовна, говорите о такой чепухе, как сохранение каких-то там эпизодов — вашим мужем интересуются органы Госбезопасности!..»
Мы как могли, свои позиции отстаивали, Михаил Ромм и Юлий Райзман пытались защитить картину. Собрался уникальный худсовет, на котором присутствовало очень много писателей, в том числе А. Твардовский, М. Алигер, К. Паустовский, Э. Казакевич. Твардовский высказался: «Очень важно, что критика, скажем, районных руководителей всяких порядков, всякого такого организационного догматизма... всех тех норм правления, она исходит из столь независимых, настоящих, глубоко коммунистических начал, что здесь нет опасности, что этой критикой заслонили сущее и значительное. Общее настроение народной массы, общий тонус — идут с такой силой, что хочется всплакнуть восторженно. Это художественность ряда публицистического, но в высоком его значении».
Тем временем Главное управление по производству фильмов разродилось документом, требующим «кардинальной переработки идейно порочной картины». Нам вменялся в вину неправильный показ «взаимоотношений руководителей партии и рядовых коммунистов, партии и народа». Требовалось выхолостить из картины все то, что мы считали ее политическим, гражданским пафосом, ее главным достоинством. «Мансуровщина» должна быть показана как «уродливое исключение из общего положения дел в нашей партии», «требуется новая трактовка образов секретаря обкома Курганова и других партийных работников, действующих в фильме»... И так на нескольких страницах, скрупулезно, по пунктам: уже в первой сцене зритель должен был ощутить, что положительный секретарь обкома сомневается в Мансурове, не доверяет ему; требовалось, чтобы Мургин, председатель колхоза, покончивший с собой, не выглядел жертвой, вызывающей сострадание; требовалось исключить реплики, намекающие на то, что партийные работники «сверху» давят на низовых; реплику о том, что честному человеку с партбилетом жить нелегко. Требовали даже музыку переписать, сменив «тревожную и мрачную» ее окраску на «светлую и оптимистическую».
Мы вынуждены были совершить все требуемые преобразования. Вместо Емельянова в новом варианте фильма секретаря обкома играл сугубо положительный Переверзев; Мургин умирал от сердечного приступа, — переволновавшись; все партийные работники стали идеальными, даже сам Мансуров оказался вполне заслуживающим сочувствия. На первое место выдвинулся образ Саши (О. Табаков), сына покойного предрайкома, чью трудовую деятельность сопровождала музыка «лирическая, оптимистическая, философская».
Фильм назывался теперь «Саша вступает в жизнь». Он был принят и выпущен в прокат.
С тех пор я дал клятву, что фильмов о современности никогда в жизни больше делать не буду.
Картину «Тугой узел» много раз смотрели вновь приходящие руководители Госкино и студии, но никто не решился ставить вопрос о ее выпуске, настолько она представлялась шокирующей.
Счастье, что фильм сохранился, и конфликтная комиссия Союза кинематографистов занялась его судьбой. Фильм сделан в определенной эстетике своего времени, возможно, устарел. Но зато в нем есть та искренность, правда и вера, которые, мне кажется, не стареют.
Хочу еще рассказать о разговоре, который произошел между Твардовским и Хрущевым. Твардовского прочили на пост секретаря Союза писателей, а он отказывался. В числе других причин он назвал и ситуацию с разгромом «Тугого узла». На что Хрущев ответил, что не против выпуска фильма, но его уже нет. И произнес сакраментальную фразу, дамокловым мечом все время висящую над художниками: «Я не понимаю, где авторы фильма видели то, что показали». Тогда Твардовский предложил: «давайте мы сядем не в вашу машину — длинную, черную, а в мою, я вас повезу и покажу, где это происходит»... Хрущев его предложением не воспользовался...
Швейцер М. Как затягивался тугой узел [публ. Н. Милосердовой] // Советский экран. 1988. № 18.